Князь Цицианов, несмотря на ничтожныя средства, которыми русские располагали тогда в Грузии, нашел однако возможным осмотреть восточные берега Каспийскаго моря и указал три пункта, выгодные для устройства укреплений. Дело, правда, при тогдашних обстоятельствах тем и ограничилось; Цицианов погиб, и все предположения его по этому вопросу были пока оставлены. Ртищев, с своей стороны, пытался возобновить переговоры с туркменами при [3] посредстве дербентскаго купца, армянина Ивана Муратова, который прежде вел торговлю с Асхабадом и имел в тех странах большое знакомство. Муратов ездил с туркменскими депутатами, прибывшими заявить, что и они возстали против Персии и опустошили все места близ Астрабада (это было во время русской войны с Фетх-Али-шахом персидским). Но послы застали главнокомандующего уже в гюлистанском лагере, — заключающим с Персией мир. Персияне отлично понимали, насколько туркмены, поддержанные Россиею, могли сделаться для них опасными, и потребовали, чтобы русское правительство не входило с ними ни в какия сношения. Ртищев принял это условие и, прилично одарив послов, отправил их обратно. Народ туркменский был очень огорчен этою неудачею.

Ермолов вполне оценил всю пользу, какую можно было извлечь из приязненных отношений к нам туркмен.

Крепкий опорный русский пункт на восточном берегу Каспийскаго моря должен был иметь своим результатом и еще одно важное преимущество. Им создавалась бы Россиею новая серьезная угроза Персии, которая в случае войны могла бы до значительной степени удержать ее от вторжения в Закавказские пределы. Ермолов, понимавший Персию и ея политику, как не многие, естественно не [4] мог упустить из виду этих важных последствий, хотя и старался повидимому не вызвать подозрений со стороны персидскаго правительства.

И в 1819 году в то самое время, как русския войска покорили Приморский Дагестан, он уже решил отправить на восточный берег Каспия экспедицию, с тем, чтобы войти в сношение с туркменами и собрать подробныя сведения о жизни, торговле и промышленности этих кочевников, а если окажется возможным то и основать там складочный пункт, с надежною гаванью, где русские корабли могли бы безопасно разгружаться на якоре. Но так как заведение какого бы то ни было торговаго пункта по ту сторону Каспийскаго моря неизбежно приводило Россию в столкновение с Хивою, и так как в сущности в руках русских не было хоть сколько-нибудь основательных сведений о земле, на которой намеревались завести торговую колонию, то Ермолов поручил елисаветпольскому окружному начальнику, майору Пономареву, отправиться в приморския кочевья туркмен для осмотра местности, а капитана Муравьева (Николая Николаевича, впоследствии — «Карскаго») послал к хивинскому хану с письмом, в котором цветистыми восточными фразами выражал желание «из цветов сада дружбы сплести приятный узел соединения с ним неразрывною приязнью» и просил его «отпереть русским ворота дружбы и любезных сношений». [5]

Поручение, данное Муравьеву, заключалось главнейшим образом в том, чтобы склонить хивинскаго хана направлять торговые караваны не на Мангишлак, куда они приезжали после 30-дневнаго пути по безводным и песчаным степям, а по новому пути, дававшему возможность в 17 дней достигнуть Красноводска, лежащаго при Балаханском заливе; в Красноводск же, ко времени прибытия караванов должны были приходить и русския купеческия суда из Астрахани, для взаимной мены товаров.

18-го июня 1819 года Муравьев отслушал в Тифлисе, в Сионском соборе, напутственный молебен и отправился в дорогу, почти не надеясь на возвращение. Несчастный пример Бековича, так ужасно окончившего свое полувоенное, полудипломатическое поручение, известная жестокость тогдашняго хивинскаго хана, Магомет-Рахима, наконец трудное степное путешествие — не обещали новому посланнику ничего утешительнаго.

В Баку Муравьеву пришлось прожить нисколько дней, пока снаряжалась команда, назначенная сопровождать Пономарева. Тут же, на рейде, стоял уже совершенно готовый к отплытию 18-пушечный корвет «Казань», на котором путешественникам предстояло совершить переезд через море, и при нем купеческий шкоут «Св. Поликарп», предназначавшийся для перевозки тяжестей. [6]

В ожидании отплытия, офицеры корвета устраивали морския прогулки; компания отправлялась обыкновенно к домику, стоящему на берегу и называемому «морскими банями». Муравьев отмечает в своем путевом дневнике, что туда приходилось плыть мимо развалин большого караван-сарая, скрытаго теперь под водою в полуверсте от берега; из-под воды показываются только одне верхушки его башен. Неизвестно, когда и вследствие какой катастрофы здание это погрузилось в море; но о нем упоминает, в своем описании Каспийскаго моря, и Соймонов, участник экспедиции Петровскаго времени.

18-го июля корвет вышел, наконец, в открытое море, и, после десятидневнаго плавания, путешественники увидали туркменский берег. 29-го числа Муравьев с Пономаревым, в сопровождении шести матросов, отправились к берегу на двенадцати-весельном баркасе, вооруженном коронадой и двумя фальконетами. И здесь, в самом начале экспедиции, Муравьеву пришлось уже встретить суровыя испытания. Так как предполагалось возвратиться в тот же вечер на корвет, то не позаботились взять с собою воды и продовольствия. А рекогносцировка берега не привела между тем ни к каким результатам; нигде не было даже признаков близкаго туркменскаго кочевья. Муравьев отправился было в обратный путь, [7] как вдруг поднялась сильная буря; волны, гонимыя ветром, высоко вздымаясь, затопляли баркас и вынудили наконец снова высадиться и ночевать на берегу. Обстоятельство это не мало встревожило маленькую партию. Бури в тех местах продолжаются иногда по неделям, а наши путники не имели с собою ни воды, ни хлеба; к тому же ежечасно можно было ждать нападения хищных туркмен, которые в те времена пользовались бурями, чтобы захватывать прибиваемыя к берегам суда промышленников.

Приближалась ночь. Фальконеты были сняты на берег, и команда расположилась ночевать на бугре, приняв строгия меры военной предосторожности. В то же время, чтобы дать о себе весть на корвет, разложили огромный костер, благо отличное топливо — прибрежный камыш был под рукой в неистощимых размерах. К утру положение команды стало еще тяжелее; буруны не уменьшались, а последние сухари были съедены, и воды не осталось ни капли. Томимые жаждой, люди глотали морскую воду, но от нея тошнило и появлялись боли в желудке. Вдруг огромная волна совершенно затопила баркас. И хотя матросы тотчас кинулись спасать его и, успев сбросить в море коронаду, вытащили судно на берег, но оно оказалось поврежденным. Тогда попытались еще раз найти кочевье или пресную [8] воду; но безрезультатные поиски только напрасно утомили людей. Муравьеву оставалось, по его собственному выражению, «сидеть у моря и ждать погоды». В случае крайности решено было бросить баркас и фальконеты, и пешком пробраться в Астрабад. К счастию, на третий день погода утихла, баркас был исправлен и 31-го июля команда возвратилась на корвет.

При отсутствии карт не было никакой возможности определить хотя приблизительно даже место, где находились путешественники. К счастию, на следующее утро увидели несколько туркменских «киржимов», лодок, плывших около берега. Надо было остановить хотя одну из них, чтобы добыть языка, и с этою целью с корвета был сделан холостой пушечный выстрел. Но туркмены не поняли сигнала и, напротив, перепуганные выстрелом, налегли на весла. Тогда по ним пустили два ядра и отправили в погоню шестерку с вооруженною командою. Одна из лодок была отрезана; туркмены, бывшие на ней, бросились на берег, но хозяин лодки, Девлет-Али, был захвачен и привезен на корвет. Это был шести-десятилетний старик из почетнаго сословия. От него узнали, что место, где была сделана высадка, носит название «Белый бугор» или Ак-Тепе, что южнее лежит «Серебряный бугор», а между ними стоит большое кочевье туркмен, где живет [9] и старшина Киат, один из ездивщих к генералу Ртищеву депутатом от туркменскаго народа. Благодаря этим указаниям, явилась возможность ориентироваться. 3-го августа путешественники подплыли к «Серебряному бугру» и послали старика известить ближайшия кочевья о прибытии к их берегам русского корвета. Туркмены не замедлили явиться, а вослед за ними прибыл и сам Киат-Ага, лицо весьма значительное, которому повиновались несколько старшин, вместе с их родами. Принятые как гости, со всевозможной предупредительностью, туркмены скоро освоились с русскими настолько, что просили Муравьева показать им, «как русские солдаты играют ружьями». «Мы слышали от стариков, — говорили они: — что ваши солдаты так выучены, что если один топнет ногою, то, сколько их ни есть, все топнут разом». Им показали ученье с пальбою, и они чрезвычайно дивились ему. Киат отвел Муравьева в сторону и предупредил его, чтобы солдаты, ездившие на берег за водою, были осторожны и не расходились поодиночке. «Персияне — сказал он: — подкупили туркмен, не наших, а других аулов, и по вас будут стрелять из камыша». Лучшею мерою в сношениях с азиятцами, впрочем, всегда была собственная осторожность, и, благодаря строгому порядку, заведенному Муравьевыми в продолжение всей долгой стоянки [10] у «Серебряного бугра», не было ни одного несчастнаго или неприятнаго случая. А стояли здесь долго; около месяца потребовалось на то, чтобы обозреть берега и составить описанье и карты. Лишь 10-го сентября корвет прибыл наконец к Красноводску, и здесь начались приготовления Муравьева к поездке в Хиву.

«Решаясь на это путешествие, — говорит сам Муравьев в своих записках: — я имел весьма мало надежды возвратиться назад; но шаг уже был сделан, и я был довольно спокоен, совершенно положившись на благость Провидения».

19-го сентября, простившись с своими спутниками, Муравьев выехал в степь. Весь конвой его состоял из одного солдата, переводчика, армянина Петровича, и проводника туркмена, по имени Сеида. Все четверо ехали верхами; солдат вел вьючных верблюдов и смотрел за подарками, предназначавшимися хану и его сановникам. Не безопасно было ехать через степь с ничтожным конвоем, но «недостаток людей — говорит Муравьев : — я заменил добрым ружьем, пистолетами, большим кинжалом и шашкою, которые не снимал, с себя целую дорогу».

Поднявшись на высокия скалы, окаймлявшия берега Балаканскаго залива, Муравьев в последний раз увидел корвет, высадивший его на этот пустынный берег и спокойно стоявший в заливе [11] на якоре. Перед, ним лежала теперь безграничная степь, безбрежное песчаное море, лишенная всякой зелени, мертвая пустыня, где лишь изредка пробивался тощий репейник, и глаз человека не встречал ни животнаго, ни перелетной птицы. Мысль об удалении из отечества, быть может для того, чтобы впасть в вечную неволю или умереть под варварскими истязаниями свирепаго хана, невольно западала Муравьеву в душу. Редкия кочевья, попадавшиеся на пути, не успокоивали взволнованнаго воображения; чувствовалось, по простому отсутствию пашен, что ленивые и беззаботные полудикари, добывавшие хлеб не иначе, как на базарах Хивы и Астрабада, должны жить за счет своих соседей. Действительно, встреча с такими кочевьями была не всегда безопасна: промысел их — воровство людей, которых они и продавали в Хиву за большия деньги; одно ожиданье такой встречи приводило трусливаго Петровича в отчаяние, и страх его был так комичен, что заставлял Муравьева смеяться в самыя тяжелыя минуты. Совсем другой человек был Сеид, сам известный наездник, прославившийся разбоями в Персии. Когда Сеиду было еще только 16 лет, он ехал однажды со своим престарелым отцом в степь. Там они нечаянно наткнулись на шайку текинцев; отец сидел на добром коне а Сеидова лошадь была не из [12] лучших. Не имея надежды спастись, старик соскочил с седла и, отдавая сыну своего коня, сказал ему: «Сеид! я уже стар и довольно пожил на свете; ты молод и можешь поддержать наше семейство. Прощай, спасай себя, пока есть еще время!» Сеид выхватил саблю и отвечал: «Отец! если ты не хочешь бежать, то я не покину тебя и буду защищаться; тогда мы погибнем оба, и семейство наше осиротеет»… Спорить было некогда, они решились спасаться каждый на своем коне и наступившая ночь укрыла их от разбойников. Старый отец повсюду разсказывал после этого, что сын превзошел его в храбрости. На Сеида Муравьев мог, следовательно, понадеяться.

Но один в поле все-таки не воин, и потому все наши путники были рады, догнав караван, шедший в Хиву. И чем дальше уходил караван от морского берега, тем становился более и более, увеличиваемый разным людом, съезжавшимся с окрестных кочевок. На третий день, когда он вступал в совершенно безлюдную степь, в нем было уже до двухсот верблюдов и до сорока вооруженных людей. Все это отправлялось в Хиву за покупкою хлеба.

Для наших путников это сообщество было и хорошо и дурно; удобнее было защищаться в случае открытаго нападения, но зато надо было беречься и своих случайных спутников. «Как [14] бы то ни было, — говорит Муравьев: — а я всегда брал предосторожность и во все шестнадцать дней и ночей нашей поездки не снимал оружия».

Зная подозрительность всех вообще азиятцев к людям, что-либо срисовывающим или записывающим, Муравьев был очень затруднен в ведении своего дневника, основательно опасаясь прослыть за шпиона. Поэтому он записывал все виденное только по ночам, когда все засыпали, и притом разными знаками, для того, чтобы никто не мог разобрать их, если бы эти записки, паче чаяния, попали в руки хана. Стараясь как можно меньше обращать на себя внимание, Муравьев оделся в туркменское платье и назвался Мурад-беем. Это представляло своего рода выгоду; хотя в караване все знали, кто он, но при встрече с чужими он не возбуждал уже опаснаго любопытства и избавлялся от вопросов, иногда весьма щекотливаго свойства. Только однажды при встрече с большим караваном, сопровождавшие его туркмены заподозрили наших путешественников и стали добиваться: что это за люди? Начальник каравана отвечал: «это пленные русские; нынче пришли их суда к берегу, мы поймали троих и везем в Хиву на продажу». — «Везите, везите неверных собак, — отвечали туркмены: — мы сами только что продали русских и взяли хорошия деньги. Нынче этот товар в цене». [15]

2-го октября путники достигли пределов Хивы. Но именно в эту ночь случилось большое лунное затмение, встревожившее весь караваи, так, как, по понятиям туркмен, оно предзнаменовало ему дурной прием в Хиве. «С стесненным сердцем, — говорит Муравьев: — переехали мы границу. Картина природы резко изменилась — повсюду возделанныя поля, сады и арыки,

— Отчего вы не обработываете свои земли таким же образом? спросил Муравьев своих спутников.

— «Наши земли ничего не производят», отвечали ему,

— А если земли ваши ничего не производят, то отчего же вы не переселитесь в Хиву?

— «Посол, — отвечали ему туркмены с гордостью: — мы господа, а это наши работники. Они боятся своего владельца, а мы, кроме Бога, ничего не боимся».

Нужно оказать, что, несмотря на эти гордыя слова, туркмены охотно служили хивинскому хану. Муравьев высказал это.

Туркмены обиделись.

— «Господин посланник — сказал ему один из них, ударив рукою по ефесу сабли: — мы, туркмены, люди простые; нам такия вещи прощают, но уважают за храбрость нашу и за [16] острие кривой сабли, которая всегда предстоит к услугам хана».

— Она также будет предстоять и к услугам Белаго Царя, — сказал Муравьев: — с той минуты, как при моем посредничестве установится мир и доброе согласие между двумя державами.

С дороги Муравьев послал между тем двух гонцов: одного в Хиву, с известием к хану о своем прибытии, а другого — в ближайшую ханскую крепостцу, Ак-Сарай, для извещения о том же тамошняго хивинскаго чиновника. Из Хивы в тот же день прибыл навстречу Муравьеву туркменский старшина Берди-Хан, личность весьма примечательная: в 1812 году он служил у персиян, ранен в Асландузском деле и был одним из немногих, спасшихся в этот страшный день от истребления; вылечившись от раны, он служил некоторое время у генерала Лисаневича, потом возвратился на родину и, наконец, бежал в Хиву.

Последнюю ночь перед въездом в столицу хивинскаго хана Муравьев провел в какой-то бедной деревушке. Утром он хотел выехать рано; но один из туркменских старшин пригласил его на завтрак, и отказаться было бы весьма неполитично. Обстоятельство это, заставившее его промедлить часа два, оказалось весьма [17] важным в этой деспотической стране: только что наши путники выехали из деревни, как с ними встретился конный чапар и просил от имени хана остановиться, чтобы подождать двух чиновников, посланных к нему навстречу.