Измученный и покрытый пылью, въехал я 4го (16го) мая в укрепление Хала-Ата, после семнадцатидневнаго переезда пустыней.

Лагерь расположен был посреди совершенно гладкой рав­нины, с севера окаймленной низким хребтом гор которыя я только-что переехал; эта равнина широко раскину­лась на необозримое пространство к югу и к востоку по направленно к Бухаре, и не видать на ней было ни растения, ни кустарника, даже не попадалось мне на глаза ни одного саксаула, который до сих пор встречался везде по пути, оживляя несколько мертвенное однообразие пусты­ни: везде одна голая песчаная полоса, сливающаяся на го­ризонте с медно-желтым небом. Я был удивлен сна­чала что Кауфман выбрал такое место для продолжи­тельной стоянки; но причина этого мне тут же обясни­лась, когда я увидел источник чистой, прозрачной воды, текущей довольно большим ручьем, в котором воды достало бы для армии в несколько тысяч человек.

Лагерь был составлен из палаток и кибиток всевозможных родов, размеров и цветов, разбросанных в безпорядке на четырехугольном пространстве, около 40 квадратных сажен. Большое куполовидное строение, кото­рое я издали принял за громадную кибитку, оказалось те­перь земляным холмом, на котором возвышалась каменная сторожевая башня, составлявшая угловой бастион маленькаго укрепления воздвигнутаго генералом Кауфманом. Местами были разбросаны такия же глиняныя гробницы какия мне попадались по всей степи; некоторыя разрушены временем, другия еще хорошо сохранились; группы солдат толпились вокруг заводей образованных вечно бьющими источниками и поили лошадей; длинныя вереницы верблюдов тянулись вдаль по пустыне отыскивая саксаулы и ди­кую полынь; пыль, жара и песок на всем наложили свою печать — такова-то была Хала-Ата, где я впервые напал на след генерала Кауфмана, после семнадцатидневной погони за ним, после переезда почти в 700 верст.

Не без волнения подъехал я к дежурному молодому [83] офицеру и спросил здесь ли генерал фон-Кауфман. Ответ разбил все мои надежды: генерал Кауфман вышел из Хала-Аты еще за пять дней пред тем, и в настоящее время должен уже был подойти к Аму-Дарье. Пять дней! Конечно теперь он переправится через реку и возьмет Хиву прежде чем я в состоянии буду его догнать. В эту минуту я был близок к отчаянию, и мысленно посылал Ак-Маматова и Бей-Табука в самую глубину преисподней за те три дня которые они продержали меня в степи в ожидании проводника.

Овладев несколько собою, я сказал офицеру что я Американец и еду к генералу Кауфману, к которому у ме­ня, равно как и к Великому Князю Николаю Константи­новичу, есть рекомендательныя письма, и попросил его до­вести до сведения командующаго здешним отрядом о моем прибытии и желании ему представиться.

Едва услыхал офицер что я Американец, как стал чрезвычайно радушен, пригласил меня в свою палатку, велел немедленно заварить чай, говоря что полковник Веймарн теперь спит, но скоро встанет и будет рад меня видеть. При дальнейших разспросах я узнал что полковник Веймарн располагал выступить на следующий день с двумя ротами пехоты, сотней казаков и двумя девятифунтовыми полевыми орудиями, и что мне, конечно, можно будет идти с ним. Перспектива эта мне очень улыбалась, и я стал опять надеяться что попаду на место вовремя.

Со времени выступления генерала Кауфмана, Веймарн не имел от него никаких известий кроме приказания выслать кавалерию вперед, из чего и заключали что главный отряд уже встретился с неприятелем, но более ничего известно не было.

У них уже была небольшая стычка с ханскими войска­ми, 27го апреля (9го мая), у ближних колодцев Адам-Крылган, описанных у Вамбери. Генерал Кауфман, по обыкновеннию, выслал вперед маленький отряд на рекогносцировку чтобы разыскать колодцы и изследовать количе­ство и качество воды прежде выступления главных сил. Отряд этот, под начальством полковника Иванова, подошел к Адам-Крылгану когда уже стемнело. Полковник Иванов, желая осмотреть местность, выехал [84] вперед с четырьмя казаками и четырьмя киргизскими про­водниками. Не подозревая о присутствии неприятеля по близости, они внезапно наехали на партию Туркмен от 200 до 300 человек расположившихся ставкою у колодца.

Обе стороны одинаково были поражены этою первою встречей. Русские были окружены со всех сторон прежде нежели могли подумать об отступлении. Полковник Иванов немедленно спешил своих людей, так как бежать от быстроногих туркменских коней было не мыслимо, и приготовился дать решительный отпор. Завязалась отчаян­ная схватка, в которой на стороне Русских было убито двое, а все остальные ранены, включая и самого полковни­ка Иванова, раненаго пулями в руку и ногу. Схватка продолжалась несколько минут; еще мгновение, и Русские неми­нуемо должны были погибнуть если бы не подоспела осталь­ная часть рекогносцировочной партии, бросившаяся вперед при первом звуке выстрелов. Хотя и тогда Хивиацев было вдвое больше Русских, но они немедленно бросились бежать, и храбрый полковник Иванов остался решительным победителем в этой маленькой, но блистательно им выдержанной схватке.

Мне очень хотелось определить наконец верное геогра­фическое положение Хала-Аты (место это не обозначено на картах) чтоб узнать далеко ли мы еще от Аму-Дарьи. Собеседник мой, впрочем, мог сообщить мне на этот счет только то что Хала-Ата находилась верстах в полу­тораста к западу от Бухары, а что расстояния до Аму никто наверное не мог определить, даже сам Кауфман, может-быть до нея оставалось сто верст, а может-быть и более двухсот. Он полагал, влрочем, что полковник Веймарн будет в состоянии дать мне понятие о положении места, насколько оно определено астрономами экспеди­ции. Не ранее, впрочем, как в Хиве узнал я что Хала-Ата лежит под 40° 52′ 52″ северной широты и 33° 10′ восточ­ной долготы от Императорской Пулковской обсерватория, близь С.-Петербурга, 4 часа 13′ 59″ по гриничскому времени.

Время подвигалось к полудню, но полковник Веймарн не обнаруживал что присутствие мое ему известно — обстоя­тельство не очень-то утешительное. Прошел полдень. Сол­даты столпились у кибиток ища хоть какого-нибудь прикрытия от палящаго солнца; из пустыни потянулись [85] обратно к лагерю верблюды после скудной кормежки дикою полынью; рев ослов, ржание лошадей, блеяние овец—все смолкло под палящим зноем, все животныя понурили го­ловы, полная неподвижность и безмолвие водворились в лагере, один часовой одиноко расхаживал на сторожевой башне. Солнце поднялось над самыми нашими головами, затем стало медленно близиться к закату, сверкая на желтом фоне неба как огненный шар и раскаляя воздух до такой степени что он наконец принимал видимую фор­му и колебался туманными волнами, точно призрачный океан, над песками Хала-Аты.

А я все не получал извещения от полковника Веймарна о его готовности принять меня. Я начинал терять терпение, и наконец мне стало неловко что со мною обходятся таким безцеремонным образом. Не без затруднения довез я сюда вверенную мне почту, а полковник Веймарн даже и не побезпокоился меня поблагодарить, хотя я и сам заявил что желаю ему представиться. До сих пор он совершенно, повидимому, игнорировал мое присутствие. Это было первое невнимание какое я видел от Русскаго в продолжении двухлетних моих переездов по русским владениям, и я заключил тут же что этот исключительный случай добра мне не предвещает.

Наконец я решился положить конец этой неизвестности, направиться к полковнику Веймарну без приглашения и предупреждения. Мне тут же указали на него: он неслыш­но прогуливался по лагерю, вовсе и не помышляя, повидимому, о моей особе. Я прямо подошел к нему, назвал себя, и между нами произошла следующая беседа:

— Я должен извиниться пред вами, полковник, что не явился к вам раньше; но мне говорили что вы еще спите.

— Хорошо, что же вам нужно?

— Я уже заметил, полковник, что желал вам пред­ставиться.

— Очень благодарен; но не думаю чтобы вы единственно для того ехали сюда из Нью-Йорка чтобы мне представиться?

— Конечно нет, полковник; мое дело здесь относится до генерала фон-Кауфмана.

— Да? Так у вас дела с генералом Кауфманом? (недоверчивым тоном.) А как же вы до него доберетесь?

[86] — Верхом.

— Какое у вас дело до Кауфмана?

— Об этом я скажу одному только Кауфману.

— Есть при вас письменное позволение генерала Кауфмана?

— Нет, отвечал я,—готовясь показать ему свои бума­ги:—но у меня есть позволение….

— Решительно все равно, чье бы позволение вы ни имели: дальше ехать вы не можете без письменнаго позволения са­мого генерал-губернатора. А бумаг ваших мне видеть не надо.

— Как же я могу теперь получить это позволение? спра­шиваю я.

— Не знаю. Вы можете послать ему ваши бумаги, но я почти уверен что позволения вы не получите без личнаго с ним свидания. Он слишком занят чтобы заниматься пере­пиской.

— Извините, полковник, сказал я, — но как кажется, его превосходительство, генерал фон-Кауфман лицо со­вершенно недосягаемое: выходит что я не могу его видеть не имея на то его позволения, а позволение это он мне может дать только при свидании. Как же поступают все люди имеющие до него дела?

— Das geht mir Nichts an (это не мое дело), отвечает он, повертываясь на каблуках, и оставив меня наедине с мо­ими размышлениями, которыя—легко понять—не были самаго приятнаго свойства. Неужели я ехал из Петербурга до Хала-Аты, стремился вперед целых шестьдесят дней не взирая на все препятствия, и все это затем только чтобы быть задержанным у самых берегов славнаго древняго Оксуса этим воином, способным направить меня обратно тою же пустыней, не дав взглянуть на его темныя воды?

Правда, мне был оставлен еще один ресурс: отпра­вить свои письма к генералу Кауфману и выжидать его ответа на месте. Но ответ этот мог придти не раньше как через десять-двенадцать дней, а он тем временем пере­правится через реку, возьмет Хиву, и я опоздаю.

Бежать отсюда было безумно, по крайней мере прежде нежели я увижу какия относительно меня примутся меры. Если меня здесь оставят на положении пленнаго, под караулом или на честном слове — попытка будет уже невозможна; даже если полковник Веймарн захочет только меня [87] задержать до ответа генерала Кауфмана, бегство представит препятствия почти непреодолимыя: туркменские всадники должны были рыскать по степи за арьергардом Кауфмана, а удастся ли мне пробраться незамеченным посреди безпокойных, диких туркменских орд, если даже и посчастли­вится мне выбраться из русскаго лагеря?

Так как я не имел никакого желания вступать с Турк­менами в личные переговоры относительно дела которое при­вело меня на их территории, то и надежда моя добраться до генерала Кауфмана, прежде его вступления в неприятельскую страну, исчезла безвозвратно. Чтобы догнать его, теперь при­ходилось перейти неприятельскую страну или за отрядом русской армии, или же одному. Необъяснимое поведение пол­ковника Веймарна могло служить уже заранее ручательством в том что на русский конвой мне разчитывать нечего. Чем болеее я думал, тем яснее становилось что мне при­дется решиться на последнее, то-есть ехать не только без конвоя, но еще, пожалуй, придется и бежать от дюжины-другой казаков, которых наверно вышлют за мною в погоню. Перспектива эта была до того неприятна что я было не решился даже на ней и остановиться; впрочем, подумав несколько минут, пришлось сознаться что другаго исхода из моего положения не было.

Между тем, в воображении моем возникало живое представление одной картины из книги Вамбери, с соответствующим описанием, на которой представлен был стоящий на хивинской площади Туркмен, высыпающий из мешка человеческия головы, при восхищенных, одобрительных криках толпы, тогда как везде вокруг было еще безчисленное множество человеческих черепов, установленных в правильныя груды, как пушечныя ядра; эта картина сменилась другою — изображением ужаснаго клоповника в Бухаре, куда этот свирепый изверг Назрулах-хан бросает своих пленных на поедение мириадам насекомых, нарочно для того разводимых; и в памяти моей проносились вереницей неутешительные разказы Бёрнса, Вуда, Вамбери и других обо всех ужасах средне-азиятских обычаев.

Положение мое далеко не было приятным. Багаж свой я сократил до minimum: у меня не было никакого корма для лошадей; не было провизии ни для себя, ни для людей [88] моих— последние два дня мы питались одним „ираном», кислым молоком Киргизов. Кроме того, не было у меня ни палатки, ни крова; обходиться без этого еще можно бы­ло на ходу, но отсутствие такого необходимого в степи комфорта довело бы меня до сумашествия под этими паля­щими знойными лучами на месте.

Я расхаживал по лагерю, перебирая в уме все эти горькия мысли, размышляя каким бы мне способом смягчить служебную ревность полковника Веймарна, и временами также разчитывая, через сколько, примерно, времени придется мне помереть с голода, который начинал меня уже не­стерпимо мучать.

Тут ко мне подошло несколько офицеров, которые, услыхав о прибытии Американца, пришли предложить мне свое гостеприимство. Видно было что они не одобряли поведения полковника Веймарна и старались радушием своим загла­дить его нелюбезность. После они высказались по этому по­воду прямо и в выражениях весьма решительных.

Скоро мы сошлись как нельзя лучше; я плотно поел в первый раз после трехдневнаго поста, а потом меня отвели в кибитку полковника Иванова, раненаго в деле под Адам-Крылганом, о котором я уже говорил. Узнав что у меня нет никакого пристанища, он тотчас отвел мне место в своей кибитке и предложил поселить­ся у него на все время пока я останусь на Хала-Ате. Я принял это предложение с радостию, а так как полковник Иванов был на положении больнаго, и получал все луч­шее что только можно было достать, то судьба, как оказа­лось, не могла отдать меня в лучшия руки. Не только Иванов, но и все общество офицеров относилось ко мне с радушием, котораго мне никогда не забыть, тем более что это было время когда я более всего нуждался в их гостеприимстве. Мой американский паспорт был достаточ­ною рекомендацией в их среде, как и в глазах всех Русских, которых я до тех пор встречал.

Следующий день я почти не выходил из кибитки Ива­нова, стараясь несколько отдохнуть после долгой езды верхом; но это, благодаря удушливой жаре и пыли, мне не удава­лось, несмотря на все мои ухищрения. Вечером полковник Веймарн прислал мне сказать что он выступает на следу­ющее утро в два часа, и что если я желаю, то могу послать [89] с ним мои письма. Подумав несколько, я решился дать Веймарну одно из моих писем, но тем не менее попытать­ся ускользнуть из лагеря с выступающею колонной. План мой был следующий: выступить из лагеря с кавалерией, полагаясь на темноту пред разсветом, сделать большой объезд, обогнать отряд и добраться так или иначе до реки. Привести это в исполнение, думалось мне, будет не трудно, раз я буду вне лагеря, так как я мог двигаться вдвое скорее войска. Порешив на этом, я вручил Веймарну одно из моих писем для передачи Кауфману, а людям своим приказал быть готовыми к выступлению в два часа утра.

В приятной перспективе предо мной все еще виднелись нападающие на меня Туркмены, но мне оставалось выбирать между этою опасностью и неудачей всего моего предприятия, и я остановился на первой, полагаясь на вошедшее почти в поговорку счастие военнаго корреспондента во всех тех случаях где приходилось пробираться чрез неприятельския линии. Как после оказалось, впрочем, еслиб я привел этот план в исполнение, то ниминуемо попался бы в ру­ки Туркмен под предводительством Садыка, известнаго разбойника, вступившаго в ханскую службу, который рыскал с пятьюстами всадников по следам армии Кауфма­на, и который, именно этим временем, производил вне­запное и решительное нападение на верблюдов русскаго от­ряда у Адам-Крылгана.

Однако в полночь, когда все уже было готово к походу, от генерала Кауфмана пришел приказ отменяющий выступление. Оказывалось что он еще не дошел до Аму, как предполагали, но где он находился, на Адам-Крылгане, или на каком другом пункте, добиться я не мог, так как несмотря на свою любезность, офицеры были все очень сдержанны в сообщении мне сведений по этому предмету. Однако, из отрывков разговоров, которые мне удалось понять, я почти убедился что произошло что-то недоброе.

Дело мое принимало совершенно другой оборот. Еели генерал Кауфман еще не дошел до реки, то и я имел достаточно времени на обсуждение, каким способом мне будет лучше до него добраться. Я решился выжидать событий на месте, так как Веймарн объявил что не [90] выступит еще дня три или четыре, а мне было бы очень трудно выбраться иначе как посреди суматохи ночнаго выступления войска; я остался гостем все того же радушнаго полковника Иванова.

Жизнь в Хала-Ате, как мне пришлось убедиться, бы­ла незавидная. Жара днем была нестерпима, а частые порывы ветра поднимали целые столбы песка и пыли, ко­торые проникали всюду, от которых нельзя было ничего уберечь. Палатки и кибитки почти не защищали от этого безпощаднаго врага; песок с пылью наполнял глаза, рот, ноздри, забивался в ресницы, волосы, платье. К тому же, читать было решительно нечего, кроме нескольких старых газет, которыя я видел еще в Петербурге. Оста­валось одно — лежать по целым дням на спине и следить за раскаленным воздухом, который двигался какою-то ту­манною зыбью под сверкающим солнцем, и за столпами пыли, которые проносились по пустыне, да слушать песни солдат, которыя раздавались в продолжение всего дня, несмотря на то что им почти что нечего было есть, а водки и в помине не было; единственное развлечение которое я мог себе позволить — это было мысленно бранить полков­ника Веймарна елико возможно. Бедный Веймарн! Если я, в конце концов, и не перехитрил его, то могу про­стить его теперь. Его постигло несчасте: он был сброшен с лошади в самом ханстве, и умер через не­сколько часов от перелома костей, не взглянув даже и одним глазом на много прославленную Хиву.

Хала-Ата находится уже на бухарской территории. Как занятие этого пункта, так и постройка на нем укрепления Св. Георгия совершились с позволения эмира. Форт образует четыреугольвик около 10ти квадратных сажен, и состоит из простой земляной насыпи, двух угловых бастионов и рва, который легко наполнить водою. При нем оставлено было два полевыя медныя орудия, и хотя укрепление это воздвигнуто в два дня, оно достаточно крепко чтобы выдержать какое угодно нападение азиятских сил.

Есть основания предполагать что на месте Хала-Аты в древности стоял город. Русские еще застали здесь остат­ки каменных стен, которыя тут же употребили на сооружение укрепления; да и сам я нашел часть высеченнаго камня, который очень походил на капитель [91] колонны. По всем вероятиям, на месте прежних высоких куполов и минаретов города, Киргизы воздвигли эти глиняныя гробницы, и вымерший город обратился действитель­но в город мертвецов.

Следующие пять дней ничего не было слышно о генерале Кауфмане. Меня начинало уже мучать сильнейшее безпокойство при мысли что он вероятно доехал до реки, переправился через нее, и пойдет на Хиву, не дожидясь прибытия остальной части отряда. Судя по тому как ко мне относил­ся полковник Веймарн, я мог заранее быть уверенным что положение мое далеко не будет приятно, если он захватит меня во время моей попытки к бегству. Несмо­тря на то, однако, я решился попытать счастия. Я вполне изучил обычный лагерный порядок и решил что время на разсвете, когда сменяют пикеты, когда офицеры ночнаго дежурства отправляются на отдых, а остальные еще не под­нимаются, будет для меня самым удобным для бегства. Также заметил я что Киргизы и Бухарцы въезжали днем в лагерь и выезжали из него со своими лошадьми и верблю­дами когда им заблагоразсудится, так что людям моим не могло представиться никакого затруднения выбраться из лагеря. Потому я и порешил отправить их вперед, а са­мому выехать на следующее утро с одним Ак-Маматовым. Что касается солдат, видевших меня все эти шесть дней на равной ноге с офицерами, то нечего было и боять­ся что им известно мое настоящее положение и что они ре­шатся меня остановить.

Таким образом я надеялся отъехать по крайней мере верст на тридцать прежде нежели отсутствие мое будет замечено, а тогда посылай за мной Веймарн какую хочет погоню! Чтобы привести однако этот план в исполнение самым удобным и тайным образом, надо было открыть его Ак-Маматову; а он всякий раз как я задумывал ехать дальше всегда умудрялся находить по крайней мере десять хорошо придуманных и убедительных предлогов чтобы мешать мне. Тут же, к величайшему моему горю, он наотрез объявил что не сделает ни шагу вперед, иначе как за [92] войском. Угрозы, к которым я привык прибегать в таких случаях в пустыне, здесь были не мыслимы по той простой причине что первое же проявление моей власти привлекло бы на нас внимание всего лагеря. К тому же я не мог не сознаться сам что некоторыя возражения мо­их людей были вполне основательны. Так они весьма верно заметили что, нанимая их, я не предупреждал что от них потребуется такого рода служба; если удастся нам пробраться чрез ряды русскаго войска, то все равно мы попадемся Туркменам, а у каждаго из них осталась на родине семья, и знай они чего от них будут требо­вать, они никогда бы не пошли со мной.

Не говоря уже о возражениях моих людей, я и сам нашел, посмотрев на своих лошадей, что бедныя животныя были в самом жалком положении. В укреплении были большие запасы ячменя, но полковник Веймарн не соглашался продать мне ни зерна, и если бы не доброта пол­ковника Иванова и полковника Дрешерна, доставлявших мне немного корма, бедныя животныя положительно умер­ли бы с голода. И теперь две лошади, казалось, никак не в состоянии будут дойти до реки. Если оне мне изменят, то у меня останется всего три лошади, и на них-то мне придется ехать самому, везти троих людей и весь багаж.

Доведены оне были до такого состояния в течении последней недели, когда им почти нечего было есть и оне стояли ничем не прикрытыя от палящих солнечных лучей. Вот эти несчастныя, терпеливыя животныя, служившия мне верой и правдой в трудном переходе, обступили меня со ржаньем, будто прося какого-нибудь корма, а затем принялись с жадностью подбирать сухие саксаулы, в которых не было никакой питательности. У меня сердце щемило, глядя на бедняжек, и я бы, кажется, в эту минуту без малейшаго угрызения совести препроводил полковника Веймарна в несравненно более жаркое место чем Хала-Ата.

Подведя все итоги, я нашел что положение мое стало зна­чительно хуже чем при въезде в Хала-Ату. Тогда лоша­ди мои, хотя и усталыя, были еще в хорошем состоянии добрались бы до Аму-Дарьи без большаго труда; теперь же это было более чем сомнительно. Засесть в Хала-Ате после того как я проехал так далеко, было бы слишком нелепым результатом всех моих стравствований; я не [93] мог даже остановиться на минуту на этой мысли прежде нежели все средства к бегству будут испробованы. И я твердо решился бежать, к чему бы ни повела меня эта попытка. Я отправился опять к своим людям и обявил им что если они отказываются идти со мною, то а прогоню их всех тотчас же, и они могут добираться во свояси как сами знают; если же они согласны идти со мною дальше, то каждый из них получит по сту рублей. Предложение это разом поколебало их прежнюю решимость, и наконец, после долгих переговоров, они согласились выехать в этот же вечер.

Между тем полковник Веймарн, также как и я, стал волноваться, не получая известий от генерала Кауфмана, и по той же самой причине: он боялся что Хива будет занята до его прихода; он наконец решился двинуть войска из Хала-Аты, в надежде встретить курьера с приказом о выступлении. Но всего любопытнее что мысль эта возникла в нем как раз в то же время как и я стал готовиться к бегству. Благодаря такому обороту дела мое бегство мог­ло совершиться успешнее, так как оно не могло, в таком случае, дойти до сведения полковника Веймарна раньше как через 24 часа, когда преследовать меня уже было бы немыслимо.

В первом часу утра 12го (24го) мая мы все были на конях, и колонна стала выступать на широкую песчаную до­рогу, ведущую почти прямо на запад, по направлению к Адам-Крылгану и Аму-Дарье.

Я ни с кем не простился, и никто но всем лагере не помышлял что я могу предпринять такое бегство. Я тихо примкнул к казакам, шедшим во главе колонны, а люди мои следовали за мною; выехав на вершину низкаго песчанаго холма, в версте от лагеря, я также тихо отделился от казаков, свернул с дороги на север и выехал в пустыню.

Я предполагал отъехать из вида колонны до разсвета и, сделав небольшой объезд, выехать опять на дорогу у Адам-Крылгана, настолько впереди колонны чтоб иметь время напоить лошадей и дать им вздохнуть до ея приближения.

Руководясь полярною звездой мы подвигаясь тихо и осторожно в темноте, перебираясь через песчаные наносы, [94] спотыкаясь на неровной почве, поросшей саксаулами и дикою полынью, и по временам останавливаясь прислушать­ся, так как нашему возбужденному воображению все представляется что пред нами движется какая-то темная мас­са, а вокруг мелькают всадники. Я чувствовал что предприятие на которое я решился было безумно до дикости, и легко могло довести меня до трагическаго конца. Но опья­няющее сознание свободы и возбуждающее действие верховой езды после скучной однообразной жизни на Хала-Ате, от­крытая пустыня, сверкающая звезды, свежий утренний ветерок — все это доводило меня до такой степени экзальтации что настоящая опасность представлялась делом совершенно второстепенным.

Несмотря на все затруднения и опасности сопряженныя с переездами по пустыне, в ней самой есть что-то неотразимо привлекательное; она возбуждает какое-то ча­рующее чувство, совершенно особенное и понятное лишь тем кто испытал его на себе. Долгие жаркие переходы по сыпучему песку; остановки у колодцев для вытаскивавия светлой, холодной воды; сонливыя полуденныя стоянки, свежий вечерний воздух, когда вы лежите на песке, следя за высыпающими звездами и за красным месяцем, выплывающим над пустыней; неестественная, таинственная ти­шина, сознание неограниченной свободы — все это вместе сливается в существование полное прелести невыразимой, и чувство это остается при вас долго после того как вы выехали из этого волшебнаго уединения.

Мы ехали так скоро как только было возможно при окружающем нас мраке; с разсветом же перешли в легкий галоп. Когда на востоке показалась первая светлая полоса, я стал оглядываться — удалось ли мне наконец выбраться из когтей полковника Веймарна. Далеко на юго-востоке двигалась темная масса, которую я почел за арриергард; скоро и она скрылась за горизонтом. Заключая из этого что мы доджны были отъехать достаточно далеко, я повернул лошадь к западу, по прямому направлению к Аму-Дарье.

Местность была не ровна и покатиста, с весьма скуд­ною растительностью: саксаулы были не выше одного фута, а полынь попадалась чрезвычайно редко. Но и тут, как почти по всей степи, было много тонкой, нитеобразной, [95] бурой травы, служащей главною поддержкой проходящих киргизских стад.

Около девяти часов мы остановились пить чай, для котораго захвачено было немного воды. Здесь оказалось что одна из лошадей не пойдет уже далеко, несмотря на незначительность ноши. Когда мы остановились, бедное животное бро­силось на землю в таком изнеможении что не могло даже под­бирать скудный корм по песку. Я дал ей немного остававшагооя у меня ячменя, а затем она принялась щипать бурую траву, которую могла достать вокруг себя, даже и не пытаясь подняться на ноги. После часоваго отдыха, впрочем, она под­нялась и пошла бодрее чем я мог предполагать. Предви­дя что всем моим лошадям не добраться до реки, я бросил все что у меня оставалось из багажа в Хала-Ате, при записке к командиру, прося его присмотреть за оста­вленными вещами и извиняясь в своем безцеремонном обращении к нему. То что у меня теперь оставалось, легко могло быть поднято на четырех лошадях. Нас самих было четверо, у каждаго из моих людей были какия-нибудь вещи с собой, кроме того мы везли жестяной чайник, пуд черных сухарей, накупленных Ак-Маматовым у солдат, которым и предназначено было служить единственною пищей для нас самих и для наших лошадей, 100 свертков патронов для моих ружей и револьверов, и наконец немного ячменя; легко понять что в этом числе ве­щи для личнаго моего употребления были в самом незначительном количестве.

Около двух часов мы поднялись на маленькую песча­ную возвышенность, поросшую саксаулами в пять-шесть футов вышины; отсюда пред нами открылся вид на низкую, гладкую равнину, верст от 4 до 5 шириною, покрытую беловатым солончаковым слоем. За равниной опять пе­счаные холмы — знаменитый Адам-Крылган, на котором был Вамбери, переодетый дервишем.

Но каково же было мое разочарование, чуть ли не отчаяние, когда принимаясь оглядывать местность в зрительную трубу, я различил на холмах белые кителя русскаго вой­ска! Тут подъехали к нам несколько конных Киргизов, оказавшихся джигитами, едущими в Хала-Ату. Они нам сказали что солдаты которых мы теперь видели [96] были казаки прибывшие из Хала-Аты этим утром. „Те самые казаки», мысленно добавил я, „к которым я так ловко примкнул в темноте и от которых так же удач­но ускользнул потом!»