Около меня лежат двое или трое убитых русских сол­дат, и трое или четверо раненых. Немного дальше, полковник Есипов, которому я пожимал руку за полчаса до выступления, лежит холодный и недвижимый, с пулею в груди, и Георгиевский крест его обрызган кровью. Он умер смертью храбраго.

Я направляюсь к тому месту где развевается значок генерала, безпокоясь узнать не опасно ли он ранен. Рука, его перевязана, белый китель облит кровью, но он все еще в седле. Рана его только порез саблей по руке и нанесена пехотинцем.

Мы объезжаем поле чтобы сосчитать убитых и раненых. Тела Туркмен разбросаны во множестве. Вот один дежит на боку, обе руки его еще сжимают длинную палку, к которой привязана короткая кривая коса. Он босиком, с непокрытою головой, вся одежда его состоит из легкой холщевой рубахи и шаровар; темная тень ненависти видна, еще в его жестких, грубых чертах, сохранивших печать дикой ярости побудившей его выступить с таким неравным оружием против русских стрелков.

[273] Там трое или четверо лежат рядом, как бы убитые одновременно, и трое, четверо или пятеро свалились в кучу на труп превоеходнаго коня, как бы убитые один за другим, вслед за благородным животным, в попытке помочь друг другу. Дальше, еще трупы лошадей, еще уби­тые люди, полускрытые низкою травой в небольшой пес­чаной ложбине. В одном месте земля буквально усыпана телами. Но раненых не было; не было ни стонов, ни молений о помощи. Сначала я был удивлен этому, хотя Турк­мены всегда стараются увозить своих раненых, но они не имели возможности захватить с собой всех которые могли быть ранены Русскими в недавней битве.

Явление это вскоре для меня объяснилось ужасным и неожиданным образом. Я увидел солдата осторожно приближавшагося к одному из мертвых Туркмен. Движения его были странны, они возбудили мое любопытство, и я отъехал на двадцать или на тридцать футов и стал следить за ним. Он был так занят своим делом что не заметил меня; и я мог видеть дикий, испуганный блеск его глаз, напоминавших отчасти безумнаго. Внезапно, прежде нежели я мог догадаться что он намерен делать, он глубоко вонзил свой штык в бок Туркмена. Я испустил невольный крик ужаса; он взглянул, увидал меня, и поспешил прочь, не говоря ни слова. Туркмен только при­творялся мертвым; но даже теперь у него не вырвалось ни стона, он не открыл глаз, между тем как кровь струи­лась у него из бока и изо рта красным потоком; я бы и теперь счел его за мертвеца, если бы не заметил судорожнаго движения пальцев и сокращения членов. Я отвер­нулся с болью в сердце, так как знал что бедняга уже вне человеческой помощи.

Я рад что могу заявить, к чести русскаго войска, что по всем моим сведениям, собранным из лучших источников, это был единственный случай такой хладно­кровной жестокости. Хотя я изъездил все поле, я не видел подобнаго случая. Этот солдат был очевидно трус, смертельно перепуганный и искавший отмстить за это.

Но отсутствие раненых объяснилось. Все они притвори­лись мертвыми из боязни быть убитыми. Мы насчитали всего около трехсот тел, разбросанных там и сям или валявшихся грудами, но неприятель после показал что [274] потеря его простиралась до пятисот человек. Потеря Русских состояла всего из сорока человек убатыми и ранеными, что можно приписать тому что Туркмены были вооружены только саблями и косами. Это было смелое и бле­стящее нападение, и если бы не стойкость обнаруженная рус­скою пехотой, оно могло иметь для нас печальный исход. Начнись только паника, ни один из нас не уцелел бы. Между тем это было первое дело в котором участвовали эти войска. Хладнокровие генерала Головачева во время действия было изумительно и вероятно много способствовало предупреждению паники.

Генерал сделал быстрый осмотр поля, отдал приказ о помощи раненым и о погребении убитых, и продолжал движение. В это время взошло солнце и бросило длинныя тени вдоль пустыни; кругом царствовало подавляющее молчание, сменившее шум и смятение битвы, и мы в тишине подвигались вперед, переговариваясь вполголоса.

Наладение было так внезапно,так неожиданно, так яростно и отчаянно, что теперь нами овладел ужас при мысли об опасности которой мы с таким трудом избежали.

Так как теперь уже не было особенной причины идти по открытому месту, то мы свернули вправо и скоро двигались по дороге ведущей чрез сады к Ильялам. Через полчаса мы завидели сквозь деревья глиняныя стены города, серыя и хмурыя в утренних тенях. Дорога шла вокруг горо­да. Жители собрались большою толпой у ворот чтобы встре­тить нас, поднося свеже-испечевыя лепешки, дыни, виноград и персики

Жители Ильял были Узбеки, с которыми мы были в мире.

Но хотя они знали что мы не ведем против них войны, тем не менее были испуганы шумом сражения; они смотрели на нас боязливыми глазами, когда мы проезжали мимо, покрытые пылью и грязью, и с ужасом глядели на генерала Головачева, белый китель котораго был весь в крови и рука перевязана.

Мы не вошли в город, но обошли по дороге огибающей [275] стены и продолжали путь к северо-западу. Через час мы были опять в пустыне. Дорога наша лежала по окраине ея, неправильной и извилистой, так что мы постоянно пересекали то полосы песка, то пространства возделанной земли. Мы искали туркменскаго лагеря, на который собира­лись напасть врасплох выступая сегодня утром, и ко­торый, как полагали, находился в восьми или девяти верстах от Ильял.

Туркмены совершенно исчезли тотчае же после сражения, и часа два или три мы вовсе их не видали. Однакоже около девяти часов они показались в поспешном движении вдоль горизонта слева от нас. Чрез полчаса равнина была покрыта ими; снова началось сражение, если только это может быть названо сражением. Они появи­лись в значительных массах справа и слева и впере­ди нас, так что мы должны были ждать нападения в любом пункте. Мы выслали вперед застрельщиков, ко­торые укрывались за берегами каналов, во многих местах представлявших превосходную защиту. Неприятель обнаруживал довольно смелости, несмотря на утреннее поражение; часто Туркмены подъезжали на ружейный выстрел и мчались мимо бешеным галопом.

Мы приближаяись к их лагерио и они имели в виду по возможности замедлить наше движение, чтобы дать возможность не принимающим участия в сражении удалиться.

Движение наше при таких обстоятельствах было очень медленно. Подвигаясь в боевом порядке, с линией застрельщиков брошенной слева, справа же защищенные кавалерией, мы принуждены были поминутно останавливаться чтобы выравнивать нашу порвавшуюся линию или переменять фронта. Чувствуя страх к нашей пехоте, Иомуды ни ма­ло не боялись кавалерии. Несколько раз они бросались на казаков самым решительным образом, и были удержиеаемы только залпами пехоты или гранатой пронизывавшей их ряды.

Подобнаго рода битва на ходу продолжалась два или три часа; Иомуды скакали вокруг нас во всех направлениях, с криком и гиканьем, стреляя из своих фитильных ружей. Повидимому они не имели какого-нибудь определеннаго плана действия или нападения, кроме того чтобы [276] наскакивать на нас нестройными массами, без всякаго поряд­ка и системы.

Раз человек шесть из них собрались позади развалин дома, в разстоянии около полутораста сажен от дороги, и когда мы проходили, они выскочили один за другим и промчались невредимо под беглым огнем нашей цепи.

Генерал Головачов, видя что их собрались целыя массы в пустыне с левой стороны, в разстоянии около двух верст, послал туда дюжину гранат, в виде сигнала Оренбургскому отряду. Отряд этот, как полага­ли, приближался с другой стороны, в разстоянии двенадцати или пятнадцати верст, с целью совершенно отрезать бегущих. Эти гранаты, брошенныя без особаго намерения нанести вред неприятелю, причинили ему однако же много вреда, как мы узнали после. Оне упали в лагерь который мы отыскивали и который, укрывшись в небольшой ложбине, был для нас неприметен, и принудили неприятеля бежать с такою поспешностью что он побросал все.

Это мы узнали от войск Оренбургскаго отряда, которыя пришли на следующей день в покинутый лагерь и нашли несколько сот арб и телег которыя были оставле­ны, вместе с несколькими убитыми телами и множеством вещей. Бедняги так перепугались лопавшихся гранат что вскочили на коней, побросав все и не успев даже за­хватить тела убитых.

В числе найденных там любопытных вещей были бумаги лейтенанта Шекспира, который прибыл в Хиву с поручением Англии, во время злополучной экспедиции Перовскаго в 1840 году. Следует припомнить что лейтенант Шекспир отправлен был в Хиву с поручением способствовать мирному окончанию недоразумений между Русскими и Хивинцами.

В числе этих бумаг была копия с письма лорда Пальмерстона, в котором давалось поручение британскому посланнику уведомить русское правительство что Англия сочтет присоединение Хивы за casus belli.

Наш отряд вовсе не нашел лагеря в котором были открыты эта бумаги. Проводники все исчезли во время утренней схватки. Никто не знал в точности где именно находится этот лагерь, и мы прошли мимо, не видав его, так как он остался у нас верстах в трех слева.

[277] В полдень мы дошли до канала Ана-Мурата, который изливал сильный поток воды в пустыню, и перейдя ее прекращался. Здесь мы очутились около стараго укрепленнаго лагеря, устроеннаго ханом во время войны с этими самыми Туркменами. Лагерь занимал пространство около десяти акров, и глиняныя стены его в некоторых местах доходили до десяти футов вышины и были почти невредимы. Хан передавал генералу Кауфману историю этой войны, которая довольно любопытна.

Потеряв всякое терпение вследствие отказов Туркмен платить подати или признавать его власть, он решил пойти на них войной и покорить их. Он собрал войско из Узбеков, между которыми и Туркменами существует, как я уже заметил выше, смертельная ненависть. Хан пошел с войском в землю Туркменов; и придя на это место, которое представляло сильную позицию, будучи защищено с двух сторон глубокими каналами, укрепился в нем.

Здесь оставался он несколько недель; Туркмены ежедневно делали действительныя или притворныя нападения на его лагерь: которыя — судя по тому что мы сами видели— доставляли им много удовольствия. Ханския войска стреляли в них тяжелыми ядрами из своих пушек, ни причиняя им большаго вреда, между тем как они ска­кали кругом лагеря с криком и гиканьем, стреляя из сво­их фитильных ружей, размахивая саблями и наслаждаясь этою потехю. Наконец хан, истощив свои припасы и людей, с торжеством возвратился в столицу. Туркмены же разошлись по домам и принялись за свои обычныя занятия.

Это был тот самый лагерь в котором мы теперь находились. Позиция была хороша, и генерал Головачов решил отдохнуть здесь остальную часть дня.

Иомуды с своей стороны хорошо воспользовались данным им таким образом временем и продолжали свое бегство. Так как мы уже обошли их, то они вернулись на свой след, подобно преследуемому зайцу, и двинулись почти по той же самой дороге по которой пришли мы, на­правляя свой путь к юго-востоку. Целый день и целую ночь они продолжали свое поспешное бегство, и таким образом ушли от нас на несколько верст.

На следующее утро, на разсвете, мы пустились за ними в погоню. Пройдя немного мы нашли труп русскаго [278] солдата, обнаженный и обезглавленный; вероятно он был, в пикете, на который они напали врасплох ночью. Целый день мы гнались по следам беглецов, останавливаясь толь­ко чтобы дать время солдатам позавтракать. Так как вещей у нас с собой было немного, то движение наше было очень быстро. Мы опять прошли близь Ильял, оставляя город влево от себя, и пересекши небольшой оазис очутились на обширной открытой равнине, которая, судя по множеству перерезывавших ее каналов, в недавнем прошлом должна была быть обработана. Мы не видели никакого следа бежавших почти вплоть до захода солнца, когда обла­ко пыли на горизонте показало нам что мы скоро их настигнем.

Немного спустя мы стали лагерем на берегу канала, ко­торый представлял обильный запас воды; через несколько минут казаки разсылались по равнине, отыскивая корма для своих лошадей. Верстах в двух от лагеря они нашли несколько сена, которое только что было накошено и припасено Туркменами. Во время этой фуражировки слу­чилось печальное происшествие. Один из туземных проводников, отъехавший на некоторое разстояние от других, был принят за Иомуда; казак выстрелил в него, и ранил так опасно что два часа спустя он умер, несмотря на все усилия нашего доктора спасти его.