В. ДАЛЬ

(Живучи в Оренбурге я имел случай собрать разные сведения о Средней Азии. Это доселе, для Европы, страна неприступная, темная. Варварство Хивинцев, Бохарцев, Коканцев и пр. служит неодолимою преградою для наших путешественников, и единственное средство для получения сведений о странах этих, это распросы и словесныя показания пленников наших и Азиатских купцов. Предлагаю читателям несколько отрывков в этом роде. Я обязан большею частию за любопытныя сведения эти доброжелательству и просвещенному стремлению председателя пограничной в Оренбурге коммиссии, г- на генерал- майора Гелеса. Замечу еще, что во всех разсказах этих говорю я языком разскащика. В.Даль.)

Взят я в плен в 1819 году, весною, на третьей неделе после Пасхи, в четверток. Отроду мне ныне (1829) 36 лет; по званию я коренной Сызранский мещанин. Занимаясь рыболовным промыслом, вышел я из Астрахани на страстной неделе, в среду, на собственной своей кусовой лодке, с товарищем, удельным крестьянином Дмитрием Афанасьевым, да с нанятым работником Дмитрием — по прозванию как, не знаю. На третий день по выходе прибыли мы к Монгишлаку, стали на (Глубины), верстах в десяти от черней (От берегов), и начали ловить рыбу. Тут прошла мимо нас посуда проживающаго в Астраханском Царевом предместии Татарина Мустаева. На судне этом сидел сам хозяин Мустаев, и вез он Хивинцев из Астрахани на Монгишлак. Когда посуда Мустаева поравнялась с нами, захватил ее (Безветрие); у меня почитай вышла преная вода, и я подъехал на бударке (Долбушка, маленькая лодченка) к Мустаеву и налил у него боченок. Ветерок скоро задул, и посуда его подошла под берег; а мы остались для залова на месте.

Дня три спустя, во время безветрия, в полдень, подошла к посудине моей лодка, на которой было 12 человек Трухменцев, с самопалами (Ружья с фитилями), пристала к борту и Трухменцы взяли меня с двумя товарищами, связали и повели на берег. Разбойники эти были из числа тех самых Трухменцев, которые в 10 или 11 году, разбитые и ограбленные в пух Киргизами, были привезены, в числе 700 человек, в Астрахань и жили в Цареве, где половина их живет и поныне. Они говорили довольно-чисто по-Русски и признавались мне в ту пору, что Мустаев научил их как нас забрать. Одного из Трухменцев этих звали, помнится, Ата—Нияз. (Ата-Нияз не миновал достойной участи: он пойман впоследствии).

Опять дня чрез три приехали с посуды Мустаева, стоявшей верстах в семи от берегов, Хивинцы: Худайберган Алла-Шукуров, Пачаев и Клычбай-Зергян с товарищами; они купили нас пленных у разбойников и повезли на свое судно. Здесь я, во время недельной стоянки и выгрузки судна, часто видал Астраханца Мустаева и просил его, чтобы он выкупил меня да выручил, но он смеялся и ругался мне в глаза. По выгрузке судна, Мустаев снялся и пошел с работниками своими — а было их человек с восемь — в Астрахань, а нас погнали с караваном в Хиву.

Тут прожил я только дня три у Худайбергана, а там купил меня и с товарищами хан Хивинский Мохаммед-Рахим (Отец нынешняго хана Алла-Кула) и заплатил за всех троих 150 Голландских червонцев; да забыл сказать, что и Трухменцы, продав нас Худаю, взяли с него столько же — 150 червонцев: с хана своего ни барышей, ни могарычей взять они не смеют.

Меня нарядили в работу при загородном доме ханском. Так прошел год, как вздумал я, с товарищем Дмитрием да с другим пленным, Платоном Киреевым, который называл себя крестьянином Казанского помещика Киселева, бежать; хан был о-ту-пору на охоте, в Кунграте. Мы благополучно ушли и хотели пробраться песками к Куня -Ургянгу (Бывшая столица ханства, разоренная и покинутая. Ныне, по случаю больших разливов Аму-Дарьи, Кунь-Ургянг опять стал населяться), а там, через Кара— Умбет (Холм, бугор подле окраин Чилека на Усть- Урте) в Poccию; да на 4-й день побега, захватили нас в песках Трухменцы и представили снова в Хиву: Кушбег и велел дать каждому из нас по 200 нагаек, и на этом дело кончилось. Опять жил я, тамже, в черной рабоге, два года, и сбежал с пленным же Осипом — по прозванию не знаю. Мы пошли-было, насчастье, прямо к Персии; десять дней прошли, по ночам, благополучно, как опять поймали нас Трухменцы, да снова представили Хивинскому хану. Хан, недолго думав, приказал нам окарнать носы и уши; над бедным Осипом учинили по приговору, а за меня просил ханский сын Рахман — Кул. Хан приказал пригвоздить меня ухом под виселицу, да опять, по просьбе сына, смиловался и велел дать 300 нагаек. Хан бы и не спустил мне на этот раз, да он и сам жаловал меня немного по особому случаю: месяца с два после прибытия моего в Хиву, поднял я, как заставили меня во дворе ханском таскать пшеницу, мешок в полтора-слишком ботмана (в 13 пудов) и свалил его где следовало на чердак. Хану зараз об этом доложили; он прозвал меня пеглюваном, полваном (Силачом), и с той поры пошел я по Хиве ходить Полван-Кулом (Кул, раб), и другаго прозвания мне не было. Хан искал и любил силачей и хотел привязать меня к себе; итак, простив меня, опричь того, что опять побил, призвал к себе, заставил клясться, что уже более не уйду, и определил в войско свое, дав мне копье и оружие.

Вскоре потом столкнулись мы с другим полваном, природным Хивинцем, который за силу свою был в большой чести у хана и котораго боялись во всей Хиве как сатаны. «Погоди» подумал я «нешто я не собью с тебя спхи, а то будешь ты у меня тише воды ниже травы!» Хан заставил и его поднять мешок пшеницы, и он его приподнял. «Ступайте же, меряйтесь» сказал хан «пытайте силы; хочу знать, кому из вас быть полваном». Мой Хивинец пошел, подполз под арбу (Телега) с дынями, надулся, понатужился и приподнял ее на хребге. Полез и я в свой черед; тяжело, правда, было, а таки-приподнял и я арбу, тряхнул и опустил опять на место. «Теперь что?» спросили люди. А теперь, сказал я, спину ломать да надсаживаться по-пустому нечего; пусть-ка хан ваш прикажет выйдти нам по нашему, по-Русски, вдвоем на кулачки; так вот тут уже фальши не будет никакой; окажется, кто полван, кто болван. Как услышал хан это, приказал подраться нам, зараз. Тут полван мой отказался, струсил, сам себя не узнал. Хану доложили; призывает нас обоих: «деритесь на кулачки, по-Русски, при мне, сейчас!» Болван ему в ноги: «хоть режь, хоть секи» говорит «а драться не стану; неравно искалечет меня Урус (Русский), так и честь быть при тебе полваном не стоит того.» Хан приказал мне побить его, чтоб подзадорить; я ударил было раз, другой, легонько, да он выскочил в двери и в ворота и забился промеж народа, на базаре «Поди же» говорит хан мне: «найди его на базаре, задери его, как знаешь; а коли-де праться и там не станет, так избей его, чтоб не трусил». Пошол я, поймал его за ворот; он от меня согнувшись, задом и в бок, давай рваться; я, недолго думав, отвхил ему, собаке, пары с две заушин добрых, избил всего в кровь, и зубов дочелся ли, не ли, не знаю; так я его и кинул. Народу на базаре было — вся Хива; опозорился полван мой, хоть в люди не кажись, а я ужь стал с той поры первым, не стало мне ни ровни, ни сопротивника, и никто по целому ханству не смел поперечить мне, ни же словом одним. Хан сделал меня придверником и первым докладчиком своим; из этой должности был я разжалован и снова пожалован             в нее по нескольку раз — признаться просто и по правде — за хмельное: бывало то с горя хватишь, то опохмелишься; а ужь за это я виноват, нечего греxa таить, чуть за ворот попало — так и сам чорт мне не брат; и буянил я там не мало: не осталось, чай, у Хивинскаго хана придворнаго человека, которому бы не случилось мне почистить галуны. Зато, как вступил новый хан, перестал я пить и буянить и был снова пожалован и оставался в звании своем до самаго побегу.

Нынешний хан, Алла-Кулл, в начале декабря минувшаго 28 года, поехал на охоту к городу Кунгурту и взял, как и всегда водилось, меня с собою. Город этот разорен; но ханский загородный дом еще жив: там он остановился. Тут дошла до хана весть о том, что Астраханскиймещанин Степан Вахрамеев и Пензенский однодворец Федор Мерзляков, бывшие у него в неволе и бежавшие, учинили это при моей помощи; оно таки и не без того и было: их вывез из Хивы, тайно, Киргиз Садык Таубаев, а они разсказали обо всем в Астрахани, а оттоле весть дошла и до Хивы. Хан и положил: коли-де Садык Таубаев, котораго надеялся поймать, покажет под пыткою на меня, так зарезать меня, как барана, ножом. «Дело плохо» подумал я: «надо до поры убираться». И сговорился я с надежными ребятами, с Астраханским мещанином Тихоном Рязановым, с пасынком Астраханскаго купца Захара Поликарпова, Ильею Федоровым, и с Уральским казаком Максимом Пароеновым, да с Богом уговорились уйдти 24 декабря, на самый сочельник Рождественский.

У меня была своя палатка; я велел поставить ее на чистом месте, за двором ханским, а сам лег, как всегда, поперег порога ханской почивальни: тут рядом со мной спали и все сановники, вельможи ханские. Когда все заснули, то я вышел тихонько и велел оседлать четырех аргамаков, бывших у меня при палатке, и пошел еще во двор ханский за другими, собственными его, хана, аргамаками, потому-что они были для нас понадежнее. Три чембура перерезал я благополучно; за четвертый ухватился — тут проснулся сторож, также Русской пленник, да окликнул меня. На дворе было о-ту-пору человек до тысячи; я одного-то аргамака покинул, выскочил со двора с тремя, кинулся с Рязановым на лошадей у ставки моей, вскочили, да по одному ханскому аргамаку взяли в завод — и поскакали. Товарищи наши оплошали как-то: при них остались три коня да весь запас дорожный, а с нами не было ничего. При нас были одни самопалы да копья, а хлеба ни крохи.

Гнали мы и в хвост и в голову; ночь была темная, и доскакали мы до разсвета в камыши озер Кунгратских, на Аральском Mоре, где и пролежали в камышахвесь день Рождества Христова. На ночь поехали далее, и видали путем немалое число народа; все они, спешившись, отдыхали, лежали на земле: это была погоня, как узнали мы после; хан посылал за нами 70 человек; либо они спали, либо боялись приступиться ко мне, может, трафилось, не одному из них от меня ходить — шея колом, щека волдырем; а я, признаться, не спускал им, коли который ловко подвертывался. На третий день выбились из сил и мы и лошади. Что у них, что у нас, трои сутки, безмалаго, ни крохи во рту не бывало, а морозы ужь стали показываться порядочные. Делать было нечего: чем пропадать вовсе голодом, искать пришлось аулов Киргизских; а там — что Бог даст. 31 декабря наехали мы на аул Каракисяков (Одно из Кайсацких племен), по берегу Каспийскаго Моря, верст 30 от устья р. Эмбы. Мы подъехали сперва к табуну, верст 20 от аула, и сказались беглыми из России в Хиву Татарами, Идущими ныне опять в Россию, чтоб узнать, можно ли нам с товарищами воротиться домой, по всемилостивейшему манифесту, о котором будто слышно было. Табунщики накормили нас; побыв тут еще дня с два, поехали мы в аул, взяв у пастухов одну лошадь, потому-что один аргамак наш отказывался вовсе и едва дошел в поводу. В ауле, старшина Тугунуз-Бай принял нас хорошо, поверил во всем, и обещал отправить нас, вместе с сыном своим, в Гурьев, за что просил с нас пару аргамаков наших, оружие, да кой-что из платья. Мы охотно на все было и согласились, без торгу; да накануне отезда нашего чорт принес из Хивы Киргизов, между которыми был и Кулатай, тот самый, который был вожаком при Хивинском после Вуис-Пязе, приводившем в 1826 году слонов в Сарайчиновскую крепость. Кулатай часто бывал в Хиве и узнал меня, что глянул. Тугунуз-Бай однакоже либо не верил обещаниям Хивинскаго хана, который, по-словам Кулатая, сулил за меня золота сколько потяну весу, либо, кочуя близ линии, боялся нашего начальства; он таки, по-прежнему, обещался выслать нас в Гурьев. Кулатай говорил еще, что хан посылал за нами 70 человек погони, что товарищи наши Федоров и Пароенов также ушли; а другие Киргизы сказывали тут же, что видали, на Эмбе двух Русских, гнались за ними, да один из них подбил под Киргизом лошадь и — погоня кончилась (Они, по позднейшим сведениям, найдены убитыми). Теперь завязалась ссора; Кулатай шумел, стращал, и отнял наконец, обще с товарищами своими, нас с Рязановым от Тугунуз-Бая и стали промежь собою спорить, что с нами делать? Они толковали вот что: коли-де отвезем их в Хиву, как, того-гляди, султан Чингали Урманов разорит нас; а коли отвезем в Poccию, то Киргизы же станут править с нас пеню за одежду, оружие и коней; да и сверх-того, это было бы противно вере их; а потому и порушили: убить нас тайком, чтобы никто об этом не ведал, и сказать, что мы ушли. Тугунуз-Бай и друпе Киргизы советовали везти нас в Poccию, а четыре только: Кулатай, Дусан—Батырь, Нур Джигит и Тума были непреклонными злодеями нашими. Они, будто согласились, сказали, что повезут нас в Poccию и поехали по пути на Гурьев. Отехав верст 20, стали, и начали раздавать нас обоих донага; долго опять спорили и кричали, да опять велели одеваться и поехали далее. Так-как я более с ними шумел и ругался, да они же и знали меня как Полван-Кула, так за мною более присматривали, мне трудно было отлучиться; я и велел Рязанову бежать в ближний аул, по пути, и сказать все дочиста. Разбойники схватились его, когда он уже дошел до аула, а потому и поехали за ним со мною. Тут спросили они нас, где хотим умереть: на месте, или в Хиве? От смерти что дальше, то и лучше: оба мы сказали, чтобы везли, коли так, в Хиву. И повезли нас назад, в аул Дусан Батыря, верст 15 от аула Тугунуз-Бая. Здесь продержали нас четыре дня, а послышав, что султан Иркен-Гали Каратаев узнал об нас и хочет нас выручить, решились уже лучше сами вести нас в Гурьев, чтобы не отдать даром султану и не лишиться награды от начальства нашего, за доставление наше. Они подлинно поехали и пустились с нами, окольными дорогами, на Гурьев; но посланцы султанские нашли их и заворотили, вместе с нами, в аул султанский. Тут они оправдались тем, что везли-де нас в Россию. Султан подарил им по лошади, а нас взял и содержал дня два хорошо; а там отправил под Гурьев, отколе прибыли мы к правителю западной части Арды, к султану Чингалш Урманову, который и отправил нас тотчас в Оренбург.

После Мохаммед-Рахим-Хана остались дети: 1) нынешний хан Алла-Кул, 2) Рахман-Кул-Тюря, 3) Хадждай-Кул-Тюря,4) Сеид-Махмуд-Тюря, 5) Сеид-Ахмед-Тюря, 6) Сеид-Мохаммед-Тюря, 7) Тянгри-Кул-Тюря.

У хана Алла-Кула дети: 1) Рахим-Кул-Тюря, 2) Бабаджан-Тюря; первый 15, другой 10 лет (1829).

Разстояние и положение всех Хивинских городов знаю я что по пальцам. Вот они.

Гурлян от реки верстах в семи. Садов около него много. Азарыс от реки также; Кармазы также: ни город, ниже окрестности водою не понимаются. Ургянг от реки верст 5, на высоком месте. Худжили стоит на половике пути между Пятняка и Кунграта, по дороге на Хиву: и эта дорога прямее. Юмру от реки верстах в 5; от Юмру идет гора, на запад; по ту сторону реки Аму—Дарьи такая же гора, и потому здесь река течет в узких берегах, нешире полуверсты. Самое высокое место во всем Хивинском Ханстве Китай, или Биш—Арык. На половине пути от него до Хивы, стоит двор ханский Янарыкь. Озеро Кара—Кул в окружности версты три. Узеки, по нашему: прораны, рукава, начинаются ниже Худжили в 30 верстах; а близь помянутаго города Аму-Дарья течет в одно русло. Стена Худжилийская разваливается. Кунграт стоит на низменном месте, однако далеко не понимается. Стена также обваливается. Город ныне опустел вовсе. Ниже по в версте, стоит ханский двор с садом и пашнями, на которых работают не рабы, а Каракалпаки, которых тут по близости кибиток тысячи три. После разорения Кунграта, году никак в 1815, Усбеки, жители города, выселены все на Хивинскую землю. Тут, около Кунграта, есть травы и сенокосы порядочные. Новый караван-сарай Хивинский невелик, сажен 50 во все 4 стороны; выстроен он в два яруса, лавок в нем с 50.

Улицы во всех городах целаго ханства узки, нечисты, завалены костьми, дохлыми кошками и собаками, даже и крупной скотиною; да сверх-того жители обоего пола всегда и все исправляют на улицах, где ни попало. Скотину и лошадей кормят плохо, по бедности в кормах. Даже и ханские аргамаки стоят по суткам без корму. И чего аргамаки, коли и женам своим хан отпускает хлеб на вес на весь двор ханский, тут на жен и на самого его, выходит в день 3 пуда пшеничной муки, два пуда сорочинскаго пшена, один пуд мяса, да полтора кунжутнаго масла. Мнопе из ханских жен посылают остатки от плава своего на базар и покупают на вырученную копейку шелк и другия мелочи. У каждой жены свой покойчик. На малой ханской кухне стряпает пленная Персианка, и едва только сама бывает сыта поскребышами, а наша землячка, Анна Васильевна Костина, служит у него за стряпуху на большой кухне, т. е. у большаго котла. Два раза в день приходят к ней посланцы и служанки со всего двора от жен и детей ханских с глиняными чашками — а каждому и каждой по месту и званию, положена и чашка, кому маленькая, кому побольше, — и Анна Васильевна отбивается уполовником, огрызается во все стороны, шум поднимет на кухне во весь базар, — и, отпустив им, каждому что следует, кой-как и сама сыта бывает, и, глядишь, узелочек домой тащит. Хану идет самая большая доля, большое блюдо горой, так-что он никогда его не поедает, а остатки едят: куш-беги, мяхтяр, все первые министры и сановники двора, которые и ждут каждый обед, чтоб вынесли им остатки. При этом дележе, и мне, как близкому человеку, следовала доля; да как-то совестно было кидаться, по-собачьи на поскребыши посуды ханской; зато уж не раз и не два разнимал я господ сановитых, как бывало подерутся за чашку плаву, что собаки за кость — разнимал я их по-своему; чай, помнит меня не один и теперь (Все подробности эти, для незнающих Средней Азии, могут показаться странными и даже вовсе невероятными. Надеюсь современем представить доказательства и пояснения на простодушные разсказы пленников наших).

Во дворе ханском есть большой летний приемный покой; он выбелен и разукрашен сусальною позолотою. Покой этот отделан в 1828 году и с-тех-пор освещается, по ночам, одною сальною свечею, и полагается на ночь две маленькыя свечи. Во всех других покоях, и в зимнем приемном, то-есть в кошемной кибитке ханской, горит масло, которое выбивают из семен хлопчатой бумаги.

Чай пьет в целом дворце один только хан, да и то Калмыцкий, кирпичный, а изредка только другой; раза два в неделю пьет он чай с сахаром. Он пьет из Китайской чашки и подает иногда остатки набольшим своим, которые пьют прихлебывая каждый понемногу и подавая чашку, словно братину с медом, в круговую; однако при этом дележе драки не случалось. Ханским женам и детям чаю не дают никогда. Одевают их, жен и детей, порядочно. Караула при дворе ханском нет; придверников бывает человека два, три, да и те постоят да и отойдут, а оружия при себе не носят. Жен было у хана с десять; старшая ему хану приходится двоюродная сестра; она дочь Ильта-Зер-Хана. В Хиве, кого на чем поймают, либо кто на кого докажет, так за всякое беззаконие чуть только не казнят; а сам хан, не приведи Бог что делает; нет ни стыда, ни совести; — про веру и говорить нечего; — что не разбирает он жена ли, не жена ли, ну, уж знал бы женский пол, знал бы хоть уже по-крайности человека….

Аргамаков стоит на конюшне ханской с 40; с пяток собственных его. Сбруя конская, верховая, у него хороша, — этим щеголяют, — вся в серебра, в камнях, в бирюзе; весь прибор стоит 100 тилла (Тилла — около четырех целковых). Хан всегда носит при себе ханджар — тот самый, что был пожалован государем нашим хану Ширгазыю; да такой же, доставшийся после Мещцара, носит и Рахман-Кул-Тюря.

Старшую ханшу отпускает хан раз в год к брату, и выезжает она тогда из Хивы ночью. Брата этого зовут Рам-Берды-Тюря. Сестра гостит у него дня три; возят ее на простой арбе в одну лошадь, на телеге, в которой, — верьте слову, не шучу, — в которой возят ину пору и навоз. Только покрывают арбу на этот раз белою кошмою. Лошаденку ведет в поводу один из пленных, а с ханшей сидят две, либо одна служанка.

Хлеб поспевает в Хиве в конце мая; народ больше перебивается кой-как да кой-чем; хлеба  немного; осенью, когда поспевают дыни, почитай ими только и живет, и болезней от этого не слыхать. В городе зерноваго хлеба больше не вывозят на базар, как пудов по 500; стало-быть в неделю, в два базарные дня, больше закупить нельзя как пудов тысячу.

Каракалпаки, около Кунграта, сеют много хлеба — больше сорочинскаго пшена да проса. В Кунграте батман, по нашему 45 фунтов, сорочинскаго пшена стоит две таньки, то-есть один рубль; батман проса стоит одну таньку. Пшеница в одной цене с сорочинским пшеном. Джугары (Особый род зерноваго растешя; зерна похожи на кукурузный, но сидят на поддоне, почти как у подсолнечника.) сеют мало; ему цена та же. У Каракалпаков этих весь хлеб разбирают Киргизы; а кочуюшде по Сыр-Дарье ходят на мену в Хузенли, Урлянг, Гургян, а редко и в Хиву. В Хузенли хлеба больше, чем в Кунграте; возят его даже и в Хиву. Там батман сорочинскаго пшена или пшеницы обходится по рублю; ячмень по полтине. Просо едят только Каракалпаки. Ячмень берут больше для лошадей. В Хиве батман сорочинскаго пшена 2 рубля; пшеница по рублю; ячмень гривен по шести.

Когда, в 1826 году, послышали в Хиве, что идет отряд Русский на Аральское-Море (Поход генерала Э. Э. Берха), то хан собрал совет, и порушили встретить Русских с хлебом и солью; для этого уже и отлиты были золотые ключи и блюдо, и готовились выдать всех Русских невольников. Хан Ширгазы Айчуваков глаз-на-глаз сказал хану Хивинскому Алла-Кулу, что против Русскаго войска устоять никто не может.

Хан Алла-Кул плох; он слушается старшей жены своей во всем; а она сердита, строга с рабынями своими; а служанки у нея все пленныя — и часто бьет их плетью из рук своих; она скупа до крайности.

Сена в Хиве крайне мало; соломы довольно. Коней кормят только пшеничной соломою. Волам дают и солому от сорочинскаго пшена. За воз пшеничной соломы, в котором не будет четвертой доли Русскаго воза, платят в Хузенли и в Кунграте полтину, а в Хиве рубля полтора и больше. В Кунграте есть множество мелкаго камышу, который лошади едят хорошо. Им кормят и аргамаков ханских. Местами, в Хузенли, Таш-Гоузе, сено, т. е. дятловина, юунчга, дешево; рублей за 15 дают тысячу снопов, а в снопу весу фунта два и до четырех. В Хиве за таньку дают снопов 15. Аргамаку идет, в сутки, 3 снопа юунчга, вдвое противу этого соломы, да четверть батмана, 111/4 фун. ячменю. Есть аргамаки непомерно высокие, до 2-х аршин и 7 вершков; средний рост их 2 1/2 вершка. Они вообще смирны, быстры и сносливы, коли есть хлебный корм; от Кунграта можно выехать на аргамаке в Сарайчик (На Нижне-Уральской Линии, от Хивы верст до 700), дней в шесть, в неделю.  Стойл в конюшнях Хивинцы не ставят; аргамаки не дерутся промежь собой, а свыкаются. Они худы и поджары. Жирную лошадь вымаривают перед походом, и в хорошем теле долго лошадей не держат; их проезжают по два раза в день, до поту. Поят аргамаков по два раза в сутки. Жеребят отымают от матерей не прежде осени. Коли хотят, чтоб конь поправился, то поят, кроме ячменнаго корму, болтушкою, мукою на воде. У перваго сановника, Ходжешь-Мяхряма аргамаков с десяток; да столько же простых лошадей. Аргамаков в Хиве всех ценят по бойкости в скачке; за припуск платят по полутилла. Скачка бывает обыкновенно от Колодцев до Хивы: это будет верст 50. Подготавливают коней на скачку так: сначала проезжают их по два раза в день, шагом, по версге, там версты по две, по три, там уже и рысью, а наконец и скачут, однако не во весь дух. Подготовка эта идет месяц, два и три. Также подготавливают коней к походу, а потому хан всегда объявляет месяца за три, коли куда думает выступать. Походом кормят лошадей мало. Карабаиров в Хиве мало (Помесь от Киргизской кобылы и Туркменскаго аргамака); идут они больше из Бухарии; платят за них до 30 тилла. Кобыл держат мало; аргамаков приводят больше от Трухменцев, родов юмуд и тэке.

Высвободившихся Русских пленных во всем Ханстве Хивинском неболее сотни человек. Трухменцы и Каракалпаки были бы скоро на нашей стороне. И жители Хивинские противиться не будут, не посмеют.

Хан посылал меня нередко смотрть за работами, особенно когда прочищались канавы. Хивинцы боялись меня крепко и платили всегда по три таньки в день, вместо положенной одной, чтобы только я их на рабоге не бил; хану доказывали на меня за это, да он, спасибо, не верил. А коли бывали такие доносы на других, так отбирал деньги и еще бил больно. При валовых  работах этих нет пощады никому: сами Хивинцы бьют друг друга нехуже невольников своих, и если бы сам бек какой-нибудь вышел на работу, за неимением пленнаго, то и ему досталось бы тоже, без всякаго различия.

Хан Алла-Кул начеканил новыя таньки, мало чем побольше старых, да зато велел класть на тиллу по 24, а старых идет 28. Танька эта ходит, что базар, то иначе. На каждом базаре устанавливается ей цена, от 26 до 60 пул. Денежный счет всегда идет абазами, и считают по две таньки на абаз. Хан, который не ходил еще воевать, не смеет чеканить своих денег, да и не молятся за него в мечетях. Хан Алла-Кул, на другой год после того, что сел ханствовать, ходил воевать на Персидскую границу, да с той поры и прав и свят.

Женский головной убор в Хиве походит немного на Костромские кокошники, или на прежния модныя гренадерския шапки. Убор этот называется «кабавы», и у богатых сажен бывает жемчугом и каменьями. Трухменки носят вовсе Pyccкиe кокошники: поколе не приглядишься, так инно чудно. Овцы у них, у Трухменцев, Киргизския с курдюками; а Хивинския черныя шапки делаются из Бухарских мерлушек, которыяназываются Арабскими.

В Аму-Дарье осетров нет, а шипов много. Севрюг и белуг также невидно (Сведение это несовсем согласно с прежними; но Грушин сам хороший рыбак). За шипа фунтов в 30 платят две таньки. Рыба в Хиве нехороша. Каракалпаки больше едят рыбу; иные ею почитай только и кормятся, и болезней от этого не слыхать. Вода в Хиве хороша и здорова; она, правда, мутна немного, но скоро отстаивается.

В 1827 году осенью, приезжал в Хиву, никак из Дербента, человек лет 45, в Персидском платье, с двумя товарищами; он сказывался Чеченцем, был у хана Алла-Кулла и просил помощи против врагов. Хан не дал ему ответа и отпустил его так, ни с чем. Посланец говорил по-Татарски, был росту высокаго, одевался чисто и приезжал через Астрабад. Из Хивы уехал он в Азарыс, там в Бухарию; приближенные хана Рахмал-Кула хотели-было догнать его и убить — да как-то не посмели.

Каракалпаки не любят Хивинскаго хана, да и он их не жалует. В случай войны, берут их человек по тысячи и более, а плата очень мала. Они бы рады перекочевать в наши степи, да боятся хана и бедны крепко: не чем подняться. Трухменцы также драться путем против Русских не станут. Они всегда боялись нас, а после попытки на Бишь-Тюбе узнали как следует.

Хан отпускал прежде невольникам своим на месяц по три пуда зерновой пшеницы (а иногда и мукой), полпуда сорочинскаго пшена, да 10 ф. чечевицы, 10 ф. мяса и 5 ф. кунжутнаго масла, но в 1816 году приезжал из Бухарии какой-то мулла, который сказал хану Мохаммед-Рахиму, что грешно содержать Русских пленных, кяфыров, так хорошо, что надо их морить голодом. С-тех-пор хан отпускает только по 3 пуда пшеницы, в которой бывает с полпуда земли — и более не дает ничего. Прочие, частные жители ханства, содержали пленных своих худо и голодно. Мулла этот и теперь еще в Хиве: его больно уважают и возят на тележке или носят, а ноги у него отнялись вовсе.

Русскаго пленника, который ходил с войском Хивинским на вооруженный караван в 1824 г., зовут в Хиве Васшпем, а настоящее имя его Петр Гаврилов Жолобов. Он Сызранский мещанин и в плену уже лет 25; живет на воле в городе Зее, где у него дом и земля, женат на Каракалпачке, и прижиты у него с нею дети.

Главная мечеть в Хиве, Полван-Ата, выстроена из кирпича, со сводом. Она невелика, однако человек 500 в нее ходят. Тело Полван-Аты лежит в выходе, в подвале, под мечетью; но его не показывают. Рядом с этою стоит и Джума-Мечеть, соборная. Она выстроена из глины, низка, но просторна; под потолком множество стоек. Окон нет, а в потолке оставлено много дыр. В 828 году складен в Хиве кирпичный столб, в 5 сажень вышины; он стоит около мечети вместо манарта. В Куня-Урганче стоит такой же, да только с незапамятных времен; он вышиною сажень в 20. Внутри его крутая лестница и всход до верху; но верх уже разсыпается. На развалинах Куня-Ургянча ростет ныне осиновый лох, годный уже на топливо. Около него кочуют Юмудды, Туркменское племя. Они берут воду из колодцев городских, которые хороши и доселе. Во всем ханстве вода в колодцах хорошая и неглубже одной сажени.

Двери во дворце ханском недавно отделаны на железных петлях, с задвижками и щеколдами. Стоит у него, у хана, в одном покое и кирпичная печь, но ея не топят никогда.

Хан, случалось, говаривал со мною о всякой всячине; о войне с Турцею и с Персиею слышно было там, да только всегда рассказывали неправду: все говорили, будто Турки да Персиане посиловали да побили Русских, когда дело было наоборот. Хивинцы Персианам враги непримиримые, а все-таки желали, чтобы они одолели нас. Жителей, полагаю я, по примерному, по наслышке, обоего полу во всем ханстве ста два тысяч; в том числе и Каракалпаки и Трухменцы. Большая часть народа Усбеки и Сарты(Сарты — коренные жители Мавраннегра, страны между рек Аму и Сыр. Сарты Персидскаго происхождешя. Усбеки, — завоеватели страны этой, по сложению и языку Турки.); Каракалпаков немного, а Трухменцев не будет всего более 1000 душ мужеска пола. Трухменцы лучшие воины тамошние. Усбеки считают себя выше всех; однако с Сартами иногда роднятся.

Летом в Хиве дождей почти не бывает; осенью по улицам и по дорогам стоит грязь непомерная. Жары летние гораздо поболее Астраханских; ночи всегда холодный; не слышал я никогда, чтобы там, как у нас, молнием убивало людей, либо занимался пожар. Морозы начинаются в конце октября; весною последние морозы еще бывают в начале марта. Река становится около Рождества, а через месяц опять вскрывается; в иную зиму лед бывает без малаго в аршин толщины, а в иную и река вовсе не становится. Так, например, зима с 27 на 28 год была жестокая; река стояла недель шесть, снег лежал в колено. Весною разлив местами бывает, однако лугов нет; на поемных местах ростет только ржаник, т. е. мелкий камыш; после Петрова-дня бывает другой разлив, от тающаго в горах снегу, да только поменьше весенняго. Бродов по Аму-Дарье нет нигде, даже выше Чарджуя (Пограничная крепостца, на Хивинском рубеже) на 100 верст, где случалось мне бывать. И ширина реки там такая же, как против Хивы.

Из множества пленных наших случилось мне, опричь тех, которым пособил уйдти, выкупить на свои деньги двоих: Анисью Иванову, Оренбуржскую казачку, взятую вместе с мужем, в 1821 году, в Изобиленском отряде; она была у Алла-Шукура Пачаева, в самой Хиве, в тяжелой работе; лет ей отроду 50. Я заплатил за нее 25 тилла. Ныне она осталась у мужа, казака Тимофея Киселева, который в неволе в Хиве у Ходжешь-Мяхряма; да еще Афанасия Тарасова Давыдова, Сызранскаго пехотнаго солдата, взятаго в плен летом 1814 с Бакланьяго-Острова, на Каспийском-Море. Давыдов сначала продан был Хивинцу, а там купил его ханский главный конюший Дементий Иванов; у этого жил Давыдов 12 лет, а в 1826 году сжалился я над стариком, а ему было лет за 80, и выкупил его у Иванова за 15 тилла. У Давыдова в Астрахани, надо-быть, есть два сына: старичек ныне и на воле, да ужь оттоле его не выпускают, а уйдти потихоньку он боится. И нельзя не бояться: поймают, так вряд ли ему глаголя миновать: у вольнаго господина нет, пожалеть (Т. е. если сбежит невольник, то хозяин стараетсявыхлопотать ему прощение и нескоро сам решится лишить его жизни, потому-что с тем вместе лишился бы и работника; у вольнаго, напротив того, нет ходатая, пожалеть его некому.).

Примечание. Грушин — атлет телом и человек расторопнаго, Русскаго ума — ныне живет в Астрахани и торгует пряниками.

В. Даль.