Первая неделя в степи за Яиком не принесла каких-то неожиданностей, тысяченожка каравана медленно ползла от колодца к колодцу. И того, что накапливалось в степных источниках, хватало только для ее головы, а следом идущий обоз и купеческая часть каравана принимались рыть перед ночлегом новые ямы и тягостно ждать, когда же наполнится водой хотя бы донышко скудного копанца. Бекович уже наслушался ахов и охов караван-баши Манглая: «Вах! Вах! Дамла! Дамла чешме!» И после недельного приноравливания к маловодице, к горькой воде степных колодцев, как только завиднелась низкая долина Эмбы, Бекович объявил двухдневный отдых. Ходжа-Непес уверял его: дальше пойдет настоящая пустыня, будет еще хуже, там от еспе, который покидаешь утром до вечернего еспе, ровно один верблюжий переход. Поэтому надо запастись водой хотя бы на первые дни…

Да где ж ее напасешься, когда, кроме людского скопления, есть еще огромный табун лошадей! Он шел не по нитке старой Хивинской дороги, на которую вывел караван Манглай за Эмбой, а бесформенной широкой волной, чтобы последним в караване не доставался только размятый копытами глинистый пухляк, а хотя бы тщедушное полынное редкотравье доставалось замыкающим караван. Лошади выбивались из сил, не столько от бескормицы, сколько от безводья. Сразу за Эмбой в небе над обозом заходили кругами стервятники. Вначале редкие и мелкие, они с каждым утром появлялись раньше солнца, все более многочисленные и прожорливые. Им уже не нужно было, сжимаясь камнем, обрушиваться с неба на ящерку или черепаху. Роскошным угощением лежали там и сям вдоль пути караванного вздувшиеся трупы лошадей. Ночью шакалы довершали дело стервятников. Кости безвинных коней, как первая жертвенная дань пустыне, забелели вдоль Хивинской дороги.

Через полмесяца пути в караване гордо держали голову только верблюды. Правда, и караван-баши тоже голову в плечи не втягивал, не свешивал ее в полуденной дреме на грудь, как большая часть казаков и драгун, но чем ближе подходил отряд к Аралу, тем меньше улыбался Манглай и все пристальней всматривался вперед, словно ожидая чего-то. И вот когда разорванный на клочья караван одолел ровную, как стол, глинистую плоскотину Устюрта, когда стали нет-нет да и встречаться редкие ложбины, западинки и невеликие овражки, уходящие широким разлогом в марево, висевшее над неслышным морем, Манглай снова оживился и с веселым взглядом прокричал Бековичу, что теперь двигаться надо только на юг. Рукояткой плетки он указывал в зной, нависший над каменистой пустыней, и клекотал:

— Гунорта! Гунорта!

На привалах казаки повадились исчезать в оврагах, заросших по днищам мелколистым шиповником, колючкой, а кое-где и худосочной ежевикой. Там они и вонзали свои лопаты — эта ягода на сухом месте не живет! И приносили довольно сносную водицу, посасывали ее через наброшенные тряпки и блаженствовали короткий час.

Повеселее зашевелился караван, стали пошучивать мужички друг над другом:

— Что ты к логушку прилип губой? Будто год не целовался. Ты, чай, жбанчик с бабой перепутал.

Заныривали караванщики в овражки, даже рискуя отстать от отряда. Их не остановил даже случай, когда из овражных зарослей астрагала пулей вылетел маленький лупоглазый казачок из терских и завопил, вертясь:

— Ой! Что будет? Помру, видно, — змея. Змея тепнула в руку-у-у…

Отсосали кровь из места укуса, присыпали золой, успокоили страдальца, и все вернулось к мерному колыханию людских спин и конских крупов.

Но, как ужаленный змеей, завертелся Бекович у колодца Чилдан, когда наутро в лагере не оказалось караван-баши Манглая. Пропали калмыцкие послы — следа не оставили. Драгуны обшарили весь обоз — ни Манглая, ни с ним прибывших туркмен. Окрестность обскакали — пусто! Потеряли полдня, надеясь слабенько, может, отлучился куда проводник?

Не дождались, не нашли, и тогда Бекович велел Ходже-Непесу ехать рядом с ним и никуда ни на шаг не отлучаться. Ходжа-Непес, видя такое доверие и гордясь им, наконец решился поделиться с князем своими сомнениями насчет Манглая.

— Он говорил мне, он из рода салыр. Я не верю.

— Какая разница, из какого он рода! — зло отозвался Бекович, не глядя на нового караван-баши.

— Он сказал, салыр! Это мой род. Наших у Аюки много, но Манглай — не салыр. У него одежда другого рода.

— Какого же? — вяло спросил князь.

— Такие халаты, как у него, шьют только в Хиве туркмены рода алили. Он из хивинских туркмен.

— Но он же холоп Аюки!

— У Аюки много туркмен, два рода: салыр и човдур. Они ему платят харадж. Но род алили ничего не платит Аюке.

— Кому ж платит?

— Ширгази-хану. Хивинские ханы давно заставили туркменских беков платить хорадж. Первый — Абул-Гази заставил, когда правил Ховаризмом.

— Когда жил Абул-Гази? — невольно втянулся в разговор Бекович.

Туркмен что-то посчитал в уме и выбросил семь пальцев.

— Семь раз по десять, столько наврузов прошло. Абул-Гази долго бегал от людей кызылбаш-хана. Он десять лет был аманатом в Хорасане. Прятался от людей шаха даже на Мангышлаке. А потом сумел захватить Хорезм и стать ханом. Тогда он хорошо заплатил туркменам за то, что они его выручили, спасли от аркана кызылбашского. Он собрал к себе на угощенье много наших батыров. И Дин-Мухаммеда, и Гулам-бахадура позвал, и Урус-онбеги не забыл… И с ними людей их ближних позвал. Хороший той он устроил. Все на том празднике без головы остались. Вырезал беков наших, принялся за простой народ. Вырезал две тысячи туркменов, а все наши кочевья разграбил. С тех пор харадж Хиве платят и Мерв, и Атрек, и Азак, и Теджен.

Бекович невольно сравнивал: вот Абул-Гази позвал на пир две тысячи туркмен и своих же единоверцев лишил головы. А он, князь Бекович-Черкасский, не обиженный русским царем, подданный его величества Петра Алексеевича, посол к Великому Моголу, идет незваным гостем к нынешнему хивинскому хану и ведет почти две тысячи войска. Каков же будет ныне пир у Ширгази-хана, когда караван придет в Хиву?

Не ведая ответа на свой вопрос, наблюдал Бекович, как кружат и кружат над его отрядом стервятники, ждут терпеливо поживы и стремглав падают туда, где тянется хвост каравана.

Пора было подумать о способе извещения хана. Недалек день, когда они встретятся с ним. Бекович собрал на совет всех офицеров и казачью старшину.

— Ходжа-Непес говорит, нам осталось два перехода до спуска Албугир. Дальше дорога пойдет вдоль реки Аму. Пока наши известят хана Ширгази о посольстве, надлежит точно найти и определить то место, где ставить крепость, где вести канал к старому руслу. Понеже мы в сих краях все новики, то как выйдем в долину Аму, доезды казачьи пошлем, надо искать то место, где узбеки перегородили реку. По скаскам туркменским, место сие лежит близ урочища Карагач. Там суходол ближе всего к нынешнему руслу Аму-Дарьи.

Казачьи командиры поняли, им придется рыскать в пустыне, и гурьевский походный атаман спросил:

— Нет ли иного какого хода? Ну, хивинцев порасспросить…

— А согласятся ли они показать? — с видимым превосходством, свысока спросил, как бы отмахиваясь, князь Заманов.

— Искать будет весь отряд, кроме охраны казны и провизиона, — заключил Бекович.

Майоры Франкенберг и Пальчиков только переглянулись молча и развели руками: «Да ведь наше дело — пушки. Мы здесь ни при чем…» Вслух капитану Бековичу никто не возразил. Франкенберг позволил себе только об одном напомнить:

— Обоз на марше весьма растянулся. Он может быть разбит и захвачен в любую минуту. Надо стянуть колонну — на случай обороны.

Бекович возразил быстро:

— Здесь иные маневры, нежели у европейцев. И никто на нас нападать не собирается…

Через два дня отряд сполз пологой дорогой с опостылевшего плато Устюрт и остановился на привал у колодца Яргызу. Вздохнули караванщики, скоро вдоль реки пойдет дорога. Пора, пора и соль с тела смыть — рубахи коростой подернулись. И в тот же день с сотней казаков в Хиву выехал дворянин Кереитов, чтобы доставить Ширгази письмо и подарки.