Дагестанские стрелки все пошли на верблюдах. Их предполагалось вести в поход к берегу Атрека, а потому роту эту отправили вперед, чтобы дать время хорошенько оправиться в Мулла-Кари. Достаточно отдохнув в Туаре, 22-го октября отряд выступил в Портокуп, находящийся в 28-ми верстах к западу от Туара. Место это ровно ничего не представляет, кроме разве того, что там есть довольно обширная яма с горько-соленою, никогда не высыхающею водою. Но там же разделяются дороги. Одна идет в Красноводск, другая — в Гезли-Ата. Утром 23-го числа и отряд разделился надвое. Одна часть, состоящая из полуроты и полевого орудия, под командою капитана Витцеля, направлена[66] была в Красноводск. В составе другой поступили все остальные наличные части отряда, а именно: две роты, три горных орудия и казаки. Эту последнюю колонну повел в Гезли-Ата лично начальник отряда, который прибыл с нею к месту следования 24-го октября. Шедшие в Гезли-Ата на пути своем нигде не нашли воды; колонна же капитана Витцеля, согласно данного ей указания, проследовала на колодцы Ер-Ульян, Языгишем, Ушак и Бурнак, само собою разумеется, занимаясь, насколько это было возможно, подробным исследованием пути и его съемкою. 26-го октября в Гезли-Ата прибыл из Мулла-Кари штабс-капитан Малама со всеми остальными казаками красноводского отряда, а на следующий день, вследствие заранее посланного приказания, туда же и оттуда же пришел командир 2-го батальона 82-го пехотного Дагестанского полка майор Мадчавариани, с последнею полуротою своего батальона, еще не принимавшею участия в рекогносцировке, и с новыми запасами всяких необходимых продовольственных припасов.

Так как, кроме пути, по которому был отправлен капитан Витцель, в Красноводск была дорога и из Гезли-Ата, то признавалось весьма полезным исследовать и сию последнюю. Кстати к этому представлялся случай, так как лошади казаков, которые все время ходили с нами, порядочно поизнурились, и было вовсе не лишним дать им возможность хорошенько отдохнуть и оправиться. Кратчайшая дорога из Гезли-Ата в Красноводск идет на колодцы: Кошаба, Сюйли-Касын, Янгуджа и Курт Куюсы. Штабс-капитану Маламе приказано было пройти этим путем в Красноводск и там, где по указанию проводников окажется это возможным, связать съемкою свой путь с путем капитана Витцеля. В прикрытие рекогносцировки пошли все казаки — хозяева лошадей, доходивших до Декча, да еще с полсотни других из числа только что прибывших. Казаков все равно надо было перевести в Красноводск, что очень затруднительно было сделать морем. Для удобнейшего измерения проходимого расстояния послано было одно горное орудие, запряженное лошадью. Благодаря вниманию к делу и испытанной распорядительности офицеров, которым были поручены рекогносцировки в Красноводск, оне были выполнены совершенно хорошо, причем оказалось, что до названного пункта от Гезли-Ата 148 верст, а от Туара — 243 3/4 версты. Впрочем, в первое из этих чисел включены 9 1/4 верст, сделанных для связи с путем Туар — Красноводск, а [67] во второе — тоже около 10-ти верст, сделанных в сторону, а именно к соленому роднику Янгису, находящемуся у самого берега Карабугазского залива. От Туара до Гезли-Ата, чрез Портокуп, 83 1/4 версты. Сопровождавшие отряд туркмены, Иль-Гельды-хан с его нукерами, служили вообще старательно и видимо искали случая быть нам полезными, хотя дела у них было немного. Усердие всей этой туркменской колонны, можно сказать, видимо росло с каждым днем, но с теми, которые обращались к ним с различными вопросами, туркмены разговаривали неохотно и всегда давали уклончивые ответы. Особенною молчаливостью отличался их начальник. От него за все время никто не мог выпытать, что думает он насчет русских вообще и дел нашего отряда в особенности. Даже наш отрядный переводчик, весьма хитрый армянин, при всем любопытстве не мог узнать образа мыслей Иль-Гельды-хана, хотя очень часто проводил время в обществе его и его товарищей. Напротив того, они как-то еще более остерегались его. Такая таинственность продолжалась, однако же, не далее времени возвращения нашего в Гезли-Ата, в котором именно эти туркмены присоединились к нам, когда мы шли вперед. Но здесь они больше выдержать не могли и чрез майора Мадчавариани, которого особенно уважали, обратились к начальнику отряда с просьбою — разрешить съездить двум из них на Чемкень, что бы, через посредство жителей этого острова, послать на Атрек письмо. Они просили также, чтобы письмо это предварительно было прочитано и переведено начальнику отряда, и чтобы этот последний приказал рассказать каждому солдату о том, что в письме написано. Письмо же то было такого содержания: «Мы, печати которых приложены на этой бумаге, просим кази (верховного судью) сообщить доверяющим нам атрекским джафарбаям, атабаям и вообще всем юмудам, что ходим с русским войском ровно месяц. Теперь мы сами видели, что русские действительно сильны и милостивы. Как ходит их войско, так ходят только звезды на небе. Они, никого не страшась, вперед говорят, куда идут, и приходят туда, как сказали и даже когда обещали придти. Аксакалов у них нет. Как скажет старший, так делают все, и делают без маслаатов (рассуждений). Этого старшего слушают и те, которые в Красноводске, и те, что в Балханах, и те, которые здесь. Каждый солдат не хуже любого нашего батыря. Мы слыхали и вполне верим, что таких солдат у каждого [68] полковника 1.500, а всех полковников у Аг-Падишаха (Белаго Царя) больше 1000. Как же велика после этого Его сила и хватит ли силы у Его врагов противиться Его воле! Русские при всем этом никому ничего дурного не делают, пока не сделают зла им самим. Взяли в Сары-Камыше в плен двух узбеков и не только не обратили их в кулов (рабов — невольников), но даже отпустили их. Мы советуем нашим сидеть на Гюргене и Атреке спокойно и не разбегаться, когда русские придут туда. А они непременно туда придут, потому что об этом сказал полковник».

Кто рассказал нашим туркменам о 1000 полковников в России, — не солдаты ли мусульмане, которых во 2-м батальоне Дагестанского пехотного полка было по несколько в каждой роте, — до этого мы, конечно, не доискивались. Письмо, само собою разумеется, послать было разрешено, и все верили в совершенную искренность чувств и убеждений писавших, но никто не придавал этому документу значения, ибо все уже знали хорошо, что в Азии каждый туземец верит лишь тому, что сам видит своими глазами, и признает значение лишь той силы, в железных тисках которой лично побывал. Азиятца вообще, а азиятца-магометанина в особенности, более чем трудно в чем либо убедить; но столь же, если еще не труднее, заставить его разувериться в том, чему уж раз он поверил.

Предположения начальника отряда относительно выбора путей и местности, подлежащих обрекогносцированию в последующем, были построены на том соображении, что, оставляя Балханские горы после довольно продолжительного нахождения наших войск в их области, и оставляя их, быть может, на долго, было бы непростительно не осмотреть их со всех сторон. Такая рекогносцировка тем более имела бы основания, что вместе с тем она должна была познакомить нас с частью одного весьма важного пути, ведущего по Узбою в глубь материка. Производя ее, мы не могли преминуть осмотреть весьма известное в том крае место, находящееся в старом русле Аму-Дарьи, называемое Топьетан. Судя по рассказам туземцев, пункт этот, вероятно, имел даже и некоторое стратегическое значение. Содержание легенды о Топьетане заключается в том, что некогда хивинский хан, желая одновременно устрашить вышедших из его повиновения текинцев и иомудов, привез туда пушку. Отсюда и самое название места «Топ» — по-туркменски, пушка; «етан» же, хотя в буквальном [69] переводе и значит «бывалый», но в соединении с приведенным словом может быть переведен целым выражением: «место, на котором была пушка». Наконец по соображениям, приведенным в начале настоящего рассказа, столь же необходимо было обрекогносцировать путь из Мулла-Кари к берегу Атрека; но на счет возможности тогда же выполнить эту последнюю задачу являлось сильное сомнение, причиною которого было крайнее истощение и изнурение наших верблюдов, падеж которых в последнее время очень участился.

Начало выполнения только что приведенной программы положено было выступлением отряда из Гезли-Ата в Топьетан. Это было 28-го октября 1871 года. Колонну, отправившуюся туда, составили три роты Дагестанского полка, три горных орудия, десятка с два казаков и, конечно, наши туркмены. Весьма забавно, что с тех пор, как этим последним стало известно, куда идет отряд, любимою темою во время их разговоров с нами сделалось раз суждение о том, что теперь уже не один Топьетан, но что Топьетанов стало столь же много, сколько колодцев в пустыне, ибо у каждого колодца побывали уже русские топы. Мы пошли частью в обход сыпучих песков весьма известной площади, именуемой Чиль-Мамет-кулюм, частью же по ней самой, направляясь на колодцы Кемаль, Алты-Куюрух и Ташдышен, и, сделав 106 1/2 верст, пришли в Топьетан 1 ноября. Пункт этот действительно обращает особенное внимание среди пустыни, его окружающей, главным образом тем, что в нем находится цепь мелких пресноводных озер, лежащих в самом Узбое. Придя туда, мы были удивлены тем обстоятельством, что многие из наших туркмен, как конных, так и верблюдовожатых, отправились на поиски чего то. Видно было, как они, после непродолжительного совещания между собою, усердно принялись раскапывать в двух местах песок, взяв для сего, с разрешения майора Мадчавариани, наши лопаты. Наконец, дело объяснилось. Оказалось, что существует предание, дополняющее вышерассказанную легенду, по которому хан Хивы, привезший в Топьетан свою пушку для острастки, не смог уже увезти ее обратно и потому приказал зарыть ее в песках, где будто бы она покоится и по ныне. Туркмены верят в эту басню фанатически и, кроме того, убеждены, что нашедшей орудие и передавший своему племени, тем самым сделает его великим и могущественным. Происхождение таких надежд среди туркменского народа, как кажется, находит объяснение в том[70] обстоятельстве, что пушки, как чрезвычайно редкие орудия войны в Азии, наводили, да и по ныне наводят на них какой то панический страх. Естественно поэтому, что племя, которому бы удалось приобрести пушку, могло рассчитывать и на одновременное с этим приобретение особенного значения.

О Топьетане нам еще прежде рассказывали чрезвычайно много весьма заманчивых вещей. Говорили между прочим и то, что его никогда не минует ни один текинец, атабайский или гюргено — атрекский караван, идущий в Хиву или из Хивы; но таким рассказам мы не очень доверяли. Мы слыхали много подобных же рассказов и о Дахлы, а разочарование, испытанное там нами, еще было свежо в нашей памяти. Однако же, скептицизм наш на счет Топьетана, как оказалось, был напрасен. 2-го ноября, на рассвете, к сторожевому нашему посту стал приближаться хивинский караван в 350 верблюдов, навьюченных частью товарами из этого ханства, частью же пшеницею и мелким зеленым горошком. Заметив присутствие русских, караванщики, из которых многие были на превосходных лошадях, хотели было уйти и стали отгонять верблюдов, но, по первому сигналу стороживших наш бивак, казаки наши и конные туркмены понеслись на перерез каравану. Тогда прикрытие каравана, состоявшее из 77-ми вооруженных людей, положив верблюдов в виде каре, засело за вьюками и стало готовиться к бою. Начались дальние переклички между нашими туркменами и хивинским конвоем, причем первые уговаривали последних не сопротивляться, заявляя им, что тут же, в глубине Узбоя, в нескольких сотнях шагов от каравана, находится большой русский отряд. Хивинцы, однако же, этому не верили и уже начали было стрелять; но в это время послышался один орудийный выстрел, сделанный по приказанию начальника отряда внизу на дне Узбоя, холостым зарядом. Услыхав этот выстрел, караванщики бросили оружие и казаки заворотили караван раньше даже, чем подошла туда дежурная рота.

Прежде чем говорить о том, как распорядился начальник отряда с этой добычей, необходимо сказать, что в то время чрезвычайно упорно держалось в степи мнение, что Нур-Верды, хан текинский, весьма недавно получил от хана хивинского 5000 туманов, обязавшись за это напасть на русских и непрестанно грабить сочувствующих нам туркмен. Кроме того, следует вспомнить сказанное раньше, а именно, что хивинцы вместе с текинцами и атабаями не очень еще давно угнали у нашей красноводской [71] чарвы множество скота и, между прочим, около 600 голов верблюдов. Все это налагало на нас как бы некоторую обязанность постоять за отдавшихся нам туземцев и притом выразить это покровительство в форме между ними принятой, ибо иначе не могло последовать удовлетворения в полной мере. К приведенным обстоятельствам присоединилось еще одно, требующее, по местному праву, возмездия при первом удобном случае. Пленные персы, купленные текинцами на хивинском рынке и шедшие со своими новыми хозяевами при пойманном нами караване, рассказали нашим туркменам, что пред их выходом казнили в Хиве двух юношей с Атрека: Курбан-Назара и Ана-Тагана. Это были именно те наши всадники, которых уволил начальник отряда в отпуск из Узун-Кую. Узнав об этом, отец первого и братья второго, находившиеся с нами в качестве верблюдовожатых, затянули свое погребальное завывание взывали о мести. К их возгласам присоединялись усердные просьбы остальных наших туркмен о том же самом. Чтобы выйти из столь затруднительного положения с возможно меньшим вредом для персонала, составлявшего караван, и в то же время сделать побольше шума, начальник отряда распорядился следующим образом. Прежде всего были сняты ручные кандалы и иные оковы с пленных персов¹⁵ и им объявлена полная свобода. Вместе с тем людям этим позволено взять все, что, по их собственному показанию, принадлежало им в караване. Затем, последовало приказание стать в отдельные группы хивинцам, атабаям и атрекским джафарбаям, с предупреждением, что последних, как имеющих своих представителей в нашем отряде, мы считаем своим народом, и потому с ними не будет такой ужасной расправы, как с двумя первыми группами. Нечего и говорить, что после этого в кучках атабайской и хивинской остались лишь весьма немногие и что, наоборот, мгновенно увеличилась кучка джафарбайская. Всякий хивинец или атабай, который имел какого либо родственника или приятеля между джафарбаями, сейчас же пристраивался к ним и на это не обращалось никакого внимания, не смотря на улики наших туркмен, указывавших нам на то, что тот или другой вовсе не джафарбай. После такой сортировки оказалось только [72] восемь хивинцев и 12 атабаев, в числе которых действительно находилось несколько лично участвовавших в угоне верблюдов у нашей чарвы и даже один из предводителей грабившей шайки, некто атабай Ата-Мурат-хан¹⁶, агент хивинского хана. У этих 20-ти человек, по собственному их показанию, конечно весьма мало правдоподобному, в караване всего было 44 верблюда. Из этого числа приказано было отдать отцу Курбан-Назара и братьям Ана-Тагана по 10 лучших верблюдов, равно как и все халаты и деньги атабаев и хивинцев, в цену крови сына и брата. Все вьюки с 44-х верблюдов и остальные 24 верблюда были доставлены в Мулла-Кари, где и розданы беднейшим и наиболее потерпевшим от угона верблюдов нашим туркменам. Что касается хивинцев и атабаев. то из них заарестован был при отряде один лишь атабай Ата-Мурад-хан, остальным же вы дали 10-ти-дневную провизию и немедленно выпустили. При этом им очень торжественно советовалось, чтобы они предупредили своих одноплеменников, что еще не то будет с теми, которые не перестанут стараться делать нам неприятности, и прочее в этом же роде. С высылкою этих несчастных из Топьетана в особенности спешили мы с тою целью, чтобы они вовремя успели предупредить шедший, по их показаниям, в одном мензиле за ними другой текинский караван в 500 верблюдов, что мы находимся в Топьетане, дабы таким образом избежать встречи и повторения только что происходивших тяжелых сцен.

Для дополнения характеристики пункта, в котором находился отряд, остается сказать, что чрез Топьетан накануне прошел в Хиву еще один атабайский караван в 400 верблюдов.

Окончив все расчеты с хивинцами и атабаями и более или менее удовлетворив своих туркмен, необходимо было принять какое-либо решение на счет Ата-Мурад-хана и остальных караванщиков, все еще тревожившихся за свою участь. Что касается первого, то обыск, сделанный в его вещах, подтвердил исключительность враждебного его отношения к нам. У него была найдена грамота хивинского хана, уполномочивавшая его на пропаганду и самые энергичный действия, с обращением к нему, как человеку, испытанно-преданному хану и заклятому ненавистнику [73] русских¹⁷. По всему этому Ата-Мурада атабайского под строгим караулом повели с собою и впоследствии передали на Ашур Аде, где, по распоряжению власти, он был выменян у атабаев на девять человек персов, томившихся в неволе. В отношении же джафарбаев решено было в том смысле, что так как мы признаем их народом, не относящимся к нам враждебно, то не только сохраняем им свободу, но и оставляет, неприкосновенным их имущество. Так как, однако же, справедливость требует, чтобы они, т. е. атрекские джафарбаи, послужили нам подобно тому, как служат их соплеменники джафарбаи балханские, то мы оставляем, при отряде 130 лучших верблюдов из числа им принадлежащих, предоставляя хозяевам право получить животных своих обратно, по прибытии нашем на Атрек. Решение это принято было джафарбаями с восторгом. Они немедленно навьючили груз с верблюдов. отобранных у них, на верблюдов, оставшихся в их распоряжении, и вывезли его из места бивакирования отряда. К утру следующего дня они вернулись в Топьетан, зарыв ночью, где-то в окрестных песках, 130 вьюков, и забрали остальное свое добро. Свежие верблюды немедленно были розданы войскам, по 40 голов в каждую роту и 10 в артиллерию. При своих верблюдах атрекские джафарбаи оставили несколько конных всадников и 20 пеших верблюдовожатых. Таким образом, мы получили полную возможность окончить нашу рекогносцировку 1871 года, как первоначально предполагали, на берегах пограничного Атрека.

1-го ноября отряд выступил в Мулла-Кари. К вечеру следующего дня, идя все по Узбою, мы отошли от Топьетана 48 верст и находились у колодцев Буураджи. Отсюда к месту нашего следования вели две дороги. Одна, продолжаясь по Узбою, огибала Большой Балхан с юга; другая шла в обход этих гор с севера. Желая исследовать и ту, и другую, отряд в Буураджи разделился, после чего одна часть, под командою майора Мадчавариани, послана была путем северным, другую же начальник отряда повел по продолжению Узбоя. 8-го ноября все рекогносцировавшие собрались в Мулла-Кари, где уже почти ничего не оставалось и где нас ожидали вполне отдохнувшие дагестанские стрелки и две роты Кабардинского полка, перевезенные туда из [74] Красноводска, куда прибыла на смену им рота Дагестанского полка, та самая, которую повел капитан Витцель из Портокупа. 13-го ноября окончательно оставили мы Мулла-Кари, а 27-го числа отчалила последняя баржа и от пристани в Михайловске. С нею уплыло в Красноводск все то, что оставалось еще нашего в области Балхан, сверх трех рот (двух кабардинских и одной дагестанской), трех горных орудий и 15-ти человек кизляро-гребенских казаков. Таков именно был, состав сил, с которыми начальника отряда предпринял движение в Чекишляр. Пройдя от Мулла-Кари 248 3/4 версты в 11 суток, 24-го ноября мы дошли до названного места. На Чекишлярском рейде нас ожидал начальник нашей морской Астрабадской станции, капитан 2-го ранга Петриченко, заранее извещенный о времени, к которому должен был прибыть сухопутный отряд. На рейде же спокойно покачивалось громаднейшее казенное парусное судно «Аист», доставившее нам из Красноводска одно горное орудие, палаточный лагерь и разные продовольственные запасы, к разгрузке которых мы приступили со следующего же дня, пользуясь при этом дружною помощью наших моряков. Наступившая ночь, несмотря на установленный бдительный надзор за спокойствием нашего ночлежного бивака, не прошла, однако же, без тревоги. Около 11-ти часов ночи, три туркменские пули просвистели меж нас, и одна из них пронизала руку солдатику Кабардинского полка, находившемуся на часах у палатки начальника отряда. Немедленно усилили мы свою сторожевую цепь и изготовились к встрече ночного нападения; но дальнейшее наше спокойствие в ту ночь ничем более нарушено не было. Вследствие описанного неприятного случая, 25-го числа с рассветом все служащие у нас ханы отправлены были за Атрек и к Серебряному Бугру, в окрестностях которого в то время сосредоточено было до 10,000 туркменских, кибиток, с приказанием — не позже трех суток доставить, одновременно на Ашур-Аде и в Чекишляр, самые точные сведения о том, кто именно были стрелявшие в лагерь. Ханы и вообще все туркмены, бывшие при отряде, решительно и искренно не сочувствуя выходке своих соплеменников, с большою готовностью взялись исполнить приказание и к утру 27-го ноября сообщили, куда было им указано, имена стрелявших. Оказалось, что это были атрекские каракчи, т. е. разбойники из кочевой части племени кельте. При этом ханы и кази принесли письменное заверение, что случай, возбуждающей неудовольствие [75] начальника отряда и так компрометирующей местную чарву, очень тревожит весь народ. К этому они присоединили просьбу о разрешении туркменским старшинам немедленно явиться с повинною и выслушать решение начальника. Но одновременно с этим в отряде получено было письмо капитана 2-го ранга Петриченко из Ашур-Аде, в котором он извещал, что, по имеющимся у него сведениям, значительная часть заатрекской чарвы вовсе не разделяет скромных желаний преданных нам ханов, и, по его личному мнению, основанному на 20-ти-летнем служебном опыте в этом крае, было бы весьма полезно подойти к самому берегу Атрека и даже, перейдя чрез эту реку, походить немного по ее левому берегу. Он прислал начальнику отряда экземпляр, чего то в роде воззвания какого то влиятельного атабая, которое оканчивалось восклицанием: «не дадим русским пить атрекской воды и поверим, что они могут подойти к Атреку не тогда, когда ухо наше будет это слышать, а когда то увидит наш глаз!» Вследствие этого начальник отряда решил идти к Атреку безотлагательно. Чекишлярское укрепление к тому времени уже было вполне готово. В нем оставили одну роту Кабардинского полка и два горных орудия. Все остальное в несколько часов было совершенно готово к походу. Артиллерийских лошадей в Чекишляре не было, а потому орудие повезли на казачьих лошадях. Последние оказались столь же хорошими в упряжи, как и под молодцами-хозяевами. 27-го ноября, в четыре часа пополудни, мы выступили из чекишлярского бивака и, пройда 30 верст, около полуночи подошли к Атреку. Имелось в виду захватить какой-нибудь кочевой аул племени кельте и сжечь с полсотни кибиток, но обстоятельства помешали выполнению предположенного. Ни одного такого аула на правом берегу Атрека не оказалось, а переходить на левый его берег было крайне затруднительно, не говоря уже о том, что за рекою начиналась воображаемая Персия. Конечно, мы могли поймать кельте, если бы возможно было идти не останавливаясь; но Атрек, который почти в течение круглого года имеет вид какой то жалкой реченки, в то время, как нарочно, был в сильнейшем разливе, а потому переправа чрез него, в особенности в ночную пору и без всяких вспомогательных, средств, казалась делом несколько неосторожным. Наконец, переправа чрез Атрек стала даже и бесполезною, так как мы не могли скрыть движения своего от заатрекской чарвы, а туркменам вполне достаточно 10-ти минут, чтобы разобрать кибитки по[76] вьюкам и, вообще, взвалив весь скарб на верблюдов, уйти целым аулом. Дело в том, что, благодаря тому же разливу, отряд шел почти по колено в воде, начиная с 20-й версты от Чекишляра. Ночь была довольно свежа и люди очень продрогли. Поэтому, подойдя ближе к настоящему руслу и пользуясь густо и высоко растущими камышами, заслонявшими нас со стороны левого берега, мы, в ожидании рассвета, развели маленькие огоньки, чтобы немножко пообсушиться и согреться. Это ли обстоятельство открыло место нашего ночлега, или иным каким-либо путем вы следили нас кочевники, но со светом мы заметили на противоположном берегу такую суету, что устраивать переправу значило только напрасно тратить время. Поэтому отряд пошел вниз по течению реки с целью обрекогносцировать ее берег до гасанкулинского аула, находящегося у самого залива Гасан-Кули, в который изливается Атрек. Таким образом, задача наша из воинственной вновь приобрела чисто мирный характер; но туркмены, видевшие уже нас на Атреке собственным глазом, потеряли самоуверенность. Они предположили, что мы идем в Гасан-Кули, чтобы воспользоваться лодками, принадлежащими аулу, переплыть в них чрез залив и высадиться за Атреком. Поэтому они поспешили выслать к нам депутацию с новыми и торжественными заверениями о том, что решительно не сочувствуют случаю, бывшему в ночь с 24-го на 25-е ноября, и просят наложить на них какую угодно контрибуцию, но только не переходить на левый берег Атрека. Им ответили, что на этот раз переправляться мы не будем, но не считаем предположение наше окончательно отмененным, впредь до решения дела высшим начальством, у которого начальник отряда обещал испросить приказание, — простить ли кельте, или перейти Атрек для наказания преступного племени. Между тем отряд продолжал движение в Гасан-Кули. Жители этого аула приняли нас весьма радушно и вдоволь угостили людей рыбою. На Гасан-Кулийском рейде мы насчитали 38 крупных лодок, из коих шесть двухмачтовых. По сведениям, имевшимся на нашей Астрабадской морской станции, в то время во всей чомре считалось до 500 лодок различных размеров и все оне построены были исключительно в Гасан-Кули.

Переночевав в названном ауле, 29-го ноября отряд вернулся в Чекишляр. 1-го декабря красноводский отряд осмотрел еще путь до Белаго Бугра (Аг-Патлаух) и этим совершенно [77] закончил свои рекогносцировки 1871 года, во время которых он прошел, измерил и нанес на карту 2,007 верст, причем все это было выполнено в течение трех месяцев. Чекишляр мы заняли прочно. В гарнизоне его оставлены были две роты Кабардинского пехотного полка и дивизион горной незапряженной артиллерии. Все остальное перевезено в Красноводск на «Аисте», которого повел на буксире пароход «Кура». Что касается Красноводска, то и в нем признано было совершенно достаточным оставить на зиму только лишь две роты и незапряженные пушки, там находившиеся, а именно: четыре горных и восемь полевых. Люди захваченного в Топьетане каравана рассказали нам, что о приближении красноводского отряда к оазису в Хиве узнали лишь тогда, когда мы пришли в Узун-Кую. Это возможно допустить потому, что мы шли довольно быстро и всех людей, попадавшихся нам в пути, откуда бы они ни ехали, мы ловили и задерживали при отряде до возвращения к четвертому нашему опорному пункту. Караванщики передавали еще, что в то время, как весть о приближении русского отряда дошла до Хивы, хан находился на охоте где то близ Декча. Ему дано было знать об этом с нарочным, и он поспешно возвратился в свою столицу, в которой происходил ужасный переполох. Немедленно собрана была большая конная дружина. Ее направили нам на встречу, но так как мы начали обратное движение прежде, чем хивинские ратники пришли в Сары-Камыш, то предводитель их донес хану, что прогнал русский отряд. Все это мы узнали, как и сказано выше, исключительно лишь от туркмен, а потому и не считали за достоверное. Достоверно же, что рекогносцировка наша до окраин оазиса, действительно, серьезно озаботила хана, и он немедленно отправил посольство для переговоров с русским начальником, снабдив его письмом к Его Высочеству Главнокомандующему Кавказскою армиею. Вместе с тем, в видах задабривания, с посланцами был отправлен один из томившихся в Хиве русских невольников, которого хан приказал нам возвратить безвозмездно. Во главе посольства поставлен был верховный ишан ханства, Магомет-Амин. Содержание письма было следующее:

«Великий Император, наш друг, да продлится любовь Ваша к нам навсегда!

Брату сильного, уважаемого, могущественного Его Величества Российского Самодержца, Государя, имеющего корону, сияющую [78] подобно солнцу, Государя Иисусова народа желаю много лет сидеть на престоле и продолжать знакомство и дружескую переписку.

Да будет Вашему дружескому сердцу известно, что с давнего времени между двумя нашими высокими правительствами существовало согласие, отношения между нами были откровенные и основания дружбы день-ото-дня укреплялись, как будто два правительства составляли одно и два народа — один народ.

Но вот в прошлом году Ваши войска явились к Челекеню на берег Хоразмского (Красноводского) залива, как мы слышали, для открытия торговли, и недавно небольшой отряд этих войск, приблизившись к Сари-Камышу, который издавна находится под нашею властью, вернулся назад. Кроме того, со стороны Ташкента и Ак-Мечети¹⁸ подходили войска Ваши к колодцам Мин-Булак, лежащим в наших наследственных владениях. Нам неизвестно, знаете ли Вы об этом или нет?

Между тем, с нашей стороны не предпринималось никогда таких действий, которые могли бы нарушить дружественные с Вами отношения, и только однажды из племени казак¹⁹, которое находится под нашею властью, пять или шесть храбрецов были посланы к Вам; но они не переходили за нашу границу и, не сделав Вам никакого вреда, возвратились обратно. В то же время некоторыми людьми из этого же племени были захвачены четыре-пять Ваших людей, но мы отобрали их и бережем у себя. В прошлом году Темир-хан-шуринский, заслуженный князь²⁰, сказал о нас ишану²¹: «если они наши друзья, то по какой причине держат у себя людей наших?» Узнав об этом, мы поручили ему же отвести одного из этих людей к Вам, других же оставляем пока у себя. И если Вы, желая поддержать с нами дружеские отношения, заключите условие, чтобы каждый из нас довольствовался своей прежней границей, то мы в то же время возвратим и остальных Ваших друзей; но если пленные эти служат Вам лишь предлогом для открытия враждебных против нас действий, с целью расширения Ваших владений, то да будет на это определение [79] всемогущего и светлого Бога, от исполнения воли которого мы уклониться не можем. «Поэтому написано это дружественное письмо в месяце шавалла».

К письму была приложена печать Сеид-Магомет-Рахима, хана хивинского. В приведенном ханском письме между прочим выражено удивление по поводу посещения нами Сары-Камыша и даже, как кажется, именно это обстоятельство навело хана на мысль обратиться к нам с письмом в заискивающем тоне. Так как гром грянул со стороны Красноводска, а хивинцы в то время вряд ли верили, что все русские отряды имеют общность, то позволительно думать, что русским начальником, к которому хан отправил послов, был именно начальник красноводского отряда, и у нас послов этих поджидали. О том, что они будут непременно высланы, в Красноводске узнали из бумаги начальника мангишлакского отряда, который имел на этот счет самые достоверные сведения, полученные чрез киргизов. В бумаге, между прочим, выражена была просьба известить о том, когда именно ждут в Красноводске хивинских послов. Здесь надобно сказать, что красноводский отряд подчинялся Главнокомандующему Кавказскою армиею чрез посредство начальника штаба округа, мангишлакский же направлялся в своих действиях начальником Дагестанской области, коему он был непосредственно подчинен. Поэтому в Красноводске не могли быть известны причины столь горячего интереса со стороны начальника мангишлакского отряда ко времени прибытия хивинских послов к восточному берегу Каспийского моря. Как бы то ни было, но послы эти, проехав две трети расстояния по направлению к Красноводску и, должно быть, случайно встретившись с людьми из Мангышлака, свернули с ними в форт Александровский, куда и доставили письмо хана, а отсюда уже местное начальство представило его Великому Князю Главнокомандующему на Кавказе. Следствием этого письма была завязка новых переговоров с Хивою, для которых, сколько известно, главною темою служил вопрос о возвращении наших пленных, а также о гарантиях в том, что политика названного ханства будет далее направляема в смысле миролюбивом и желательном для России. Между тем как шли эти переговоры, главный штаб проектировал новую рекогносцировку, которую должен был выполнить красноводский отряд. Рекогносцировку эту первоначально предполагали произвести [80] в течение весны 1872 года, но лица, видевшие южную часть Закаспийского края и знакомые с климатическими особенностями страны, не могли признавать это время года особенно благоприятным для каких бы то ни было движений войск по той пустыне. На то, что время выбрано для рекогносцировки неудачно, начальник красноводского отряда имел случай обратить внимание Главнокомандующего Кавказскою армиею, который тогда изволил находиться в С.-Петербурге, куда был вызван и начальник отряда, для личного доклада о подробностях походов прошлого года. Его Высочество отнесся к доводам, ему представленным, с особенною заботливостью и тут же исходатайствовал, чтобы дальнейшие движения красноводского отряда были произведены осенью, по примеру прошлого года.

К концу 1871 года в пределах расположения красноводского отряда все успокоилось. Войска, находившиеся в гарнизонах Красноводска и Чекишляра, вполне отдохнув от трудов, испытанных во время минувших рекогносцировок, обратились к воинским занятиям мирного времени. Соседние туркмены, хотя и не делали никаких шагов к сближение с нами, но и ни раза не дерзнули нарушить наше спокойствие. Начальник отряда, возвратившись из С.-Петербурга в Тифлис, обратился к исполнению обязанностей по штатной своей должности начальника штаба дивизии, занимаясь также и делами отрядными, — понятно, только письменными. Такое положение вещей продолжалось до 1 июня 1872 года, когда стало почти ясно, что переговоры с Хивою не приведут к установлению желанных отношений с нею. Тогда, в июне же месяце, начальник красноводского отряда вновь прибыл на восточный берег Каспийского моря, с приказаниями, обещавшими новое оживление нашей деятельности. Так как, однако же, к тому времени мосты для перехода Хивы на путь истинный не были еще совершенно разрушены, а долготерпение нашего министерства иностранных дел не успело еще истощиться в конец, то и приказания, с которыми был прислан начальник отряда, сколько известно, не имели совершенно определенных форм. Ему велено было произвести движение по направлению к Хиве, возможно более захватывая при этом старое русло Оксуса. Вообще же рассчитать свой марш так, чтобы не терять предварительно ни времени, ни усилий, имея в виду вероятность получения приказания следовать в пределы ханства, для прекращения самобытного его существования. Если бы, однако же, такого приказания не последовало во [81] время имеющей быть рекогносцировки, то ограничиться приобретением сведений о сколь возможно большем числе новых, дотоле еще не посещенных отрядом местностей и дорог. Такая задача, конечно, не была легка. Правда, дело несколько упрощалось тем обстоятельством, что имелся уже достаточный опыт хождения по пустыне; но, с другой стороны, некоторые приемы, успешно применявшиеся во время рекогносцировок 1871 года, оказывались не приложными во время предстоявшего тогда нового похода. Такова была, например, система тыловых укреплений. Чрезвычайно облегчая движение вперед, система эта вместе с тем все более и более ослабляла состав отряда по мере приближения его к противнику и, кроме того, заранее определяла направление обратного движения через места, уже раз пройденные. Между тем, по смыслу приведенных указаний свыше, нам следовало ходить так, чтобы до самого возвращения все было только вперед и что бы до получения окончательных приказаний не расточать наших боевых сил. Несмотря на все эти трудности, красноводскому отряду, как кажется, удалось, хотя и с некоторыми серьезными усилиями, разрешить задачу, указанную ему и на 1872 год.

Одновременно с отправлением начальника отряда на восточный берег Каспия, по приказанию главнокомандующего, штаб Кавказского округа сделал распоряжение о направлении туда же еще 10 рот пехоты, четырех горных орудий, одной сотни казаков и 18 артиллерийских лошадей для запряжки части полевых пушек, остававшихся в Красноводске. Кроме того, несколько позже туда же перевезли еще одну сотню казаков. Это сделано было главным образом для того, чтобы, в случае движения в Хиву, кавалерия отряда имела достаточную самостоятельность для быстрых передвижений отдельно от других родов войск, от воды до воды.

На этот раз, как и перед первою рекогносцировкою, самым серьезным вопросом опять таки являлся вопрос о перевозочных средствах, с тою лишь только разницею, что теперь требовалось нам несравненно большее число верблюдов. Между тем, полгода спокойной жизни, которой предавался соседний с нами туркменский народ, и совершенно безобидное, с его точки зрения, проявление нашего неудовольствия в отношении тех, которые не повиновались нашей воле, неминуемо должно было настроить туземцев в духе осторожности к Хиве, гнев которой всегда чувствовался ими несравненно острее и больнее. Конечно, в эти полгода не дремала и враждебная нам пропаганда. При таких условиях, в [82] связи с запретом переходить Атрек, рассчитывать на то, что туркмены пригонят нам верблюдов по первому нашему зову, было бы крайне ошибочно. Если перед первым нашим походом пришлось прибегать к различного рода насилиям, чтобы добыть каких-нибудь 500 верблюдов, то можно себе представить, какие трудности предстояли нам в 1872 году, когда необходимо было добыть этих животных во столько раз более, во сколько груз 14-ти рот, двух сотен и 20-ти пушек был больше груза отряда, едва составляющего одну треть перечисленных сил. К тому же, в этот раз условия самой задачи, конечно, требовали более обеспеченного снабжения войск, так как вопрос времени менее зависел от произвола начальника отряда. Однако же, в конце концов, красноводский отряд добыл таки себе необходимых ему верблюдов, и этим прежде всего он был обязан тому обстоятельству, что сразу и без колебаний решил действовать энергично и не останавливаться ни перед каким насилием, лишь бы не затормозить своевременного выступления в поход. Ближайшие деятели все были проникнуты полным убеждением, что, действуя иначе, отряду не удастся сдвинуться с места. Впоследствии метод, нами принятый, находил многих порицателей, но, конечно, не среди близко знакомых с положением дел, к числу которых принадлежали все служившие в отряде. Как бы то ни было, но для вновь предстоявших нам движений мы опять таки могли лишь безусловно рассчитывать на верблюдов красноводско-балханской чарвы. Правда, части отряда в Балханах уже не стояли, но было хорошо известно, что если бы далее не на чем нам было настигнуть кочевой аул, то стоило только поприжать оседлых, чтобы тем самым заставить кочевников помочь своим родичам. Добыв этим путем с сотню верблюдов, мы, в крайнем случае, могли уже погоняться за остальными. Имея, однако же, в виду, что в такую жаркую пору года каждая лишняя верста, которую нам пришлось бы при этом сделать, могла дурно отразиться на здоровье войск, мы, само собою разумеется, предполагали прибегнуть к таким маршам лишь в случае совершенной невозможности обойтись без них. Поэтому, когда в Красноводск прибыло человек тридцать красноводско-балханских аксакалов, для принесения поздравления начальнику отряда по случаю благополучного его возвращения из дальней поездки, а в сущности, пользуясь случаем, за получением подарков, — им сделан весьма ласковый прием: каждому поднесли по суконному халату, угощали пилавом [83] и другими любимыми их яствами, но, под разными предлогами, из Красноводска не выпускали. Будучи старыми нашими знакомыми, они скоро поняли, в чем заключается дело, хотя их сперва и очень удивило наше несвоевременное гостеприимство, так как они рассчитывали, что в столь знойную пору мы еще не можем иметь надобности в их услугах, к осени же они надеялись откочевать подальше от отряда. Волею-неволею помирившись со своим положением, они стали просить лишь о том, чтобы не приказывать их аулу перекочевывать в окрестности Красноводска, так как в этих местах совсем почти не было верблюжьих кормов. На это тем охотнее дано было им полное согласие, что, в случае переселения аула к Красноводску, ко времени выхода нашего в поход верблюды действительно находились бы в самом жалком виде и не в состоянии были бы поднимать вьюки нормального веса. Мало того, понимая, насколько важно сохранение верблюжьих сил до самой последней минуты, тогда же решили поискать способ приблизить отрядные грузы к месту кочевания аула. С этою целью, 25-го июля, приказано было развести пары на одном из баркасов, и, взяв на буксире два туркменских кулаза, начальник отряда предпринял исследование Балханского залива и его берегов. На эту рекогносцировку с ним отправились также майор Мадчавариани и командиры рот, находившихся в Красноводске. В прикрытие взяли 15 человек нижних чинов Дагестанского пехотного полка. Балханский залив чрезвычайно мелководен и суда наши до той поры не ходили по нем далее островов Даг-Ада и Аг-Таш; но капитан нашего парового баркаса оказался не из трусливых моряков, и рекогносцирующие, не переставая измерять глубину воды и обозначать вехами фарватер, дошли до высоты колодцев Белек. К самому берегу подойти, конечно, не могли даже и на кулазах, а потому, пройдя версты с две по отмели пешком, вышли на сушу. Отдохнув немного, рекогносцирующее направились к названным колодцам, до которых, по сделанному измерению, от берега оказалось шесть верст. Колодцы Белек лежат в 75-ти верстах от Красноводска. Вода в них горько-солоновата, но солдатики наши, не особенно избалованные вкусом красноводской воды, попробовав воду из колодцев Белека, нашли, что пить ее можно. На другой день к вечеру, т. е. 26-го июля, баркас привез нас обратно в Красноводск, а 27-го числа, помолясь Богу на общем молебне, майор Мадчавариани повел в Белек одну Дагестанскую [84] роту, вслед за которою, по мере готовности, туда же передвинуты были и остальные роты его батальона. Штаб-офицеру этому приказано было, сделав там все возможные приспособления для выгрузки и устроив склады всего, что должно было идти в поход чрез Белек, по-эшелонно подвигаться со своим батальоном вперед, по направлению к Топьетану. Батальон майора Мадчавариани был сводный. В состав его вошли две Дагестанские роты и две роты (9-я и 10-я) 84-го пехотного Ширванского полка, только что прибывшая в Красноводск. Осмотревшись на Белеке, майор Мадчавариани потребовал из аула верблюдов и стал на них потихоньку выдвигаться вперед все дальше и дальше, перевозя запас будущего продовольствия всех тех войсковых частей, которым предрешено было начинать движение со стороны Красноводска. Здесь кстати будет сказать, что в состав отряда между прочим поступили семь рот ширванцев, а именно 1-й баталион в полном составе, т. е. все пять его рот и две первые роты 3-го батальона. Кроме того, на восточный берег перевезли и три роты 2-го батальона 80-го пехотного Кабардинского полка.

За батальоном майора Мадчавариани должен был следовать чрез Белек 1-й Ширванский батальон, командуемый полковником Клугеном, которому также даны были все необходимый указания. Что касается кабардинских рот, вновь поступивших в состав нашего отряда; то оне направлены были в Чекишляр, где, как это известно из рассказанного выше, перезимовали и находились еще две остальные роты того же полка и батальона. Таким образом, следовательно, масса тяжестей должна была быть перевезена исключительно на верблюдах красноводско-балханской чарвы. Так как всего разом поднять эти верблюды, разумеется, не могли и им неизбежно приходилось по несколько раз возвращаться к тыловым этапам, то на долю их выпадал труд чрезвычайно большой. Начальник отряда надеялся однако же, что за то ему удастся совершенно освободить этих животных в Топьетане и далее передвигать наши тяжести на верблюдах, коих предполагалось привести с берегов Атрека, где рассчитывали достать их сколько угодно. Вследствие таких соображений и в видах их осуществления, начальник отряда лично отправился в Чекишляр. Надежды его основывались на полной уверенности начальника нашей морской станции, который утверждал, что наем верблюдов на Атреке решительно не встретит затруднений. Будучи в начале 1872 года вызван в Тифлис, штаб-офицер этот брал на свою [85] ответственность, что если будет предупрежден за две недели до дня в который могут потребоваться животные, о которых идет речь, то он распорядится, чтобы в Чекишляр своевременно было пригнано из-за Атрека не менее 500 голов. Если бы предупреждение могло последовать за месяц, то, по его словам, отряд смело мог рассчитывать на вдвое большее число верблюдов, а при сроке несколько продолжительном — количество вьючных животных, которым мы желали бы располагать, ставилось в полную и исключительную зависимость только от одной лишь нашей воли. Опытность этого начальника, а равно и то, что он имел постоянные сношения с приморскими туркменами, в связи с тем обаянием, которое, по-видимому, должна была производить наша стоянка в Чекишляре, давали полное право предполагать, что его расчеты оправдаются. Обстоятельства не подтвердили, однако же, этого. Влияние морской станции бесспорно было громадно, но оно распространялось только на тех туркмен, которые для своих промыслов нуждались в море. Эти люди знала очень хорошо, что было совершенно в нашей власти во всякое время отобрать у них лодки или потопить их. Но чарва ко всему этому относилась равнодушно. Пояснение столь грустного для нас факта, между прочим, можно видеть в том, что население самой южной части восточного берега Каспийского моря, с которым преимущественно сносилась морская станция, составляют огурджалинцы, не признаваемые за чистокровных туркмен. Это народ весьма предприимчивый, торговый и, вообще, более других туземцев того края способный к восприятию цивилизации, но не принадлежащий, однако же, к аборигенам страны.

Огурджалинцы произошли от выходцев из различных далеких ханств Средней Азии, а потому остальные туркмены признают их каким-то народом низшей расы. Такой взгляд до того установился, что, например, при расчетах за кровь, жизнь двух огурджалинцев ценится в одну жизнь иомуда, а за каждую обиду, причиненную последнему, уплачивается вдвое против положенного за удовлетворение обиды огурджалинца. Каждый огурджалинец обязан выбрать себе патрона из числа кровных туркмен и этот последний, охраняя собственность и личность им опекаемого, пользуется за это частью его достояния. В случае неудовольствия на своего опекуна, огурджалинец вправе во всякое время заменить его другим, но таковой обязательно должен существовать. От этих то людей или, по крайней мере, с их помощью, начальник [86] морской станции думал добыть для нас верблюдов, но, повторяем, ему это не удалось и скоро стало вполне очевидно, что все должно было свестись к одной лишь самопомощи. Красноводскому отряду нужно было идти в поход во что бы то ни стало и времени терять было нельзя. Находившиеся в Чекишляре кабардинцы повязали свои вьюки и, вообще, совершенно изготовились к движению. Не возможно было оставить и их. Они заслужили вполне право участия в предстоявшем походе. В виду всего этого казаки в Красноводске получили приказание немедленно командировать полусотню в распоряжение майора Мадчавариани, а сему последнему предписано было стеречь Узбой и добыть там какие окажутся перевозочные средства. Одновременно с этим начальник отряда понасел на Гасан-Кули и далее вынудил этот аул перекочевать в Чекишляр. В нем тогда жило человек 50 иомудов, хотя и из чомры. но таких, которые имели богатых родственников в заатрекской чарве. Людей этих мы арестовали и стали учинять им известного рода насилие. Каждый энергический прием доставлял отряду 8—10 верблюдов.

Между тем один огурджалинец выдал по секрету, что в Кизил-Кумах кочует довольно много чарвы, а потому не медленно был снаряжен небольшой десантный отряд, который отплыл из Чекишляра и совершил высадку в Хивинском заливе. Отряд этот, высадившись согласно приказания, устроил облаву со стороны морского берега. Было бы лучше обойти с востока, но на это требовалось много времени. Впоследствии оказалось, что в этом не было и большой беды, так как кочевники принадлежали к племени нур-али, которое тогда имело какие то счеты с текинцами, а потому они не могли дерзнуть уходить на восток. Не могли они податься и к северу, ибо тогда по Узбою ходил уже майор Мадчавариани. Для преграждения пути отступления на юг начальник красноводского отряда послал лично командира батальона Кабардинского полка, майора Козловского. Ему приказано было взять 80 человек отборных людей своего батальона и двух казаков и идти с ними к колодцам Бугдаили. По пути к этому пункту майор Козловский должен был выделить команду, человек в 30 при офицере, и оставить ее у колодцев Чухурукую, так как было вероятно, что если не все кочевники, то часть их может, минуя Бугдаили, следовать за Атрек чрез названные колодцы. Поиски в Кизил-Кумах, по всем вероятиям, удались бы нам вполне, если бы майор Козловский [87] дошел по назначению, но к большому нашему горю он до Бугдаили дойти не мог. Причиною неудачи майора Козловского, конечно, только могла быть и была жаркая пора года и атмосферическое явление, исключительно ей свойственное в тех местах. Пройдя всего лишь 25 верст от Чекишляра, команда кабардинцев настигнута была струею такого удушливого ветра, что совершенно обессиленные люди, потеряв сознание, легли. С некоторыми был солнечный удар, а один солдатик от такого удара даже умер на месте. Желая сделать все возможное, майор Козловский пошел дальше лишь с теми, которые могли еще волочить ноги. Таких нашлось только 15 человек, но и с ними названный штаб-офицер дошел лишь до колодцев Гамяджик. Все прочие остались при двух офицерах, парализованных не менее нижних чинов. Им приказано было, дождавшись вечера, возвратиться в Чекишляр, но ошеломленные люди разбрелись. Благодаря этому случаю, два больших аула, травимые кизил-кумским десантом, успели ускользнуть за Атрек. Разведчики их, наткнувшись на некоторых из расслабленных наших солдат, увели с собою две казачьи лошади и утащили два солдатских ружья. О происшествии с командою майора Козловского сделалось известным в Чекишляре только к полудню следующего дня от одного унтер-офицера, с трудом доползшего до нашего лагеря. Начальник отряда, справедливо опасаясь, что за-атрекские туркмены чего доброго захотят воспользоваться случаем, чтобы увезти в плен изнемогших людей и забрать все их оружие и имущество, немедленно послал на Атрек две роты, приказав им стеречь ближайшие переправы чрез названную реку и попу гать за-атрекских туркмен. Одну и командированных рот, для ускорения, повезли в Гасан-Кули на туркменских плоско донных лодках, взятых на буксир паровым нашим баркасом, в то время находившимся на Чекишлярском рейде. Само собою разумеется, что одновременно с этим приняты были меры и к разысканию разбредшихся людей команды майора Козловского. Кого нашли на половину закопавшимся в песке с целью найти прохладу и влагу в нижних его слоях, кого — так, просто валяющимся среди песков, и всех недостаточно опомнившимися и оправившимися. Человек с тридцать отыскали у колодцев на Белом-Бугре. Почти все люди растеряли свои шинели и все, что было у них с собою в мешках. Все это совпало со временем переселения Гасан-Кулинского аула, о чем было упомянуто уже [88] выше. К счастью, ишан, живший в этом ауле, оказался соплеменником угнавших двух казачьих лошадей за Атрек и увезших туда наши ружья. Приказано было его арестовать и, не смотря на важный духовный сан этого правоверного, ему объявили, что если чрез три дня не возвратят нам лошадей и ружей, то он будет подвергаться ежедневной казачьей расправе, а затем ответит нам и своею головою. На третий день к вечеру привели нам одну лошадь и доставили одно ружье. Ишан стал получать обещанное до пятого дня, в который доставили нам и остальную половину похищенного. Оказалось, что замедление произошло из за того, что огурджалинцы, которым иомуды приказали выкупить добычу, по тамошним понятиям законно принадлежащую похитителю, рассчитывая на русское заступничество, не захотели исполнить приказания своих покровителей, которые, вследствие этого, нашлись вынужденными заплатить за выкуп сами. Нужно думать. что с уходом нашим из Чекишляра и после того, как Гасан-Кулинский аул был отпущен на волю, бедные огурджалинцы, конечно, крепко поплатились за свою дерзость.

15. Пленных персов было 13 человек. Их затем доставили в Михайловский пост, а оттуда, при первом же случае, отправили на Ашур для передачи астрабадскому губернатору.

16 Этого Ата-Мурад-хана не следует смешивать с другим, его одно-именником, человеком, чрезвычайно нам преданным и всегда ходившим со всею своею кибиткою при Красноводском отряде.

17. Грамота эта, конечно, была отобрана и отправлена в штаб Кавказского округа.

18. Т. е. города Перовска.

19. Т. е. из киргизов.

20. Начальник Дагестанской области — князь Меликов.

21. Высшее духовное лицо.