Солнце зависало над устьем Яика и переплавляло в закатную медь все протоки, превращавшиеся по весне в один сплошной залив, который от каспийского мелководья можно было отличить только по макушкам еле колеблемого тальника.

В Яицком казачьем городке ждали капитана Бековича еще по высокой воде, но вот она давно уже схлынула в море, солнце по вечерам косо высвечивает берега стариц, а царского посланника все нет и нет. Яицкий казак Михайла Белотелкин отдыхал на вросшем в песок старом осокоре, как бы обозначавшем границу его двора со стороны реки. Осокорь лет двадцать назад паводком редкой силы и шалости выметнуло к дому. Высоченная в ту весну шла вода, ее страшились не только мельники, опасаясь за свои колеса и запруды, но и всякий человек, рискнувший поставить свой дом поближе к реке. Осокорина, подмытая водой где-то вверху, обшарпанная льдинами и отшлифованная песчаными бортами реки, лежала теперь в закатном свете искрасна-серебристой прогонистой рыбиной, которой уже не ударить по иловатой воде Яика стреловидной развилкой хвоста. Уже и жена Белотелкина давно приспособилась сушить на обкромсанных ледоходом сучьях-плавниках свои горшки и прочую обиходную утварь. Рядом с осокорем у ног казака за решеткой узкогорлой ивовой корзины вяло и редко похлестывали друг друга хвостами еще живые стерлядки. Белотелкин только что вернулся с протоки Бухарского ерика. Там, на култуке, выделенном казачьим обществом сотне, в которой нес Белотелкин службу, он уговорил сторожа, и тот разрешил ему порыбачить втаях. Гостя ждал казак, и угощать его надо было так, чтоб тот не сомневался, угощается у казака яицкого, дом которого без доброй рыбы и не дом совсем. На осетров не посягал Белотелкин, а вот стерляжье местечко знал и берег, мало кому показывал. Словом, нежился после рыбалки казак, отдыхал, млея в предзакатной истоме, и предвкушал, сейчас приедет его новый товарищ гребенец Вересай, они наварят ухи и будут прямо здесь у осокоря, лежа на потниках, пить хлебное вино и хлебать уху да перебирать радости-горести казацкого житья.

Не успел Белотелкин и двух рыбин вспороть и обрадоваться икряному стерляжьему нутру, как послышался скорый дробный стук копыт — так в гости не едут, в намет шел конь. В соседних дворах засуетились люди, послышались тревожные короткие крики. Вот и к жилью Белотелкина конник подлетел, крутнулся на месте, поставив коня свечкой, и крикнул:

— На круг! Скорой ногой! Голова скликает…

«Так. Попировали, мать их, девка немужатая», — с досадой пробубнил себе под нос Белотелкин, на ходу вспоминая, где он бросил свои сапоги — не лететь же на сбор сотни в рыбацких ременных бахилочках. Только и успел он жене крикнуть:

— Рыбу в ледник снеси… Да крапивой прокинь, авось я недолго…

Сотня Белотелкина слетелась к воротам крепости проворнее других, и казачий голова, не дожидаясь, пока остальные сотни сгуртуются в полноте, обсказал коротко, зачем круг крикнули:

— Каракалпаки отогнали наши табуны. Охрану скараулили и отогнали. Вдогон пойдете. Еще две сотни на подмогу доскачут… Харч довезут…

В рядах казачьих засомневались:

— Кто ж их ночью, воров, доспевать будет? Как? Следы по степи с факелами искать?

— А то вы не знаете об том, что этим ворам ход один — поскорее за Ембу утечь. Ночь потеряем — неделями будем по солонцам рыскать. Давай не мешкай! — распорядился голова, и сотня Белотелкина ушла в степь, держась левее Хивинской дороги.

Надо было к рассвету выйти на конские выпаса, где держали яицкие казаки свой главный табун да вдобавок к нему нагуливали там жирок перед походом кони прибывших в городок гребенских казаков. Каждый час дорог. Только станет заметен след — ведь не иголка в стогу, а табун! — пойдет погоня за барантачами. Три тыщи лошадей разом и в степи не упрячешь.

Давно городок яицкий, все чаще называемый Гурьевским, не знавал такого наплыва казачьего народа. Еще весной прибыло из Астрахани пятьсот гребенских казаков, юртовских татар из Ногайской орды сотни две пришло, за ними следом потянулись караваны купеческие, тоже из Астрахани. Там капитан Бекович-Черкасский поторапливал участников будущего похода на Хиву, определив всем место сбора в Гурьевске. И гребенские, и яицкие казаки давно были в готовности. Не было в Гурьеве только самого Бековича. То-то обрушится на него новость — поход в одночасье обезножил, воры коней отогнали…

Угнан табун был внезапно, но эта внезапность для яицких казаков была приготовлена тщательно и давно. Неспроста наведывались в Гурьев каракалпаки поодиночке, по двое-трое под видом торгашей.

Царь Петр в Париже перед дипломатами и перед академиками и словом не обмолвился, послал он Бековича с войском на Аму-Дарью и даже далее… Не обмолвился, да однако же тайна европейская над азиатскими песками и солончаками давно летала вольной птахой. Ее поили и кормили у редких и пустынных колодцев судами-пересудами встречные караваны, проходившие хоть и нечасто из Хивы на Астрахань и обратно. И если бы та птица заставала те колодцы безлюдными и не долетали бы с караванной дороги новости до хивинского хана Ширгази — он все равно не находил бы себе покоя. Ветер каспийский мешал покою ханскому — русские собираются устраивать на море астраханском свои крепости, они допытываются у туркменских людей, где лежит древнее русло Аму-Дарьи. Ширгази грозился перевешать всех туркменов за то, что они не только терпят на своем берегу русских солдат, но еще и хлеб от них берут, еще и верблюдов дают им и поступают совсем как шакалы, которых прикормили вкусным куском, дают провожатых, когда русские тычутся по пустынным тропам, будто слепые вараны. Второй год нависала недобрая весть над ханским дворцом. Созвал он беков, все окрестные кочевья позвал на сбор, даже и врагов недавних, каракалпаков, не позабыл, чтобы спросить, как русских будем встречать? И кого встречать — воинов или послов?

Каракалпаки первыми углядели: растут под Гурьевом табуны казацкие, вдвое и втрое увеличились. Для посольства шесть тысяч коней не готовят… И первыми, не умея ничего иного, как только воровать и отщипывать от степного пирога, дерзнули, отогнали большую часть приготовленных к походу коней. Пусть Бекович пешком в поход отправляется…

Недолго радовались барантачи своей кочевой удаче. День шли по следу казаки, перескакивая на запасных коней, ночь скоротали и к полудню следующего дня на безветренном горизонте дрогнуло пыльное облачко — такое только большой табун взметнет. Остаток дня и ночь угробили казаки на то, чтобы обойти воров слева и справа и перехватить каракалпаков, не догоняя сзади, а неожиданно встав на пути.

И как только это удалось, конокрады рассыпались по степи, понимая, что перевес на стороне казаков. Даже и сабли не обнажив, пакостливо оглядываясь, рассеялись, побросав в беде нескольких барантачей. Да и те бы ушли, если бы не оказались затертыми в кипящий табун. Не птица — не выпорхнешь, не взлетишь над ходящими ходуном конскими крупами, когда табун начинают крутить и заворачивать, а ты вдруг оказываешься в середине его.

Пока со злым хохотом казаки отлавливали в круговерти табуна воров, Белотелкин приметил, среди гребенских казаков мелькает шапка его товарища, вот уже Вересай и вывалил каракалпака из седла и нагайкой его обихаживает, не давая глаз к небу поднять.

Избитых, с расквашенными лицами, упустивших удачу степных конокрадов свалили в одну кучу, и казаки стали переглядываться. Вересай подъехал к Белотелкину:

— Ну, ладом их отвалторили… Какая у вас кара ворам?

— Можно и ту кару назначить, что они нам приговаривают, коли попадемся.

— В ясыри продать?

— Можно и продать, а можно и подщетинить да отпустить — другим неповадно будет.

— У нас на Терьку, мала-дела, такова в адате нету. Как подщетинить?

— Да пятки надрезать и набить подрез конским сеченым волосом. Пусть в свой улус косолапят,

— Это ж какая боль!

— А нашим, коих подщетинивали, не боль? Квиты будем… Да этих надо в Гурьев брать. Глядишь, обменяем на кого из наших. Эй, ребятки! Прячьте ножики! — крикнул Белотелкин, заметив, что, пока он с Вересаем говорил о наказанье, казаки уже изготовились и принялись за привычный степной суд. — Не замай воров. Свезем — на размен сгодятся. Давай к дому правь, заворачивай.

Давно примечено, что коня по дороге к дому и понукать не надо, сам к родному торопится. Но и все же тот путь, что в преследовании одолели за два дня, при возвращении отнял почти четыре. Позволили себе казаки и дневки неспешные и ночевали, не торопясь по утру в седло. Степь яицкая еще не была выжжена летним зноем до той неприглядности, когда по ней дрожат, борясь безуспешно с ветром только невызревшие шары перекати-поля. Пока что на солончаковых блюдечках горела бурой побежалостью солянка и между солончаков широко серебрилась полынь вперемешку с редкими кустиками черкеза. Сшибали конские копыта сухие семена отцветших маков — остатки недавнего полыханья краткого степи, когда она бывает неописуемо красна.

Подстраивая дыхание под шаг коня, сожалел Белотелкин:

— Жалкую, Вересай. Не увидишь ты здесь красоту майскую — схлынула, погасла.

— Будто и у нас долины не цветут. Чай, не в пустынях станицы терские, — отвечал Вересай. — И в нашей степе пригодных трав, чего больше. Как по весне хлестнет белотравье! Да и других цветов не счесть, гибель сколько.

— Цветут у вас долины, да, думаю, не так, как здесь. Я вот как гляжу на степь: в маках она, в тюльпанах, думаю. Вот есть зимний Покров. А весной радуюсь, майский Покров пришел — вся окружная степь горит, и там, куда пойдем по Хивинской дороге, там вся пустынька полыхает. Будто небо перед жесточью жары отдых на любованье дает. Жаль, коротко то любованье… А когда мы там будем, — Белотелкин указал к полудню, — никакой красоты уже не увидим, маки в августе не цветут.

— Откудова ты знаешь, в августе там будем? Сказывали, раньше… — удивился Вересай.

— Не раньше, — уверенно сказал Белотелкин. — Ты подумай, маю конец, а выхода не видать. Нету этого князя кабардинского, какого царь над нами возначалил. самое-самое время в пески ходить — апрель. А мы тут каракалпаков по солонцам гоняем. Что он там, князь этот, сидит в Астрахани? Ты его там, чай, видал?

— Был такой случай. Как раз к нему братовья с Кабарды прибежали.

— Много их, братовьев у него?

— Двое. Молодшие. Говорили, выкупил их князь недавно у крымчаков. И в охрану себе взял двадцать кабардинцев да ногайцев полсотни. Никак в разум не могу взять, зачем они ему? Веры он с русскими будто бы одной. Но коли охрана своя — веры нам нету, что ль? Ведет нас в поход, а обережку себе набрал инославную!

Белотелкин ничего не ответил Вересаю, а просто смолк, но не надолго, и тоже спросил:

— Я вот тоже не пойму, какая нужда князей кабардинских, да и прочих горцев к нашему русскому двору гонит? Что им дома не княжится? Сидели бы в своих владеньях. Нет, к русскому рубежу жмутся.

— А оттого и жмутся, что нет им покою в своих землях. Не хозяева они себе. Казаки терские ихних узденей не трогают, пока абреки не напакостят. От нас ихним князьям, мало дела, беды нет. Им от турок да от крымчаков беда! Да и не всем сподряд. Те, кому Магомет пророком, те с турком скоро дотуркаются — у них одна вера. Те нас паче всех задирают. А вот христианские горцы дрожат, как бы их турок снова не подмял да жен их к себе в гарем не поволок. Да и князья у них — один другова спехивает с владенья. Ох! какая там вражда, знал бы ты! Кто у горцев по разным злым случаям оказывался, рассказывали, как идет турок на христиан-горцев, так кое-кто из них вскачь несется к мулле и в ноги падает — прими в магометанскую веру…

— Обрезанцами становятся! — воскликнул Белотелкин.

— Жить охота — вот и обрезают женилку.

— Тьфу ты! Срамота, какая попускается. Что, и этот, Бекович, из обрезанцев?

— Нет. Сказывали, его малолетним к Москве взяли. Под турком он не был. Правда, говорил кто-то, будто всю их семью захабарили в полон татаровья крымские. А когда Азов брали, еще при Голицыне, тогда и прибился к нашим шалашам малец, князем кабарадинским сказался. Ну, мала дела, кто-то из наших показаковал и словчил — продал княженка Голицыну. Так он и попал в Москву, там и вырос. А теперь при царе Петре вопче в силу вошел, выкупил братовьев. Эт токмо нашего брата никто выкупать не торопится. Мало ли наших русских в горах черкесских по ямам томится?!

— Что ямы черкесские! Дойдем до Хивы, увидишь, как на рабий торг русских выводят. Людей торговых послушаешь, так там не одна тыща нашего народу в неволе. Людей, как коней, воруют да продают.

— Купцов, поди-ка, не трогают.

— Э! брат. Не трогают! Ты думаешь, от неча делать наш атаман Нечай на Хиву яицкие станицы подымал. Тут был круговой приговор, как только дошла весть до сих мест, что хан хивинский Абул-газы астраханца Кондратова со всей караванной прислугой побросал в зинданы, а товар купеческий на себя побрал воровски. Разом яицкие на кругу крикнули: «Хиву разорим!»

— Так то невдавне было? — спросил Вересай, ничего не ведавший о гурьевских делах.

— Поболе пятидесяти годов миновало.

— Добыли Хиву?

— Перессорились в песках. Попал какой-то караванишко раньше Хивы — взяли его да не поделили. И захлебнулись в песках…

Разговор о Хиве, о предстоящем походе не раз возобновлялся между прочих дорожных бесед, которые сами собой прерываются, сменяясь долгой молчаливой скачкой, а потом снова возникают, как роздых, и тогда коня переводят на легкую трусцу, а потом и на спокойный шаг. Так и Белотелкин не гнал разговора, знал, много еще будет переговорено, когда соберется весь отряд и выйдет на Хивинскую дорогу. И все же Вересай по неясной тревоге, засевшей в нем, видно, еще в Терках, в его родной станице Червленой, когда он получил известие и приказ о выступлении в Астрахань, а потом и в Гурьев-городок, волей-неволей склонял Белотелкина к разговору о том, что их ожидает в полуденной стороне.

Уже когда они вернулись в Гурьевск, оставив табуны на ближних к городку займищах, и довольно шумно бражничали в доме казака, вызволенного из недавнего краткого каракалпакского плена, подпивший Вересай дал выход томившему его вопросу:

— А зачем поход на Хиву затеяли? Зачем? Кто мне толк даст?

Примолкло застолье.

Белотелкин не сразу нашелся, но все же сказал:

— Теперича не говорят, зачем. Так раньше было, на поход охотников скликали, и некоторые шли доброволь. Было, сходили, добыли, подуванили. А ноне — указ! Как определит царев командир, так и выступай. Тут две воли: или голый ходи, или без рубахи.

— Да вот сходил я в Астрахани с одним царевым командиром. Кожин его называют. В порутчиках служит. Так каково же он люто злобился на капитана Бековича! Кричал, куда ты гонишь людей? На погибель верную! Сгинете в песках не за щепоть тютюну… — Вересай пьяно уронил голову на кулаки, потом метнул кверху неприбранный чуб и показал пальцем куда-то в сторону степи. — Ты ж сам говорил про Нечая, захлебнулись его казаки в песках, спеклись. А то ж на Хиву метили…

— Э-э-э! Нет, — возразил самый старый из застольников. — Не мог Нечай спекчись в песках. Нечаевские охотники не песками шли. Ходили они морем, а потом старой Аму-рекой подымались к Хиве, да нету уж того ходу — озбеки засыпали тот ход.

— Видно, перепил старый, — рассудительно возразил кто-то в сутеми низкого казачьего жилища, набитого хмельным народом. — Не ходил Нечай ни морем, не рекой. То он известие давнее из похода вывез, будто реку Аму от Хазарского моря отвратили озбекские ханы. Опасение у них, вишь, каждогодное было — казаки с Дона по той реке Хиву грабить повадились…

И пошла перепалка между гулявших яицких казаков, как ходил на Хиву Нечай: морем или сушей? Она неизвестно, чем бы кончилась, не раздайся голос Белотелкина:

— Вы тут хоть чубы друг другу вырвите — не доспоритесь. Был не был Нечай на Аму-реке, дело миновало. А коли спросил ты, Вересай, зачем на Хиву, то я тебе отвечу. Пойдем крепость в песках ставить. И место ее уже лазутчики бековичевы определили. Как раз в тех урочищах, где река Аму старым током шла.

Ошарашенно примолкли спорщики, но всего на миг, чтобы заорать наперебой и запальчиво:

— Ты откуль знаешь?

— Брехня все!

— Придумки чьи-то, старый ток…

— Кто тебе, сотник, такое сморозил?

Белотелкин перекрыл гомон, почти крикнув:

— Да Бекович сам и сказывал.

— Бекович твой — он уж и в Гурьеве, что ль?

— Вы какой день пьете, забубенные, — без упрека сказал сотник.

— Уж третий день, как Бекович здесь. Морем пришел. Драгуны с ним. Пушки. Совсем немного, совсем ничаво вам гулять осталось. Скоро по седлам…

Вопреки обещаниям Белотелкина, отряд Бековича не вдруг выступил из Гурьева. И еще не один день, не одну неделю прощально куражились казаки, гуртуясь по своим подворкам и вокруг царевых кружал и кабаков, как будто хотели вдосталь напиться, на весь долгий путь налиться хмелем, не имея надежды утолить грешное желание в пустынных просторах.