СТАРЫЙ ДЖУЛДАШ И ЕГО СЫН МАМЕТ.

Старый Джулдаш и его сын Мамет (Продолжение) Каразин Повесть из жизни в средне-азиатских пустынях. Продолжение НИВА Год издания: 1881 Номер: 41

Захватил Мамет большой косматый “гуксар” – он, ведь, с виду только велик кажется, а легкий – взвалил его на плечи и пустился бегом по окраине острова. Пробежав с версту, он вошел в воду, долго брел по колено в воде, пока все глубже и глубже становилась река, кинул гуксар, лег на него брюхом и ретиво заработал руками и ногами, так что брызги полетели во все стороны. Он держал теперь на перекоски левого фарватера, прямо на выдающуюся точку тугая, на эти синеющиеся вдали, кудреватые кусты цветущего гребенника и джида… Высоко держит на своею головою Мамет свой косматый, вздутый плавательный снаряд… Припал к земле Мамет – такая уже у него повадка была, совсем шакалья, подполз к самому мосту – глядит. И точно человек… В конвульсивно стиснутых зубах – нож кровавый торчит, в руке обнаженный клынчь; рядом гуксар лежит, пробитый пулею… Толкнул Мамет труп ногою – не дрогнул тот, не шевельнулся. – Ну, значит совсем… чего же они его тут бросили? Стал Мамет, — нож из зубов мертвеца тащить… Рассматривает добытый ножик Мамет и не слышит, что сзади к нему кто-то подбирается. – А ты что это здесь делаешь, собака! раздалось у него за спиною. Вздрогнул “двуногий шакал”, — прыснул в сторону, точь в точь, — как “тот” четвероногий, да уйти только некуда. Сзади стоит Дауд текинец, а в кустах еще четыре черные, бараньи шапки видны… вот и сам Хаким-Мурат – борода клином с проседью. – Э… да это ты сам, друг любезный. Пристально, подозрительно так уставились на него глаза Хаким-Мурата, так и пронизывают насквозь… жгут – не глядят… – А ведь ты продал нас русским, пытливо спрашивает вождь текинской шайки. Тут и Мамет оправился от невольного испуга, сообразил в чем дело, сам окрысился… Уж очень подозрение это обидно ему показалось. – Продал… пес! я не из таких, что своих продают собакам неверным я не продавал вас, сами не умели справиться… эдакую-то добычу упустили а еще “батырями” по всей степи зоветесь… Овец вам пасти, а не капки забирать… – Ты! легче! остановил его Хаким-Мурат – это мурза кабаклинский виноват, это его рук дело – писал нам, что народ идет зрящий, что и оружия то нет у них с собою никакого, что, мол, голыми руками иди да забирай; писал что всего десять человек… а пальбу подняли, так больше сотни, пожалуй, оказалось. – Всего и было десять русских. Хивинских людей нечего считать, вступился за Кабаклынского мирзу Мамет. Я ведь сам сосчитал, когда они у нас ночевали… Дым то, чай видели? – Дым то во время заметили… Наши разделись, залегли в “куге” – глядим и каики идут… Передний каик поравнялся – мы поднялись, да изо всех мултуков разом ударили… Загалдели на каиках, замотались хивинцы, ниц полегли… Глядим, а русские – уже стоят на бортах и ружье у каждого в руках… – Хорошие ружья… я видел как один вынимал при мне из чехла, заметил Мамет. – Наши что с гуксарами были уже поплыли… Мало мало, — вот так как до того куста к каику подошли… Те палить стали… – Ну!.. – Чего ну… свету не взвидели… И по гуксарщикам бьют и по нашим, что на тугае, тоже… Один валится, другой, вишь, ревет: “убили убили”! наши прятаться стали – тех вон – на гуксарах вниз водою потащило… стали на косу вылезать, а каики-то тоже идут, не стоят, — поровнялись, да опять бьют наших, уже на песке… – Много набили?.. – Много… Вот теперь собираем ходим. Бикетай убит, Шарину бедро выворотило… Вот и Палаван наш валяется… много народу. Еще не посчитались… Верстах в двух от берега, за крутым, подковообразным, песчаным барханом расположили текинцы свой лагерь – видно было, что издалека они пришли сюда, не одним днем путь свой сделали. Усталые кони, все долгоногие жеребцы, с подведенными от похода боками, расставлены были просторно, на прочных приколах, за щиколотку передней ноги – на жеребцах, попоны ковровые, на ушах и шеях ярко-цветные капоры. В сторонке вьючных мулов стоит несколько штук (рассчитывали, знать на большую, богатую добычу)… Из за бархана верблюд выглядывает, облезлый весь, там дальше еще пара горбатых “наров” — тощую колючку огладывает… Споры поднялись, да пересуды, взаимные укоры… до драки дошло… за ножи было брались погорячее кто. Видит Мамет, что здесь нечего оставаться – лучше домой уходить, по добру по здорову – “силлау” – го (подарка) обещанного ждать нечего… Как ни устал Мамет, бежавши сюда за обещанной, желанной такой наградой, своей “дуванной частью”, а сна нету к ночи… Туда шел, — томила его надежда сладкая, дух захватывала, — назад идет, злость, досада его мучат… Свет ему не мил, все только сердит, желчь все выцеживает; там вон, на островке заросшем, шакалы собрались, далеко в ночной тишине лай да визг, да вытье слышатся… …Сел на корточки, лицо в колени спрятал, руками голову сжал и видно по плечам и лопаткам его, судорожно вздрагивающим, что плачет бедняга, плачет горько, не слышно, сердцем, грудью наболевшею плачет, не по бабьи, глазами мокрыми. – Маметка… голубь, милый, тронул его старый Джулдаш, а Мамет!.. Не слышит парень отцовского, ласкового призыва, а может не хочет слышать; не отзывается, — только зубы у него заскрипели… Не один вертлявый усач ушел у него из западни, чуть было большая рыбина какая-то мотню не прорвала: ничего не замечал старик, печалясь о сыне, шевеля своими старческими, отживающими свой долгий век мозгами… – Давно бы надо на калым копить, может ему честным пирком да и за свадебку. Накопилось бы – за восемнадцать лет, ему, бедняге, пора бы уж теперь, а вот не накопил… Сам бы пошел куда на персидскую границу добывать – стар, не гожусь в батыри; не то, что прежде бывало… прежде… Э-эх!.. Русская грань тоже куда отошла – “наши” – позабыла про ту дорогу, десятый год как последнюю шайку казаки выловили… на русские пути никто за добычею уже не хочет идти… Повезло бы счастие, дешево может пришлась какая. Идти ему в Хиву, либо в Кабаклы, в работники закабалиться к кому, у кого девочек много расплодилось, исподволь зарабатывать жену, спиною калым уплачивать… норов то у него неподходящий на такое дело, да и мне без него не жить… помру тут на острове, пока внучат дождусь. Эх ты, бездольный сынок! Верно уж весь век свой доведется прожить без жены… Вот “люди добрые” нашлись – пообещали в долю взять за “послугу”… Дело было бойкое, клевое, — не задалось, сами влопались… Тяжело-тяжело мне расставаться с тобою, дитятко, а придется… Лучше уже я тут один промаюсь, а пущу тебя к Хаким-Мурату, или к другому кому… Иди, добывай сам, где знаешь… Ведь вот батька твой добыл же себе, в свое время, хоть и не в прок пошло, да ты иное дело… это мне, проклятому отступнику, чужие слезы отзываются, Господь наказал… на тебе, юнец, не лежит проклятия… Ты иди себе с Богом… – …А то, слышь, ступай же в Маур самый, понаведайся у муллы Зафира: не жив ли мол Уллухан “Берды”? коли жив, разыщи его и напомни ему про “Ивана-волка”… – Так вот иди ты к Уллуханке, напомни, про того, что я сказывал, скажи, мол, что, коли не забыл Уллухан-Берды старые услуги волчьи, так чтобы приютил тебя, взял бы с собою в набег, на кызылбашскую грань, что ли, в другое какое место… Ты малый шустрый, из тебя знатный батырь выйдет; таким молодцем Уллухан не побрезгует… …Плывут, с русского берега путь держат – по бокам коней большие пуки камыша подвязаны, чтобы на воде поддерживало скотину. Люди так, сами по себе плывут и за хвосты лошадей держатся, на спинах конских точно что вьюки… …На караванный путь русский, что между Шураханом и Казалою выезжали, поживились там, чем Бог послал и назад домой возвращались… Все благополучно шло, да вот беда: стали ночевать здесь близь берега, кони совсем мол из сил выбились, да и сами заморились… женщина была у них из захваченных, русская, думали: куда ей уйти, особенно после того, как Аму-Дарья за спиною осталась, оставили на ночь без призора, да еще руки распутали; она вот, женщина эта самая, и ушла – ночью ушла. …Сам на сына косится. Нахмурил тот брови грозно; так вот и ест глазами гостей, отрепанных, ледащих таких с виду, измокших. Другой оборвыш и не спрашиваясь с шеста вяленую рыбину тащит да к седлу вяжет. Джулдаш успел во время шепнуть сыну: – Не замай, пущай их берут… нас бы только в покое оставили. Не шепни этого отец сыну, тот бы наверное пустил в ход свой багор, скулы уже у него от злости задергались… – Эко, ведь, беда какая! вздыхает тюркмен, а сам на котел поглядывает воровским глазом, не годится-ли… – Был бы медный отчего не захватить, а то, вишь ты, чугунный, лошадь только заморишь под ним, себе дороже обойдется… – Да, друг, не видали мы вашей беглянки, вымолвил Джулдаш. – Э, да дьявол с нею… Все равно бы подохла дорогою, совсем тощая да слабосильная была. В Мауре и пары тиллей никто не дал бы. Посидели у наших рыбаков незваные гости, рыбы набрали, без денег конечно, утащили кошемку одну рваную, что плохо лежала, не была припрятана; вместо потника, под седло, говорят, годится; спина, вишь ты, у одного жеребца дорогою сбилась… – …Наше место жгучее, огневое, на нем сиди смирно… Мы ведь на грани самой живем, в обе стороны хвосты беречь должны… Степь-то хошь и пуста, безлюдна, да по ней весть всякую ветром далеко разносит. Не зажмешь рта у крови – она-то, кровь эта, криклива… Год пройдет, два, — больше бывает, не подает голосу, а там, гляди, и выдалось дело… Не жить мне после этого… Да мне что, а тебе бы тогда не миновать смерти тоже… Нет, это не ладно задумал, не ладно слово вымолвил… Слава Аллаху, что хоть поздно: слово – делом не станет… – …И откуда добро выхватили? Думаю так, что с колодцев Бай-Мурат, либо с Таджи-Кызгана, больше не откуда… Далеконько таки забрались, не легок путь отломали… Ну и батыри же!.. – А глядеть, так плоховат народ… Не таковы, как наши, в старое время. Этот что на чалом жеребчике, это совсем с виду подросток… – …Уходит, вишь, завтра, бросает меня, старую падаль, на мол, околевай тут один. Вот и совестно тоже… И чего уже тут совеститься!.. Мое дело кончается, его начинается, не рука, стало быть, в одном ярме ходить… Иди-иди, голубь, пошли тебе Господь удачи да счастия… Иди!.. – …Она самая… та, что давешние искали, да не нашли… А я вот нашел… Мне Аллах послал. Да куда суешься, чорт! Бери за ноги… Эх ты, право. Вот так… Ханым ауру , да ничего… у нас выходится, поправится… – Пошли Господи, пошли милостивый… А то, вот что: ты поразожми ей зубы то, а я ей тепленького волью… это хорошо, ежели тепленького… – Клади, ногами к огню ближе, — растирай на вот кошемку… три, небось, сильнее… …Не разнимаются судорожно сжатые зубы… Разжали чуть чуть! Мамет сейчас туда два пальца, а зубы опять стиснулись; боль смертельная, — Мамет молчит, терпит. – Ничего, говорит, лей ей в рот, скорее, — этой шурпы самой. До света возня была такая, что у Джулдаша руки даже отнялись, а Мамет, как ошалелый стал, уж и не разберешь что только языком лопочет. Однако, перед утренней зарею отходили таки найденную. Накрыл ее Джулдаш своим халатом, рваным, Мамет тоже снял и свой – и ноги ей закутал. – Пущай отдохнет… Она, понимаешь ты это, спать захотела… тс!.. – Тс! повторил шепотком и Мамет… и даже кулаком погрозил. Уселись оба на корточках, по обеим сторонам спящей – и замолкли. – А спина то у нее, видел?.. Это ее эти, прокляни Аллах душу их матерей, избили… – Да пополосовали таки не мало ее, сердечную, путем дорогою-то… – Я, ата, знаешь… Я бить ее не буду… Зачем бить… бить не хорошо, не надо… Не мало таки пришлось возиться старому Джулдашу и его сыну Мамету с своею “находкою”. Не допытавшись от нее настоящего имени, они так и звали ее “находкою”.