Наблюдая как бы со стороны за движением скопища людей и телег, которое с трудом влачило себя самое по пыли, Михайло Белотелкин пытался понять, кто и для чего в этом походе. Ну, купцы и их прислуга, эти сами по себе, эти уйдут на хивинский торг. Вон в середине растянувшегося каравана идут юртовские татары Булат Мурзы, эти казну охраняют и еще какое-то, никому не известное добро на повозках, обтянутых парусиной. Выходит, честнее юртовских татар в обозе людей нет, коли им казна доверена? Чудно определил кабардинский князь… Особняком же и всегда при своем скарбе идет более сотни мастеровых, кто-то из них назывался кузнецом, кто плотником, есть даже некие плавильщики и мастера по рудным делам. Гребенцы — ясно, для обережи всего каравана, как и яицкие казаки. Гребенцы на особь ото всех держатся, даже кашевары у них ни с кем не ладят, гонят всех от своих котлов, покрикивают: «Отойдите, мирские! Не лезьте к людям старой веры…» А более всех гонят татар: «Ступай прочь, ступай стороной, морда нагайская!»

Драгунская часть каравана тоже отдельной сплоткой идет, и ей поход достается тяжельше всех. Большинство драгун — пленные, служили шведскому королю. Говорят, что они из немцев да из поляков, и в русскую службу поверстались не от хорошей жизни — за кусок хлеба. Все они, как один, похожи на рыбу, выброшенную на берег, рты разинуты с утра, будто воздуху им в этой необъятности мало. Ну, казаки — и гребенцы родные, и яицкие — стать знакомая. Для них тащиться, не обгоняя верблюдов — мучение. Давно бы ушли, да куда? Никто не знает, где станет весь этот разношерстный караван, коему предстоит закладывать какую-то крепость. Ясно, что лопаты в телегах везут не для того, чтобы копать огород хивинскому хану… Но есть слушок среди караванщиков, что отряд идет не только для того, чтобы ставить крепость. Есть будто бы некое особливое дело, будто бы пойдут люди вверх по Аму-Дарье дальше Хивы… — А для какого прибытку? Недоумение о цели похода, мучившее гурьевского сотника, разрешилось в один из дней, когда подошла ему очередь идти со своими казаками в ертаульный доезд.

Вместе с Белотелкиным выехало несколько слуг Бековича во главе с касимовским татарином Абрехманом: палатку хозяину приготовить, колодец выкопать, ужин сварганить. Проворная княжеская челядь скоро справилась со своим делом, и на берегу небольшой застойной старицы казаки вместе с людьми Абрехмана дожидались, пока подойдет основной караван.

Белотелкин и сказал тогда, как бы между прочим:

— Наехали ныне на городок — весь мертвый. Ни души!

— Далеко? — резко спросил Абрехман.

— Да с версту и в стороне от дороги.

— Айда посмотрим! — загорелся касимовец. — Завтра князь не отпустит.

Не очень охотно, но согласился Белотелкин, и они вдвоем, подседлав коней, неспешной рысью вышли к пологой лощине, уходившей на закат. На правом крыле впадины, полузасыпанные песком, стояли низенькие глиняные строения с полуобвалившимися куполами.

— Давай войдем да посмотрим, коли хочешь, — не раздумывая предложил Белотелкин.

Абрехман, чем-то взволнованный, соскочил с лошади и отвечал уже на ходу:

— Нельзя тебе ходить здесь. Ты — немеджи! Ты — крещеный. Тут мусульманину можно, тут мои предки, — с этими словами он приблизился к одному из строений, разостлал перед собой какой-то лоскут и, оборотясь лицом к востоку, поднял перед собой руки ладонями вверх.

Тихий предзакатный час владел пустыней, еще не зашевелилась вся ночная нечисть, не слышно было ни шакальего хохота, ни загадочных вскриков незнакомых птиц, только несколько змей, неслышно струясь, выползли из провала в глиняной стене и замерли, приподняв головки к закату и нежась в ожидании ночной благодати. Их не беспокоило появление человека, поднявшего ладони к небу и замершего ненадолго. Он, огладив лицо ладонями, вдруг уткнулся лбом в плат, а потом проделал то же самое много раз. Он поднимал ладони к небу, будто принимал в них остаток дня и что-то шептал в сторону восхода солнца. Змеи, будто бы совершая свой древнейший ритуал, неподвижно смотрели на солнце, готовое закатиться. Свет предвечерний, предзакатный обрисовал такую плоскую и безликую днем местность, плавные скаты песчаных подков, обрезанные гребнем барханов и редкие кусты между ними, потемневшие сухие промоины на дне ложбины, и среди всего этого безмолвия стоял Белотелкин и смотрел, как истово бьет поклоны касимовец, так горячо рванувшийся увидеть мертвый городок.

Откуда-то из-за дальних крайних строений, почти совсем засыпанных нашествием песка, с тяжелым хлопаньем крыльев взлетел орел-могильник и неслышно понес свой черный силуэт в воздухе, осязаемо плотно насыщенном золото-закатной пылью.

Абрехман вернулся к Белотелкину и, как бы благодаря его за то, что он не докучает расспросами, сказал:

— Спасибо тебе, Михайла. Ты привел меня на мазарчалык. — И добавил: — Тут живут предки.

— Да твоя ли родня здесь? — удивился Белотелкин.

— Кто знает, — будто вопрошая окрестную пространность песка и мертвой глины, ответил Абрехман. — Ты не удивляйся, о чем тебе расскажу. Я выполнил то, что велел мне отец. Мы с князем были в Москве, и я ездил к отцу. Я тогда знал, куда князь Бекович пойдет из Астрахани. Отец велел у первых же мазаров стать на молитву — там наши предки.

— Какие предки? Ты ведь сам толкуешь, что ты из подмосковных татар, из касимовских.

— Э-э-э! дорогой… Наши пути только аллах знает. В семье нашей знают свой род до десятого колена, мой дед знает, мой отец знает. Я знаю. Отец знает, наш предок касимовский ходил на Астархан со стрельцами, был в походе с русским царем. Из Астрахана привез невесту, купил ее. Так можно — она была пленница. Потом невеста рассказала ему, откуда она родом. Ее родина — Ургенч. Она знала свой род, это род кипчак. Отец сказал, половина нашего рода — здесь.

— Мы же не пришли еще в этот твой Ургенч!

— Отец сказал, воля его. Я спрашивал купцов, хивинские купцы, они говорили, их крайние городки — рабаты, когда-то были очень многолюдны и стояли на границах Ховаризма. Теперь от городов остались одни мазары.

Какое-то время они ехали молча, кони шли шагом, и было слышно только мягкое мерное шуршание песка под копытами. Потом Белотелкин спросил:

— Как же ты у князя Бековича оказался?

— Он взял меня совсем мальцом. Царь подарил ему касимовские деревни под Москвой. И нас всех подарил. Тогда князь и взял меня. Вырос я рядом с ним.

— И на море, на Каспий, с ним ходил?

При этих словах Абрехман нахмурился, сник и, похоже было, что он борется с собой, чтобы не увидел Белотелкин слезы. Одолел себя и договорил:

— Если бы я был рядом с ними, с детьми княжескими, когда провожали его в Гурьев, я бы спас их.

— А что приключилось?

— Все, кто был в лодке — жена, дети, все погибли. В Астрахан шли. Отца выходили проводить. Буря была. Все погибли.

Белотелкин перекрестился, и они ехали молча, не понукая коней.

Михайла вспомнил кручинный вид Бековича, прибывшего в Гурьев. Ему теперь была понятна отрешенность в лице князя, возникшая вдруг, без видимой причины, и Белотелкин не понимал, окуда она, не было как будто внешних поводов горевать… А теперь, узнавши всю скрытую беду, удивился княжеской сдержанности. Значит, было что-то такое в Бековиче, что заставляло его преодолеть свое кровное. Помедлив, Белотелкин спросил:

— Абрехман, ты неотлучно при князе. Скажи мне, зачем столько людей идет в Хиву? Ты, чай, знаешь, зачем?

Татарин посмотрел на Михайлу долгим взглядом, развернул коня так, что они оказались с Белотелкиным лицом к лицу, и приложил руку к сердцу.

— Ты помог мне исполнить отцовскую волю. Тебе скажу, зачем. Только поклянись, что никому не проговоришься…

Белотелкин давно знал и был уверен, что в разговорах с иноверцами не надо выставлять свою веру, свое христианство как главный довод, и потому нашел то, что над верой и что всех роднит.

— Я ведь не из воздуха взялся. И у меня есть мать и отец. Клянусь отцом и матерью…

И Абрехман сказал ему:

— Придем в Хиву, часть людей пойдет в Эркет искать золото, а другая часть каравана пойдет дальше.

— Куда?

— В Индию.

— Куда-куда!? — воскликнул казак, невольно хватаясь за шапку.

— В Индию.

Ошарашенный, Белотелкин замолк. Слишком много новостей сразу обрушилось на его голову. Он даже не спросил, где это Эркет. Опомнился он только при виде лагеря. Караван уже подтянулся, над кострами взлетало и гасло золото огня, еще не смея соперничать с тем золотом, что покрыло весь западный окоем пустыни.