Автор: П.Н. Полевой

Родина.

Санкт-Петербург, 1893. № 46, с. 1155-1560, 1563-1566; № 47, с. 1571-1574, 1579-1566.

Повесть.

Это было в 187 – году, в самый разгар нашей борьбы в Средней Азии – в период попыток, иногда гениальных, а иногда наивных и невыдерживавших никакой критики в смысле военном. Некоторые из этих попыток оказывались в особенности несостоятельными по отношению к войне степной – чрезвычайно мудреной, прихотливой и своеобразной. Благодаря тому, что мы в ту пору в этой войне еще не искусились, мы несли нередко крупные потери, терпели досадные неудачи и выносили иногда из своих экспедиций довольно печальные разочарования. Опыт, правда, пополнялся мало-помалу, но довольно медленно, а между тем, впереди предстояли еще долгие годы борьбы с кочевниками; война с Коканцами была только что окончена, но за то впереди предстоял несомненный поход в отдаленную Хиву, с которой разрыв был, очевидно, неминуем.

Как раз накануне этого разрыва, я (тогда еще очень молодой офицер) приехал из самого сердца России на службу в наши среднеазиатские войска, в отряд полковника Т–чева. Отряд зимовал в одном из передовых степных укреплений, выдвинутых в степь года два тому назад со стороны сибирской линии. Так как я в России служил с самого выхода из корпуса в одном из армейских стрелковых батальонов, то и переходя в среднеазиатские наши войска, просил об определение меня на службу в один из стрелковых же баталионов, и, тотчас по приезде к месту назначения, пожелал явиться к командиру батальона.

Несмотря на страшное изнурение и усталость от бесконечного пути и в особенности от странствования по степным сугробам, разбитый, изнуренный, разломанный – я все же потребовал от своего денщика Карпухина, чтобы он поскорее расширил и развязал мой чемодан и приготовил мне всю необходимую одежду и амуницию.

Я осмотрел внимательно его руки, и убедился в том что он страдает острой формой ревматизма, который приобрел, конечно, в дороге, сидя на ветру на облучки кибитки.

Пришлось самому развязывать чемоданы, при помощи старого жида, хозяина того постоялого двора, на котором остановился.

И пошел с крыльца на улицу, спрашивать у жида-хозяина о месте жительства батальонного командира.

— Прамо, прамо – в вшо прамо! – пояснил мне старый еврей, указывая пальцем на какую-то массу серых не то домиков, не то землянок, крытых чем-то вроде камыша, обмазанного глиной.

Я попытался было идти «прямо», но это оказалось совершенно невозможно. На дворе стоял февраль; с крыш капало; по улице бежали ручьи, подмывая глубокие снежные сугробы, в которых нога вязла и проваливалась чуть не по колено. Еще перепачкаешься, пожалуй; там уж и не думай явиться к начальству.

2. Знакомство с отцом-командиром.

Я вошел, сильно нагнувшись, в дверь какой-то дрянной, покривившийся мазанки, очутился в каком-то темном пространстве стал шарить по стенке, и, наконец, нащупал дверь, которую тот же унтер весьма обязательно отворил и впустил меня в крошечную комнату, освещенную двумя небольшими оконцами.

— А скажите: зачем вы это ко мне в таком наряде явились? Здесь у нас не в обычае – попроще надо. Вы этот весь ваш наряд уложите хорошенько и припрячьте подальше – он вам не понадобиться. А вот обзаведитесь-ка таким платьем здешним несокрушимым. Обмундироваться по здешнему Вам тем более необходимо, что мы недели через две – три и в поход выступим. Имейте это в виду.

— Разве такой раннею весной поход в степи возможен? – спросил я с серьезным видом, готовясь блеснуть своею начитанностью. Я действительно, перед отъездом из России, перечитал все, что было у нас писано о степной войне и степных походах.

Командир улыбнулся, покрутил усы, и процедил сквозь зубы:

— Коли прикажут, так все возможно-сь!..

Вышел из комнаты, на которую мимоходом бросил любопытный взгляд. Оказалось, что у старшего офицера батальона все убранство состояло из походной складной кровати, двух складных стульев, табуретки, какого-то самодеятельного столика и кожаного вьюка.

3. Заботы отца-командира.

— Чорт знает, что такое! Живут свиньями, не соблюдают ни формы, ни приличий, и от других такого же требуют. Медвежий уголь какой-то! Занесла же меня сюда нелегкая! А сапоги походные у вашего высокоблагородия имеются? – спросил меня закройщик.

Я с некоторым пренебрежением указал на три пары военных сапог весьма щеголеватого фасона, рядком поставленные около чемодана.

Закройщик осмотрел их, пощелкал пальцем и подборам и проговорил преспокойно:

— Эти, ваше высокоблагородие, для здешних мест не годятся.

— Как не годятся! – спросил я с изумлением досадой.

— Точно так-с. Придется еще две пары здешних завести.

— Куда мне к чорту две пары! Ведь то пять пар будет.

— Позвольте доложить, ваше высокоблагородие. В ваших сапогах в поход идти не как не возможно-с – потому через два месяца без сапог будете.

Пришлось покориться: — я заказал еще две пары «здешних» сапог.

4.Знакомство с товарищами.

— Жалею вас. Водки не пьете, в карты не играете. Пропадете здесь с тоски. Кстати, поручик! Я вчера совсем забыл прислать к вам шорника нашего. Ему вы тоже должны заказ сделать.

Я посмотрел на командира с некоторым недоумением.

— Да, да! – продолжил он. – Вы должны заказать вьюки для похода. Ну, да, впрочем, не тревожьтесь: я завтра сам их закажу для вас.

Не долго спустя, я уже перезнакомился со всеми офицерами: сам перебывал у всех, и все они у меня перебывали. Народ оказался все весьма и весьма простой, не далекий, но то бесхитростный, беспритязательный. Все они уже давно привыкли к тому, что горизонт их жизни ограничился стенами и валами укрепления; все давно отвыкли от книг, от газет, от удобств и привычек цивилизованного европеизма; все довольствовались тем, что доставляла им бедная впечатлениями действительность – и ничего не ждали от будущего. Не с кем из них я сойтись и сблизиться не мог, потому что между нами было очень мало общих интересов. Но когда я увидел потом этих людей на службе, в сношениях с солдатами, в огне и в опасностях, я оценил их по достоинству, и понял, кому мы были обязаны нашими успехами в Средней Азии.

5. Неожиданные разочарования.

Прошло в общей сложности не более месяца. Я только что успел освоиться с жизнью на далекой окраине, при совершенно новых для меня условиях, только что успеть устроиться на отведенной для меня квартире, в одной из мазанок укрепления, — как вдруг нам было объявлено, что мы выступаем в поход через десять дней. Эта весть чрезвычайно меня взволновала и обрадовала. Надо сказать, что я стремился из России в глубь Средней Азии только ради этих степных походов, которые представлялись мне чем-то чрезвычайно заманчивым, полным таинственных и разнообразных приключений и встреч. Я стал готовиться к походу серьезно и с толком: заранее собрал все необходимое для похода, набив битком кожаные вьюки, принесенные мне шорником, и добавив к вьюкам еще небольшой ручной чемодан и небольшой лубяной короб с книгами.

Вся нестроевая команда батальона была занята снаряжением нашего небольшого обоза из полусотни верблюдов и двух десятков вьючных коней. Между прочим, я обратил особенное внимание на одного верблюда, почти белой масти, на которого шорники прилаживали и примеривали какую-то особенно красивую упряжь, обвитую кромками красного сукна и кистями, и унизанную медными бляхами.

— Это что за верблюд? – спросил я у одного из шорников. Почему в такой нарядной сбруе?

— А это, значит офицерский, ваше высокоблагородие.

— Офицерский? Чей же это?

— Офицерский, ваше высокоблагородие. Для господ офицеров, значит, под кладь пойдет.

— А! Для каждого офицера по такому верблюду? Чудесно – это очень удачно.

— Никак нет-с, ваше высокоблагородие! Он один про всех, потому и называется офицерский.

— Как один про всех? Да ведь где же тут всю кладь офицерскую положить?

— Не могу знать-с! Так приказано! Укладываться не умеете молодой человек! Клади я разрешаю брать каждому из субалтерн-офицеров не более трех пудов. Вы, пожалуйста, не удивляйтесь, умеючи, я вам эти три пуда клади в ваши вьюки вобью – на то ведь они вам и заказаны, а этот щеголеватый чемодан, который у вас рассыплется в походе, извольте здесь оставить.

Удивляюсь Вам, право! Ну, как этакое легкомыслие допустить? В поход идете – в степной! – и книги с собой задумали брать? Нет, батенька, теперь настоящая служба ваша начинается – учитесь служить по нашему! А книжки читать хотите – ступайте в стрюцкие.

Ведь занесла же меня нелегкая в эту трущобу. Нужно же было мне к этим медведям в батальон попасть! Ай да отец командир! Ай да дисциплина.

B>6. Встреча в степи.

Не стану описывать первых двух месяцев похода чрезвычайно скучных и ни в каком смысле не представлявших интереса. Мы исколесили по степи тысячи полторы верст, раза три возвращались на прежнее места стоянки и обсервационные пункты, сходились с другими отрядами – опять расходились в разные стороны, стояли по несколько дней бивуаками среди голой степи, осажденными тарантулами и саламандриями. Но о неприятеле не было ни слуху ни духу: все наши поиски оказывались тщательными. Много раз с похода и с бивуаком высылали мы небольшие разведочные казачьи отрядцы, которые уходили в степь верст на пятьдесят-шестьдесят от нас – но и те возвращались с вытянутыми лицами и заявляли, что неприятеля нигде «и в слухах нету».

Для меня эти два месяца похода были важны только в том отношении, что я совершенно освоился со своею службою.

В конце двухмесячного похода, когда уже начиналась жары и кормы в степи стали быстро исчезать выгорая от солнца и жгучего степного ветра – мы остановились однажды на довольно высоком гребне холмом и назначена была дневка.

Целью дневки был военный совет, на который приглашены были все начальники частей входивших в состав отряда.

И «штабной» капитан, который был прикомандирован к нашему отряду военным начальством для руководства военными действиями против Хивинцев, так как их появление в степи ожидали со дня на день.

На совете было решено разослать для рекогносцировки в разные стороны небольшие отряды из разных родов оружия.

— Берите полувзвод стрелков да двадцать человек казаков, и завтра, на рассвете, извольте идти в юго-восточном направлении, не далее 20 верст от нашей позиции. При вас будут два наших киргиза-проводника и один переводчик.

Чрезвычайно обрадованный и польщенный этим поручением, я опрометью бросился к своей палатке, приготовил все необходимое для предстоявшей мне прогулки по степи и побежал хлопотать о снаряжении команды.

Час спустя, когда уже все люди стояли под ружьем, пришел полковник, внимательно осмотрел и опросил каждого солдата в отдельности, и не сделал мне никакого замечания. После осмотра, он подошел ко мне, поцеловал меня и сказал:

— С Богом, голубчик!

Я вынул шапку, выкрикнул слова команды – и мы двинулись в глубь степи, еще подернутой легким сумраком.

Пройдя по степи верст десять в указанном направлении, мы наткнулись на следы большого становища, изрытого копытами нескольких сот коней. Видно было, что тут не далее, как нынче ночью, стоял станом довольно большой конный неприятельский отряд. Из десяти огнищ, которые были разведены на становище, некоторые еще не остыли – под пеплом тлелся огонь. Из этого можно было заключить, что неприятель, может быть, даже незадолго до нашего прихода. Однако же, как ни оглядывали мы кругом всю степь, на расстоянии по крайне мере 5 –6 верст, впереди нас не видно было ни какого признака близости неприятеля. Мы попробовали, приняв все меры предосторожности, продвинуться вперед, по следу, но след разбрасывался вширь, разделялся на несколько широко протоптанных следов, переплетаясь неоднократно со следами других конных отрядов, которые очевидно, проходили в ином направлении. Одним словом, по этому следу было мудрено прийти к какому-нибудь выводу о том направлении, в котором следовало искать неприятеля; даже бывшие с нами киргизы, отличные знатоки степи, отказывались, по этому следу, дать какое-бы-то ни было заключение о возможности столкнуться с противником и его силами.

— Рыщем. Много его. А кто его знает? – говорили казаки, всматриваясь в следы и покачивая кудластыми головами.

— Вашскородие! Живого языка добыли! Жив еще – только мы сами тронуть его не смел. Как лежит связан — так и лежит; извольте сами взглянуть.

Делать нечего! Пришлось самому ехать! Уж очень любопытно показалось мне это донесение казака. Человек, связанный и брошенный в степи – странно что-то! Я взял с собою пять человек казаков, сел на подводную казацкую лошадь, а на другую посадил переводчика и двум киргизам велел за мною следовать.

Мы подъехали вскоре к тому месту степи, где около могилы какого-то батыря лежал ничком здоровенный мужчина в рваном, дрянном верблюжьем халате, который висел на нем лохмотьями, обнажая местами голое тело. Мощные руки, вывернутые на спину, были туго перетянуты в локтях и перепутаны тонкой, крепкой бечевкой; бритая голова, которую он приподнимал с большим усилием, была ничем не прикрыта, и ее немилосердно палило солнечными лучами. В пяти шагах от него лежал чудесный гнедой конь с перерезанным горлом, скорчив ноги и вытянув морду вперед, в темную лужу крови, застывшей на почве степи огромным багровым пятном.

— Кто ты? – спросил я его через переводчика.

— Хурда, — ответил он чуть слышно, по киргизски.

— Откуда? Из чьей орды?

Молчание.

— Кто тебя связал и бросил здесь в степи?

Молчание.

— Нечисто дело! Недаром его здесь бросили, — шепнул мне на ухо один из казаков.

Я повторил через переводчика свои вопросы; но Хурда отвечал на них только каким-то неопределенным, болезненным звуком – не то стоном, не то мычанием.

Мне показалось, что он должен очень страдать, что давно брошенный здесь он должно быть очень голоден, а руки, перетянутые бечевками так, что все жилы на них напружинились, как веревки, должны были у него невыносимо ныть и болеть. Сердце сжалось у меня от невольной жалости.

Развяжите ему руки – приказал я казакам. Поднимите его на ноги.

Приказание было исполнено мигом; но оказалось, что Хурда не мог стоять на ногах. Глаза его были налиты кровью, лицо раздуто. Голова у него кружилась. Он закачался и упал бы на землю, если бы дюжие казаки его не поддержали под руки. Для того, чтобы как-нибудь подбодрить несчастного, я приказал дать ему крышку водки из дорожной манерки – и он выпил ее с величайшею жадностью, как-то особенно хищно и характерно раздувая ноздри.

Когда же он очнулся от своего оцепенения и пришел в себя, он прежде всего как-то особенно тревожно оглянулся кругом, как-бы отыскивая чего-то – и увидел труп своего коня. Он вдруг задрожал, взвизгнул, вырвался из рук державших его казаков, бросился к убитому коню и стал целовать его, стал обнимать, называя самыми нежными именами, ползая в крови около его морды, проливая обильные горючие слезы.

Даже моих казаков этот порыв Хурды пронял и задел за живое.

— Ишь его убивается! – знать жаль коня-то! – проговорил один из них.

Я приказал Хурде, через переводчика, следовать за нами, и он точась повиновался: — поднялся на ноги, бросил еще один, прощальный взгляд на своего коня и пошел за нами, конвоируемый двумя казаками.

7. В неожиданной западне.

Сведения, доставленные различными рекогносцировочными партиями, были до такой степени разноречивы, что совет собрался вторично – и на этом совете, к которому мы, субалтерны, приглашены не были, споры продолжались до поздней ночи. По-видимому, полковник наш настаивал на том, чтобы весь отряд был двинут в южном направлении, где они надеялись найти более или менее значительные силы неприятеля; а «штабной» настаивал на том, что отряд следует разделить на две части и отправить в двух направлениях, южном и юго-западном, чтобы напасть на неприятеля с двух сторон и вынудить его к битве с тою или другою частью отряда. По-видимому, это мнение одолело, и на другой день, на рассвете, мы были двинуты в двух направлениях. Две роты, под командою штабс-капитана Колдобина, были двинуты в юго-западном направлении; к ним была придана полусотня казаков и два орудия с ракетным станком; я же находился в этом отряде. Полковник приказал нам Хурду прихватить с собою.

— Авось пригодится, — сказал он. – Ну, а если чуть что заметите – попытку удрать или подобное – сейчас ему, собаке, пули в затылок или пики в бока.

По уговору с Колдобиным, мы пустили его впереди отряда, между двумя казаками. Позади его ехал переводчик-киргиз, изредка перекидывался с ним отдельными словами, на которые Хурда, мрачный и понурый, отвечал неохотно. Какой-то добрый человек обвязал его бритую башку полотенцем; я приказал дать ему свои рваные сапоги – и он брел впереди отряда, лениво и важно переставляя ноги.

Так двигались мы часов 5 – 6 по ряд, и, когда очень стало жарко, остановились на отдых около одного из редких степных колодцев.

Я заметил, что переводчик приподнял полу нашей палатки и поманил меня рукою довольно таинственно.

Я тотчас к нему вышел.

— Г. офицер, — сказал мне переводчик на своем ломанном русском языке. Вас просит Хурда, чтобы вы к нему вышли.

— Что ему надобно? – спросил я с удивлением.

— Не знаю. Говорит, что только вам и скажет.

Я последовал за переводчиком, который отвел меня в сторону, и указал на Хурду, сидевшего в кружке солдат, предобродушно угощавших его своими сухарями, размоченными в воде.

Как только он меня завидел, тотчас поднялся на ноги и подошел, сопровождаемый двумя конвойными казаками.

Он положил мне руку на плечо, а другою рукою указал сначала на сердце, а потом на небо.. Затем, обращаясь к переводчику и беспрестанно указывая на меня, он залопатал что-то по своему, так быстро, громко, энергично, как я от него не ожидал.

— Он говорит, что хочет вам добра, — — передал мне переводчик – и не велит вам так идти, как мы идем.

Это почему? – спросил я.

Переводчик оглянулся на казаков, приказал им отойти в сторону, и добавил, нагибаясь ко мне на ухо шепотом:

— Он говорит, что там встретиться большое Хивинское войско.

— Ну, так что же? И славу Богу.

Но Хурда, который внимательно следил за мной глазами, стал дергать переводчика за рукав и что-то еще добавлять и пояснять ему, хмуря брови и покачивая головой.

Переводчик опять шепнул мне:

— Большие силы. Если верить ему, так тысяч десять. Он остерегает и клянется, что хочет Вам добра.

— Скажите ему спасибо. Я передам штабс-капитану Колдобину – а там уж как он хочет.

Вернулся в палатку – и передал. Колдобин провел ладонью по своим густым рыжим усам, приказал позвать Хурду в палатку, расспрашивал его, кричал на него, грозил ему. Но Хурда молчал и только поводил из стороны в сторону большими хмурыми глазами.

Колдобин переменил тактику – предложил киргизу водки; тот выпил с видимым удовольствием, поклонился – и все таки не сказал ни слова.

Колдобин приказал его увести и смотреть за ним, в оба. В нашей палатке на некоторое время установилось молчание.

— Ишь, ведь анафема какая упрямая! – проворчал наконец Колдобин. Ну, да чорт с ним! Ведь уж теперь не ворачаться-же! Надо идти вперед – надо искать. А если чуть только завидим большие силы – сейчас отправим с вестями в наш отряд. Ну-ка, с Богом, вперед!

Минут двадцать спустя, запасшись водою у колодца, мы двинулись вперед, все в том же направлении. Хурда, по прежнему, также лениво и важно, переступал впереди отряда, между двумя казаками.

Не помню, долго-ли мы шли вперед, помню только, что Хурда вдруг остановился и обернулся к переводчику, указывая ему вдаль и что-то бормоча сквозь зубы.

— Он говорит, что пыль видна вдали, — передал переводчик, обращаясь ко мне.

— Никакой пыли не видать – что он врет? Проворчал ближайший к Хурде казак. Так себе, облачко степное.

Я посмотрел в бинокли – и убедился, что Хурда был прав: большое облако пыли видно было на горизонте. Я тотчас доложил об этом Колдобину. Все бинокли направились в одну сторону – и вскоре мы убедились в том, что на нас наступает значительный конный отряд.

Ваше высокоблагородие! – сказал подъезжая к Колдобину казак-урядник. Вот – оттолева пылить.

Посмотрели мы в указанную сторону – и оттуда тоже наступали на нас густые массы конницы.

— Прав был, анадема! – проворчал Колдрбин, сдвинув брови. Лучше было бы у колодца остаться.

Отряд был остановлен, выстроен в боевой порядок; верблюды и казачьи кони сбиты в кучу в середине отряда; два орудия и два ракетных станка поставлены на двух фасах, с которых ожидалось наступление. Все, молча, изготовились к бою, хотя и с первого взгляда было всем ясно, что на нас наступает с двух сторон гораздо более десяти тысяч всадников.

Полчаса спустя, громадные клубы пыли обогнули весь отряд, как широким полукругом. Из-за облаков пыли уже можно было различить вдали тысячи пестрых значков, ярких халатов и шапок. До нашего слуха по гулкой и гладкой степи, уже долетали даже неопределенный шум и гам разноголосой тысячной толпы, ржание и топот многих тысяч коней. Неприятель шел быстрой ходой, очевидно, ожидая, что мы не выдержим его приближения. Пора было его остановить и образумить.

Как только толпы всадников подошли на надлежащую дистанцию, две ракеты взвились впереди нашего строя и грохнули в самую сферу наступающей массы. Смятение произошло в них невыразимое. Мы видели в бинокли, как всадники, не задетые ракетой, бросились врассыпную около нескольких коней, барахтавшихся на земле.

— Не любишь! – посмеивались солдаты.

Еще две ракеты – и вся масса неприятеля стала, как вкопанная, среди окутавших ее облаков пыли, медленно относимых ветром в сторону.

Положение наше было не из завидных. Мы стояли на совершенно ровной местности; кругом ни холмика, ни овражка, ни камешка. Перед нами густая масса неприятеля, который уже окружал нас с трех сторон, а немного погодя стал заезжать, с очевидным намерением охватить нас и с четвертой стороны. Следовательно, нечего было и думать о том, чтобы дать весть полковнику об опасном положении нашего отряда. А между тем, солнце начинало клониться к западу.

Колдобин собрал всех нас на совет, в палатку, которую приказал наскоро разбить среди отряда.

— А что, господа? – сказал он нам не совсем спокойным и твердым голосом. Ведь дело-то дрянь?

Мы все молчали.

— Надо бы попытаться – не пробьемся-ли? Сказал кто-то из офицеров довольно робко.

— Пробиться мудрено, — заметил казак-хорунжий, покручивая сивый ус. Их тут тысяч с двенадцать. Коли станут наседать – раздавят.

— Пробиться трудно, а отсидеться должно! – сказал Колдобин. Запасов у нас хватит на неделю. Снаряды побережем – отсидимся.

— А тут и полковник нас хватиться! – заметил артиллерист.

8. Рискнем.

Ночь прошла совершенно спокойно.

Признаться сказать, я не спал всю ночь – и то обходил цепь и секреты, то опять возвращался к нашей офицерской палатке. Огней не зажигали ни мы, ни наши противники. В непроницаемой мгле ночи по степи доносилось до нас совершенно явственное не только ржание коней. Но даже говор. Мне все казалось, что вот-вот они подползут к нам, вырежут наши секреты и бросятся на нас в шашки и ятаганы: — я тогда еще не знал характера азиатов.

На рассвете Колдобин приказал снять секреты, но цепь оставил на порядочном расстоянии от главного ядра нашего отряда. Когда мрак ночи рассеялся, мы увидели, что нас со всех сторон окружает темною лентою неприятельский стан, который благоразумно расположился на благородной дистанции от нас.

Часов около девяти утра хивинский стан зашевелился. послышались призывные, густые звуки каких-то рогов, потом гуденье больших бубнов — и из густой массы неприятеля стали выделяться отдельные группы всадников. Выдвинувшись вперед, эти группы, по данному знаку, вдруг пустились к нам во весь опор, рассыпаясь лавою, останавливаясь и издали, с очень большого расстояния, давали залпы по нашей цепи. Пули этих залпов не долетали до наших стрелков, и мы на них не отвечали, тем более, что хивинцы, после залпа, тотчас поворачивали коней и отъезжали к своим, высылая на нас новых смельчаков. Однако же, мало-помалу, дерзость неприятеля стала возрастать — и нашим стрелкам приказано было дать по ним залп, когда они приблизятся тысячи на полторы шагов.

По данному сигналу, дружный залп грянул из цепи. Десятка два коней взвились на дыбы, волоча в седле подстреленных всадников; два коня грохнулись на месте; человек пять сразу опрокинулись и выпали из седел. Один из них долго махал рукою, как бы призывая на помощь к себе. После этого, никто не шевельнулся из неприятельской массы: — неприятель словно замер в ожидании каких-то новых приказаний и распоряжений.

Так простояли мы на месте почти целый день, в полном бездействии, внимательно наблюдая друг друга. Жар был палящий, страшный! Козырьки фуражек, ремни амуниций, стволы ружей раскалились невероятно. Вода начинала подходить к концу в солдатских манерках; а казенного запаса воды могло хватить на нас не больше, как на сутки.

«А потом что?»- невольно шевелился у каждого из нас в голове тревожный вопрос.

А потом вышло вот что! Чуть только наступил вечер, и темнота стала окутывать степь, ко мне опять явился переводчик, и заявил мне, что Хурда еще раз просит меня к себе, для какого-то важного сообщения по секрету.

— Ну, что тебе? — обратился я к пленному батырю через переводчика.

— Хурда вскочил с места, подбежал ко мне, стал колотить себя в грудь, то указывая на небо, то на себя, то на неприятеля и все лопатать что-то по своему — скоро, скоро.

— Предлагает передать весть в другой отряд, — с несколько насмешливой улыбкой сообщил переводчик. — Клянется, что не изменит и что вас именно хочет спасти.

— Как же он это сделает? Ведь, мы окружены отовсюду, — сказал я с недоверием.

— Бог велик и милосерд, — отвечал Хурда. Я знаю, что я знаю. Пусть пишет Урус свое письмо.

Я сообщил Колдобину о предложении Хурды.

— Помилуйте, надует! — сердито возразил он. Ведь это значит щуку в воду пустить. Он к ним переползет — да нас же и продаст им.

— Как же он нас продаст — возразил я. Они и без него знают, что нас здесь — горсть. А мы с вами знаем, что у нас воды только на сутки хватит, и что все равно — завтра или послезавтра придется пробиваться к колодцу. Так уж рискнем! Чем чорт не шутит — а?

— Что-ж? Рискнем — и в самом деле! Неужто мы от русского авось отречемся?

— Посоветовавшись между собой, мы согласились все, что следует отправить весть к полковнику, составили рапорт и позвали Хурду.

Колдобин заставил его поклясться, что он — если его не зарежут — доставит бумагу в руки полковника.

— Если доставишь, сто серебряных рублей в награду получишь, — сказал Колдобин через переводчика. Хурда показал пальцем на темя, провел рукою по горлу и ударил себя в грудь.

Четверть часа спустя, мы проводили Хурду до ближайшего секрета. Я дал ему на дорогу небольшой мешочек, солдатских сухарей и на прощание отстегнул со своего пояса кинжал.

— Возьми — авось пригодится, — сказал я ему через переводчика.

— Хурда поцеловал кинжал, проговорил что-то такое, оскалив зубы, сунул кинжал за пазуху и двинулся вперед. Пройдя несколько шагов, он опустился на корточки, лег плашмя на землю — пополз вперед на брюхе. Минуту спустя мы уже перестали различать его во мраке.

9. Услуга за услугу.

Следующий день был очень томителен. Жара была такая невыносимая, что пять человек выбыли у нас из строя от солнечного удара. Притом и порция воды, отпускаемая солдатам, была недостаточна для утоления мучительной жажды, от которой все одинаково страдали. Вероятно, понимая это тягостное положение, Хивинцы и с места не трогались: стояли, как вкопанные, до самого вечера. Только уж под вечер, возобновились опять вчерашние наскоки отдельных всадников на цепь и вызвали новый, еще более удачный залп наших стрелков. И опять наступила ночь: жаркая, душная, темная — безмолвная.

Наступил еще один день и прошел без всяких стычек, ни с той, ни с другой стороны не было сделано ни выстрела. Но вода у нас окончательно иссякла — весь запас ее истощился. Мучения жажды были невыносимы! На совете, собравшимся ввечеру, решено было назавтра, если помощь не будет нам подана до 4 — 5 часов по полудню, — пробиваться во что бы то ни стало к колодцу и там ожидать дальнейших событий.

Около полудня, вдруг зашумело, загудело что-то в неприятельском стане. Весь он разом ожил, зашевелился, заиграл на солнце цветами и красками. Не трудно было понять, что Хивинцы готовились к какому-то отчаянному маневру. Мы внимательно следили за их движениями, наблюдая в бинокли. Но вот ужасный, дикий пронзительный вопль раздался вдруг со всех сторон и хватил разом все их густые толпы, которые заколыхались, рванулись с места и с неистовым криками устремились со всех сторон на наш отряд. Было что то невыразимо-страшное в этом диком безумном натиске грозного своею численностью неприятеля, который мчался на нас, вопя и размахивая ярко блестевшими на солнце клинками.

Мы выждали их, подпустили на выстрел, и вдруг дали залп — другой -третий. Клубы дыма и пыли заволокли перед нами на минуту все пространство; трескотня выстрелов заглушала визг и крики неприятеля; но когда дым рассеялся, мы увидели, что вся степь кругом усеяна телами коней и всадников. Масса Хивинцев отступала поспешно, разбившись на отдельные кучки.

— Скажите-ка поручику Грибкову, чтоб он дал им в зад хорошего пинка — пускай пошлет две ракеты — сказал, обращаясь ко мне Колдобин.

Я побежал исполнять его приказание.

Ракеты взвыли и ударили в густую массу Хивинской конницы. Все бросились вскачь, давя и толкая друг друга, и к двум часам по полудню неприятель опять занял те же позиции, вне наших выстрелов, которые он занимал во все предшествующие дни.

Наступила опять тишина и спокойствие — и опять возобновились жестокие страдания от невыносимой жажды, на время прерванные волнением, вызванным аттакой и отражением ее. Мы все, от старшего офицера и до последнего солдата, готовы были сейчас начать наступление и подвергнуться какой угодно опасности, лишь бы только добиться возможности утолить ужасную, жгучею, грызущую жажду, от которой горела голова и болезненно сжимались внутренности.

Я увидел действительно на горизонте что-то в роде ракеты, взвившийся яркими звездочками. Это была очевидна сигнальная ракета подходящего отряда.

— А знаете ли что? — сказал Колдобин, обращаясь ко мне, — я готов об заклад побиться, что ведь ваш анадема весть полковнику передал!

И вместе с нами он вышел из палатки, чтобы посмотреть, как воздействовал на неприятеля наш обмен сигналами.

— Снимаются, ваше высокоблагородие- доложил, подходя к Колдобину, казачий урядник. Извольте прислушать, как галдят?

И точно, со стороны неприятельского стана был слышан топот, говор и тот неопределенный шум, напоминающий течение большой массы воды, которым обыкновенно сопровождается движение большой массы конницы. Слышно было, как эта масса текла, шумя и гудя, все в одном каком-то направлении, хотя и невозможно было различить куда и откуда она направлялась.

— Скатертью дорога! — прговорил Колдобин, снимая шапку и крестясь.

— Первым гонцом от этого отряда прискакал к нам Хурда, в том же рваном халате, с тем же самым полотенцем на бритой башке, но верхом на превосходном вороном аргамаке.

Лихо соскочив с коня, он провел его в поводу через наши ряды, разыскал переводчика и через него рассказал мне:

— Я им за своего коня отплатил. Посмотри, какого чудесного коня добыл твоим кинжалом! Возьми его от меня на память. А сам попроси своего начальника, чтобы он меня принял на службу к Белому Царю.

Хурда был и действительно вознагражден за оказанную им услугу. Ему дали обещанные сто рублей; полковник выхлопотал ему медаль. А полгода спустя он был принят на службу в пограничное казачье войско.

— А все ты! — говорил он мне потом много раз, когда уж выучился по-русски. Все ты! Если-бы не ты меня развязал и поднял — меня бы волки съели в степи! Велик Аллах и пророк его: — послали тебя, добрый человек.