Среднеазиатская политика царизма в 1859-1862 гг
Глава III. Среднеазиатская политика царизма в 1859–1862 гг.
Британские происки в Средней Азии
Британские правящие круги уже в начале XIX в. стремились закрепиться на побережье Каспийского моря. Командующий русскими войсками в Грузии Тормасов в 1810 г. сообщал в Петербург, что английский посланник в Тегеране требовал у шаха Ирана разрешения на проезд в Энзели, Астрабад и другие пункты южного побережья Каспийского моря, чтобы выбрать место для строительства военных судов{309}. Это требование было отклонено. В 30-х годах XIX в. английское правительство возобновило свои притязания на открытие консульств в прикаспийских портах Ирана, о чем Николай I с тревогой информировал А. О. Дюгамеля, назначенного русским послом в Тегеран. «…У англичан нет никаких торговых интересов на Каспийском море, — говорил Николай I, — и заведение их консульств в этой стране не имело бы иной цели, кроме заведения интриг»{310}. В конце 50-х годов британские правящие круги снова стали проявлять стремление к укреплению своих позиций на берегах Каспийского моря. Эти тенденции ярко иллюстрирует важное донесение Маккензи, британского консула в Реште и Энзели, статс-секретарю по иностранным делам. Ссылаясь на создание русского акционерного общества «Кавказ», он настаивал на немедленных превентивных действиях в Средней Азии. Маккензи призывал «любой ценой» взять под английский контроль «Решт-Энзелийский порт». Занятие этого порта позволило бы Британской империи утвердиться на всем Каспийском [115] море. «Обладая этим орудием, мы легко овладели бы торговлей всей Средней Азии», — писал Маккензи.
Британский консул указывал на особую важность открытия торгово-политического агентства в Астрахани: «Присутствие британского ока в Астрахани будет необходимым условием перевеса торгового баланса в нашу пользу» и «существенным шагом нашей торговли и политики на Востоке»{311}.
Детально разработанный план «приобретения у Персии Решт-Энзелийского порта» Маккензи направил в Морское министерство Англии. Донесение Маккензи, опубликованное летом 1859 г. газетой «Тайме», вызвало серьезное беспокойство царского правительства. Но если с бассейном Каспийского моря были связаны пока лишь «замыслы» (хотя и очень серьезные и симптоматичные), то в Средней Азии английские агрессивные планы постепенно все более и более активно проводились в жизнь.
В сентябре 1859 г. царским властям в Оренбурге стало известно, что Дост Мухаммад, опираясь на поддержку англичан, выступил против Кундузского и Мейменниокого ханств. После первой неудачной попытки овладеть Меймене афганский эмир отвел войска к Кабулу и приступил к новым военным приготовлениям. В то же время из Афганистана в Бухару были отправлены послы для переговоров об установлении между обоими государствами мирных отношений, нарушенных военным походом Дост Мухаммада.
Однако это «мирное посольство» потребовало от бухарского правительства передачи Афганистану города Карши. По полученным в Оренбурге сведениям, активную роль в посольстве играли англичане, настаивавшие на уступке Афганистану также важных пограничных городов Каракуль и Чарджуй, обещая за это содействовать «примирению» Афганистана с Бухарой. «Эмир такими требованиями поставлен в самое затруднительное положение, не знает, что ответить послам, — писал в Петербург Катенин. — …Можно предполагать, что англичане решились образовать в Средней Азии сильное ханство»{312}.
Укрепленные города Чарджуй и Каракуль, которые привлекли внимание британских представителей, прикрывали западные подступы к Бухарскому ханству. Особенно важное значение имел Чарджуй, расположенный несколько в стороне от основных крепостей ханства, на левом берегу Аму-Дарьи. Английские правящие круги еще со времени посещения Бухары А. Бернсом строили планы использования Аму-Дарьи [116] для торгового и военно-политического проникновения в Среднюю Азию. Чарджуй можно было легко превратить в военную базу. Британские власти надеялись на успех, ибо в ряде районов Южного Туркестана афганские отряды вышли к побережью Аму-Дарьи. Британские колонизаторы рассчитывали наладить на этой реке судоходство.
Опираясь на Чарджуй и Каракуль, Англия могла бы не только подчинить Бухарское ханство, но и активно вмешиваться в дела Хивы и туркменских племен, т. е. добиться господствующего положения на значительной территории Средней Азии.
Несмотря на угрозы и посулы, правительство Бухары отклонило притязания посольства. Послы вернулись ни с чем.
Однако через некоторое время в Бухарское ханство была отправлена новая миссия, которая выдвинула еще более провокационные требования: 1. Выделить из состава ханств Шахрисябзский округ и предоставить ему «самостоятельность» (под англо-афганским контролем, разумеется). 2. Передать Кокандскому ханству город Ура-Тюбе, а Афганистану — важнейшие крепости на Аму-Дарье — Керки и Чарджуй. Как стало известно в Оренбурге, члены посольства даже не пытались скрыть, что эти крепости нужны «для оклада военных и продовольственных припасов» в подготавливавшейся британскими кругами войне против России в Средней Азии{313}. Удовлетворение подобных требований привело бы по сути дела к частичному расчленению Бухарского ханства.
Стремясь положить конец враждебным провокациям, эмир Насрулла отправил двенадцатитысячную армию в Ахчинский округ Южного Туркестана. Однако отряды Дост Мухаммада оттеснили бухарские войска, заняли город Ахча и выступили против ханства Кундуз.
Между Афганистаном и Бухарой назревала серьезная борьба. Готовясь к ней, Насрулла попытался заручиться поддержкой кокандского хана, который обещал прислать ему несколько отрядов солдат. Продолжал укреплять свои силы и Афганистан. По дошедшим до Оренбурга сведениям, британские власти в Индии отправили в Кабул «свыше двадцати офицеров, много оружия и до 14 орудий»{314}.
Афганские войска летом 1859 г. заняли Кундузское ханство, правитель которого бежал в Бухару просить помощи у эмира Насруллы{315}. Насрулла послал к Дост Мухаммаду [117] специальную миссию, предлагая ему вывести войска из Кундуза, признавшего вассальную зависимость от Бухары. Это предложение было отвергнуто, и в начале 1860 г. Насрулла направил армию в Южный Туркестан.
Весной 1860 г. бухарские отряды форсировали Аму-Дарью у крепости Керки. Крупных столкновений, однако, не произошло. В бухарской армии, состоявшей из разрозненных ополчений, вскоре после перехода через Аму-Дарью началось разложение. Хисарский бек увел свой шеститысячный отряд за Аму-Дарью. В это время обострились отношения между Бухарским и Кокандским ханствами, что заставило эмира Насруллу отозвать и остальные войска из Южного Туркестана. Кундуз перешел под власть Дост Мухаммада.
Отвлеченное борьбой с Кокандом, Бухарское ханство не смогло поддержать мелкие узбекские и таджикские бекства Южного Туркестана в их борьбе против афганской армии. В дальнейшем значительная часть левобережья Аму-Дарьи, населенная узбеками, таджиками и туркменами, перешла к Афганистану{316}.
Несмотря на все эти тревожные сведения, царское правительство, учитывая общую международную обстановку, вновь отнеслось отрицательно к предложениям Гасфорда и Катенина об активизации политики в Средней Азии.
Военный министр Сухозанет в директивном письме Гасфорду подчеркивал особую настороженность западных держав в отношении деятельности России в странах Востока. Он отмечал, что правительство «в отвращение возбуждаемого на Западе мнения о завоевательных намерениях наших в центральной части Азии… в настоящее время признает полезным избегать по возможности наступательных действий на наших сибирских границах»{317}. Сухозанет запретил Гасфорду атаковать Пишпек до особого разрешения. Единственной оговоркой было разрешение действовать только в случае неспровоцированного нападения кокандских войск.
Содействуя дальнейшему развитию торговли со Средней Азией, царское правительство в 1859 г. отменило пошлину на вывозимые в Бухару товары. Русский экспорт, по данным одной лишь Оренбургской таможни, увеличился за год почти на 377 тыс. руб. Как и прежде, расширялся преимущественно вывоз металла и промышленных (текстильных) изделий.
Успешный рост торговли со Средней Азией и сокращение экспорта промышленного сырья в страны Западной Европы [118] и США заставляли представителей капиталистических кругов России все чаще обращаться к мысли об активных действиях на Востоке. Журнал «Вестник промышленности», отражавший взгляды русских торговцев и промышленников (редакторы: крупный предприниматель Ф. Чижов и видный экономист либерально-буржуазного толка И. К. Бабст{318} опубликовал статью востоковеда И. Березина «Об учреждении Азиатской компании в начале нынешнего столетия»{319}.
Вывоз из России в Среднюю Азию (в руб.){320}
1858 г. 1859 г. Чугун 17990 34837 Железо 71699 102 827 Медь 21519 55238 Олово 1955 3055 Бумажные и льняные изделия 678 298 895 081 Шелковые и полушелковые изделия 5776 23090 Шерстяные изделия 83454 169 390 в том числе сукно 80150 142 855
В этой статье, посвященной, казалось бы, историческим событиям полувековой давности, высказывались соображения, непосредственно относившиеся к обстановке 50–60-х годов XIX в. «Русская предприимчивость с давней поры обратила свою деятельность преимущественно на Азию. Это и понятно, потому что цивилизовавшиеся гораздо раньше нас на Западе народы заперли нашей деятельности выход с этой стороны», — писал Березин{321}, перекликаясь со многими глашатаями «восточного» направления торговли и политики России.
Отвлекаясь от своей темы, Березин значительную часть работы посвятил насущным проблемам развития торговли со Средней Азией, обнаружив при этом неплохое понимание характерных для феодализма черт: внутренних раздоров и межфеодальной борьбы, отсутствия обеспеченности личности купца и его собственности. И. Березин, как и Н. П. Игнатьев, высказывал сомнение в прочности политических взаимоотношений со среднеазиатскими ханствами. «Кроме путевых стеснений, — отмечал И. Березин, — торговля с Средней Азией терпит разные прижимки от самих правительств в городах, [119] и весьма ошибаются те, которые возлагают большие надежды на политические сношения и разные трактаты с среднеазиатскими владетелями… Вообще трактаты с Хивой, Бухарой или Кокандом — более громкая, нежели действительно важная вещь…»{322}.
Для торговли в Азии И. Березин предлагал создать компанию, но предостерегал от превращения ее в монопольную организацию и отрицал необходимость правительственной поддержки. «Дух предприимчивости, столь необходимый для успеха компании, весьма ослабевает, как скоро предлагается невидимое содействие свыше», — отмечал Березин{323}.
Аналогичные вопросы, но более конкретно рассматривал публицист и предприниматель Н. И. Тарасенко-Отрешков. Он писал, что насильственное открытие китайских рынков западными державами и в первую очередь Англией приведет к наводнению этих рынков британскими товарами. Поэтому вывоз русских хлопчатобумажных изделий, половина которого шла в Китай, будет затруднен. Впрочем, подчеркивал он, дело не только в Китае: по всей Азии русские купцы сталкиваются с конкурентами из капиталистических держав Запада.
Тарасенко-Отрешков призывал развивать потребление хлопчатобумажных тканей внутри Российской империи и вместе с тем увеличивать их экспорт — «если не в европейские государства, которые могут покупать те изделия в других государствах дешевле, чем у нас, то хотя бы в азиатские государства». Он указывал, что, несмотря на непосредственное соседство России со странами Востока, она «более и более теряет возможность продавать им свои хлопчатобумажные ткани и что англичане, австрийцы и даже американцы… сильно вытесняют из Азии те русские ткани»{324}.
Разработка планов военного наступления царизма в Средней Азии
После возвращения миссии Н. П. Игнатьева из поездки в Хивинское и Бухарское ханства царское правительство начало подготовку к прямой экспансии в Средней Азии, в частности к «соединению линий» — Оренбургской и Западносибирской — и выходу на рубеж Туркестан — Чимкент — Аулие-Ата. Не только Н. П. Игнатьев и некоторые его спутники, [120] но и командир Оренбургского корпуса и оренбургский генерал-губернатор А. А. Катенин настаивал на проведении «твердой политики». Катенин недоумевал по поводу «векового забвения, которому были преданы интересы наши в Средней Азии вследствие исключительного обращения русской политики к делам Западной Европы, а из азиатских — к турецким и персидским». Его поражало также «совершенное отсутствие определенных государственных видов в действиях наших относительно этой части Азии…»{325}.
Во время инспекционной поездки и после возвращения оренбургский генерал-губернатор отправил в Петербург множество документов с предложениями о дальнейших действиях в Средней Азии.
Б Главном штабе было составлено обширное «извлечение из донесений командира Оренбургского корпуса о произведенном им осмотре степи и Сыр-Дарьинской линии»{326}. Среди этих материалов особый интерес вызывает записка «Общий взгляд на настоящее положение Сыр-Дарьинской линии». Катенин подчеркивал слабость политического влияния Российской империи в среднеазиатских ханствах, наглядно проявившуюся при переговорах в Хиве. «Не только путешественники, но даже торговцы наши не могут показаться в эти владения, не опасаясь насилия и даже смерти; самые справедливые требования наши принимаются с грубостью и высокомерием», — писал он{327}.
Оренбургский генерал-губернатор считал основным недостатком политики Российской империи в Средней Азии непоследовательность и отсутствие определенного плана действий. Создание Аральской флотилии и Кос-Аральского форта должно было способствовать развитию судоходства в Аральском море и по Аму-Дарье, но этому не уделили должного внимания. Царское правительство решило построить Сыр-Дарьинскую линию укреплений, но идея не была доведена до логического завершения: Сыр-Дарьинскую линию не сомкнули с Сибирской.
Катенин сетовал, что русские войска заняли бесплодную пустыню, тогда как между фортом Перовским и укреплением Верным «находится северная часть Кокандского ханства, славящаяся плодородием и прекрасным климатом». Он настойчиво подчеркивал: надо отказаться от необоснованных проектов о прокладке торгового пути через Хиву и Гиндукуш в [121] Индию и обратить внимание на развитие русской торговли в Средней Азии и Западном Китае.
В первую очередь следует принять в подданство туркмен восточного побережья Каспийского моря с целью использовать их для нажима на Хиву; захватить кокандские крепости Джулек, Яны-Курган, Туркестан и Ташкент — «средоточие всей торговли Средней Азии». Затем можно будет подчинить и Бухарское ханство. Для этого имеются два пути: военный (наступление царских войск из Ташкента на Бухару) и экономический (полное прекращение русской торговли с ханством).
Все расходы на эти мероприятия полностью окупятся налоговым обложением населения занятых областей, увеличением таможенных сборов, сокращением издержек на снабжение войск Сыр-Дарьинской линии (продукты питания будут заготовляться на месте, в плодородных оазисах Средней Азии){328}.
В письме от 6 декабря 1858 г. Катенин предложил конкретную программу экспансии Российской империи в Среднюю Азию. Пунктом первым этой программы был Коканд. Катенин настаивал на завоевании Джулека (Сыр-Дарьинская линия), создании здесь форта для подготовки к выходу на рубеж Туркестан — Чимкент — Аулие-Ата (с последующим движением к Ташкенту) и соединении пограничных линий; он призывал также усилить Аральскую флотилию и построить форт на р. Эмбе (Хивинское направление){329}.
Предложения Катенина основывались на выводах работы специальной комиссии, созданной им в Оренбурге для разработки общей внешнеполитической программы генерал-губернаторства. В ее состав вошли военные и гражданские лица, непосредственно связанные со «среднеазиатскими делами»: начальник штаба войск округа генерал А. Л. Данзас, председатель Оренбургской пограничной комиссии В. В. Григорьев, начальник Аму-Дарьинской флотилии капитан первого ранга А. И. Бутаков, участники миссии Н. П. Игнатьева — Н. Г. Залесов и М. Н. Галкин, подполковники В. Д. Дандевиль, М. Г. Черняев и др.
Члены комиссии, основываясь на материалах, собранных ими при посещении различных районов Средней Азии, высказывали самые разнообразные мнения. Например, Черняев и Залесов .призывали к захвату низовьев Аму-Дарьи. Бутаков и поручик Старков настаивали на овладении Хивинским ханством. Остальные предлагали наступать в южном направлении, [122] соединить Сыр-Дарьинскую и Сибирскую линии и обеспечить благоприятные условия для русской торговли в Средней Азии.
Обобщая высказанные мнения, чиновник для особых поручений при оренбургском генерал-губернаторе Арцимович подчеркивал, что политика России по отношению к Средней Азии должна сводиться к следующему:
«1. Установить в этой области более прочную государственную границу.2. Устранить влияние других европейских государств на среднеазиатские владения, вредное для наших интересов.
3. Распространить и обеспечить нашу торговлю в этих владениях»{330}.
Согласно мнению большинства участников комиссии, призывавших к быстрейшему соединению Оренбургской и Сибирской линий, было решено уделить основное внимание ташкентскому направлению. Первым этапом на пути к овладению Ташкентом должна была стать постройка укрепления Джулек{331}.
Материалы работ комиссии Катенин повез в Петербург, где добивался предоставления ему широких полномочий и материальных средств для проведения в жизнь намеченной программы.
Для обсуждения всех вопросов, связанных с посольством Игнатьева и касавшихся Оренбургского края, в том числе программы Катенина, в начале января 1859 г. в Петербурге было созвано «совещательное заседание». На нем присутствовали высшие государственные деятели: А. М. Горчаков, Н. О. Сухозанет, Г. X. Гасфорд, А. А. Катенин, А. Ф. Княжевич, В. К. Ливен, Ег. П. Ковалевский, а также Н. П. Игнатьев.
Совещание нашло полезным создание торговой фактории на восточном берегу Каспийского моря, но отнеслось отрицательно к предложению о принятии в русское подданство туркмен. Для укрепления позиций Российской империи на Аральском море было решено усилить Аральскую флотилию новыми судами.
Были рассмотрены предложения Катенина о постройке трех укреплений: Джулек на Сыр-Дарье, Эмбенское на Эмбе и Яны-Курган на р. Яны-Дарья. Сославшись на проектируемое усиление Аральской флотилии, участники совещания решили, что эта мера больше, чем строительство всевозможных фортов, «подчинит нашему влиянию Хиву, Коканд и распространит [123] наши торговые сношения в Средней Азии»{332}. Исключение было сделано лишь для укрепления на Яны-Дарье, создание которого связывалось с намеченной совещанием специальной рекогносцировкой.
Вместе с тем совещание единодушно выступило против активной политики в Средней Азии, найдя преждевременным даже обсуждение «соображений Катенина о Коканде, Туркестане и Ташкенте». В мотивировке указывалось, что правительство «в настоящее время не имеет в виду завоевательных действий для этой части Азии…»{333}.
Катенин не согласился с принятыми решениями. В «особом мнении» он продолжал настаивать на строительстве всех трех укреплений и заявил о необходимости разработки четкой правительственной программы действий в Средней Азии{334}.
К этому времени такая программа уже была подготовлена. Она, правда, еще не носила официального характера, но исходила от авторитетного в вопросах среднеазиатской политики Н. П. Игнатьева.
Предложения Игнатьева предусматривали всемерное развитие русского судоходства по Аму-Дарье; укрепление дружественных связей с «самым надежным и сильным владетелем Средней Азии» — бухарским эмиром, чтобы всеми средствами «предупредить вмешательство английской политики» в дела Средней Азии; использование внутренних раздоров в Хиве, а также вражды между Хивинским и Бухарским ханствами; принятие казахов и каракалпаков Хивинского ханства в русское подданство; занятие города Кунграда и учреждение там русской администрации; ликвидация власти Коканда над городами Туркестаном и Ташкентом. И, наконец, Игнатьев планировал максимальное развитие русской торговли со Средней Азией и Афганистаном, установление господства России на среднеазиатских рынках и «отстранение от этой торговли, по возможности совершенно, англичан».
Игнатьев считал необходимым не позже весны 1860 г. занять низовья Аму-Дарьи и организовать русское судоходство вплоть до Балха и Бадахшана; направить в Бухару торгового агента, чтобы впоследствии создать в этом ханстве постоянное консульство; сбавить пошлину с ввозимых из Средней Азии в Россию сельскохозяйственных продуктов.
Военные операции против Кокандского ханства Игнатьев предлагал отложить до «того времени, когда представится возможность продолжить Сыр-Дарьинскую линию без борьбы [124] с соединенными силами Коканда и Бухары и особенной огласки нашего наступательного движения».
Для развития среднеазиатской торговли Игнатьев призывал «поставить купечество в известность о преимуществах, приобретенных и ожидаемых для торговли с Бухарой и вообще с Средней Азией, пригласить купцов принять деятельное участие в торговле с этими странами, а также содействовать составлению торгового общества, которое несравненно лучше отдельных торговцев может приобрести и сохранить первенство на всех тамошних рынках»{335}.
В 1861 г., когда Игнатьев занял пост директора Азиатского департамента в Министерстве иностранных дел, большая часть намеченных им мер стала проводиться в жизнь.
Между тем обсуждение проблем среднеазиатской политики продолжалось. 24 января 1859 г. произошло новое «совещательное заседание», где присутствовали все участники предшествовавшего совещания. Подтвердив свои решения относительно Оренбургского края, они рассмотрели предложение генерал-губернатора Западной Сибири Гасфорда о занятии верховьев р. Чу (т. е. района Пишпека) в качестве «опорного пункта для будущих границ».
Гасфорд считал необходимым защитить казахов Большой Орды от нападения кокандских войск и укрепить влияние России среди «дикокаменных киргизов»{336}. Предложение было признано заслуживающим внимания; однако его осуществление отложили из-за неизученности местности до рекогносцировок, намеченных на лето 1859 г.{337}.
Крайняя осторожность царского правительства в проведении среднеазиатской политики объяснялась в данном случае назревавшим в Европе серьезным конфликтом между Францией и ближайшим соседом России — Австро-Венгрией. «В начале 1859 г. уже было несомненным предстоявшее столкновение Пьемонта с Австрией, — характеризовал сложившуюся обстановку историк А. Л. Зиссерман. — Столкновение это могло грозить серьезными политическими осложнениями и вызвать общую европейскую войну с неизбежным участием России»{338}.
Этот конфликт через несколько месяцев (в апреле 1859 г.) действительно разросся в открытую войну Франции и [125] Сардинии против Австро-Венгрии. Царское правительство прилагало много усилий к дальнейшему сближению с Францией, наметившемуся чуть ли не на следующий день после окончания Крымской войны. Стремясь к развитию дружественных отношений с этой страной, царское правительство по соглашению с Наполеоном III обязалось выставить на русско-австрийскую границу четыре армейских корпуса. Поэтому пришлось временно отказаться от слишком широких планов в Средней Азии. «В Петербурге были очень озабочены опасением, что мы могли быть втянуты в войну. Отсюда возникли опять толки о необходимости усилить войска на западной границе», — писал в своих воспоминаниях Д. А. Милютин{339}. Приближавшаяся к концу борьба против Шамиля на Кавказе также отвлекала силы царского правительства. Не случайно почти через год после январского обсуждения Гасфорд обнадеживал Катенина, что его предложения не были совершенно отвергнуты, а только «отложены по случаю смут на Западе»{340}.
Весной 1859 г. в Оренбургском крае и в Западной Сибири начали проводиться в жизнь постановления петербургских совещаний. Обер-квартирмейстеру Оренбургского корпуса Дандевилю было поручено изучить восточное побережье Каспийского моря и найти удобное место для якорной стоянки и постройки торговой фактории{341}.
Начальник Аральской флотилии А. И. Бутаков получил задание отвезти на родину возвращавшегося из Российской империи бухарского посла Неджметдина-ходжу. В случае, если хивинское правительство помешает движению пароходов вверх по Аму-Дарье{342}, Бутаков должен был пробиваться силой. Катенин рассчитывал также использовать вспыхнувшее в Кунграде восстание туркмен и каракалпаков для захвата этого города русскими войсками. Поэтому А. И. Бутакова сопровождал подполковник М. Г. Черняев{343} с отрядом в 125 солдат.
В это время штабс-капитан М. И. Венюков отправился на рекогносцировку «правого берега р. Чу против Пишпека и местности на 100–200 верст далее вниз по реке»{344}. Ему предписывалось хранить в строжайшей тайне конечную цель экспедиции — завоевание Пишпека. [126]
Экспедиция Дандевиля действовала все лето 1859 г. Обследовав восточное побережье Каспия, Дандевиль решил, что единственное место, пригодное для создания русской торговой фактории, — Красноводский залив. Во время плавания по Каспийскому морю произошло вооруженное столкновение с туркменским населением близ Чикишляра.
31 октября 1859 г. было созвано специальное совещание, в котором участвовали генерал-адмирал вел. кн. Константин Николаевич, А. М. Горчаков и Н. О. Сухозанет. Устройство фактории решили отложить до получения согласия на это туркменского населения и восстановления миролюбивых отношений с ним. Применение силы, отмечали участники совещания, «восстановило бы его (население. — Н. X. ) еще более против нас и дало бы повод к подозрению о завоевательных намерениях наших на восточном берегу Каспия».
На совещании было решено наградить всех участников экспедиции, кроме ее руководителя — Дандевиля{345}, который упустил из виду основную возложенную на него задачу — «упрочить… торговые сношения наши с туркменами».
Экспедиция Бутакова с самого начала лишилась важнейшего козыря: бухарский посол Неджметдин-ходжа отказался вернуться в Бухару на русском пароходе. Тем не менее Катенин приказал Бутакову отправиться в восставший Кун-град, а оттуда вверх по Аму-Дарье с целью «исследовать Аму и определить пункт, удобный для будущих наших торговых сношений в пределах Бухарии»{346}.
Министерство иностранных дел поддержало замысел Катенина направить пароход и две барки Аральской флотилии в глубь Бухарского ханства и выразило пожелание, чтобы оренбургские купцы воспользовались этим обстоятельством для развития торговых связей, «составляющих, — как писал Горчаков Катенину, — главный предмет наших сношений с среднеазиатскими ханствами»{347}.
Бутакову удалось достичь Кунграда и отогнать осаждавшие город хивинские войска, но плыть дальше, «в Бухару», он не смог из-за резкого обмеления-дельты. В Кунграде царила анархия и процветала торговля рабами. Туркменская феодальная знать, захватив власть в городе, стремилась использовать русский экспедиционный отряд для утверждения собственного господства в низовьях Аму-Дарьи. Когда же Бутаков заявил, что «грабежи и торговля людьми совершенно [217] противны духу русского правительства»{348}, ему пришлось встретиться с откровенно враждебным отношением своих союзников, на помощь которым он прибыл.
Во избежание назревавшего столкновения русская флотилия оставила Кунград и вернулась на свою базу в форт № 1. Известие о неудаче Бутакова вызвало горестную резолюцию Катенина: «…Вопрос о возможности верного плавания по Аму-Дарье остается в прежнем неопределенном положении…»{349}.
Вскоре после отъезда Бутакова, 1 августа 1859 г., население Кунграда, возмущенное произволом Мухаммеда Фана, утвердившегося в городе при поддержке туркменских феодалов, восстало. Мухаммед Фана был убит, и вскоре в Кунграде была восстановлена власть хивинского хана{350}. Снова низовья Аму-Дарьи оказались под контролем Хивы, отношения с которой у России оставались чрезвычайно натянутыми.
Более удачно действовал Венюков. Его рекогносцировочный отряд в течение июня — июля 1859 г. прошел свыше 600 верст от укрепления Верного по кокандским владениям. Были проведены съемки местности, сняты планы укреплений Токмака и Пишпека и собраны обширные материалы о бассейне р. Чу.
Экспедиция Венюкова усилила влияние России среди южноказахских и киргизских племен{351}.
После окончания разведывательных экспедиций оренбургский и западносибирский генерал-губераторы опять поставили перед правительством вопрос о продвижении вперед. Гасфорд сообщал о намеченном им походе в верховья р. Чу и подготовке к захвату Пишпека. Катенин в письме к военному министру снова предлагал соединить Оренбургскую и Сибирскую линии южнее Ташкента, завоевать этот город и включить его в состав Российской империи, занять дельту Аму-Дарьи и юго-восточное побережье Каспийского моря, чтобы создать укрепление в Красноведеком заливе. Для обоснования последнего Катенин указывал на необходимость «положить конец замыслам англичан», создававших Российской, империи «затруднения на Востоке»{352}. [128]
Кокандское ханство в захватнических планах царизма
В 1860 г. в Бухару прибыло несколько представителей Англии, чтобы добиться от эмира Насруллы согласия на организацию английского судоходства по Аму-Дарье. Одновременно с этим через Каратегин и Дарваз проник в Коканд специальный разведчик англо-индийского правительства Абдул Маджид, которому поручалось установить контакт с правителем Коканда Маллябеком и передать ему подарки и письмо с предложением поддерживать связь с Британской Индией{353}.
Абдул Маджид собрал важные сведения об экономическом и политическом положении Кокандского ханства и ведущих туда из Индии путях и доставил их в Калькутту{354}. В связи с этим новый оренбургский генерал-губернатор А. П. Безак, сменивший умершего в 1861 г. А. А. Катенина, получил срочные указания из Петербурга внимательно наблюдать за дальнейшими шагами Англии в Средней Азии.
Из Коканда непрерывно поступали сведения о развернувшейся там подготовке к военным действиям против России весной 1860 г. В г. Туркестан прибыл из Афганистана специалист по оружейному делу, предложивший местному беку помощь в изготовлении пушек, мортир и артиллерийских снарядов европейского образца{355}. Военные власти Оренбурга не без оснований полагали, что этот мастер был прислан из Британской Индии.
О подготовке Кокандского ханства к войне сообщал в Петербург также и генерал-губернатор Западной Сибири. Кокандские чиновники, разъезжая по казахским и киргизским селениям, под страхом смертной казни отбирали скот и лошадей для своей армии. Пунктом сосредоточения кокандской армии был — назначен Ташкент. Одновременно укреплялись аванпосты Кокандского ханства в казахских и киргизских землях — в Пишпеке, Мерке, Аулие-Ате и др.{356}.
Приказчик торгового каравана, посетивший различные города Кокандского ханства, сообщал о запрете хана Маллябека «резать в пищу лошадей», годных для кавалерийской службы, и о неудавшейся попытке хана вступить в союз с бухарским эмиром для совместного нападения на русские владения. [129] Этот приказчик подтверждал, что в Коканде находится несколько англичан, которые «занимаются литьем пушек по образцу европейских». Он заявлял даже, что видел в Ташкенте уже около 20 медных орудий, поставленных на лафеты.
Донося об этом в Петербург, Г. X. Гасфорд подчеркивал, что аналогичные сведения получены и оренбургскими властями{357}.
В целях изучения складывавшейся обстановки царское правительство отправило разведывательные отряды к Иссык-Кулю и в район Пишпека.
Руководителю рекогносцировки у Иссык-Куля капитану Венюкову было предписано уклоняться от каких-либо военных действий. В переданной Венюкову инструкции Гасфорд подчеркивал, что эта экспедиция «не должна иметь враждебного характера… подтверждаю строго, — продолжал он, — не допускать солдат и особенно казаков ни к каким насилиям, бесплатным поборам и обидам дикокаменных киргиз»{358}.
Начальнику Алатавского округа было дано специальное указание, что отряд должен находиться «на мирном положении, ибо он не посылается для враждования», а его участники должны быть снабжены не только провиантом, но и приварочными деньгами, «которые на месяц похода должны быть выданы непременно серебром, чтобы люди могли рассчитываться с киргизами» при покупке продовольствия, в частности скота{359}.
Подобное «миролюбие» царских властей, несвойственная им «щедрость» по отношению к коренному населению Средней Азии были маневром, призванным утвердить влияние России среди киргизских племен.
В июне 1860 г. рекогносцировка побережья оз. Иссык-Куль была завершена без каких-либо происшествий, но в районе Токмак — Пишпек начались столкновения между царскими и кокандскими войсками. Воспользовавшись нападением ко-кандских отрядов на селение Кастек, небольшой отряд полковника Циммермана в сентябре 1860 г. захватил Пишпек и Токмак, разрушил находившиеся там укрепления и вернулся в Верное{360}. Гасфорд прислал в Петербург рапорт, в котором писал: «Важные результаты этой славной для нашего оружия экспедиции следующие: уничтожение влияния [130] вероломных кокандцев на племена дикокаменных киргизов, живущих в верховьях реки Чу и на озере Иссык-Куль, успокоение киргизов Большой Орды, окончательное утверждение нашего владычества в Заилийском крае и совершенное обеспечение в том крае наших казачьих водворений»{361}.
Достигнутые к этому времени успехи в Восточном Казахстане и в Киргизии облегчили развитие торговых связей между Россией и Западным Китаем. Учитывая экономическую значимость Синьцзяна, царское правительство стремилось урегулировать вопрос о русско-китайской границе в этом районе и создать благоприятные условия для русской торговли в Синьцзяне. Царские власти использовали для этой цели сложное внешнеполитическое положение Китайской империи.
Летом 1857 г. под предлогом невыполнения Китайской империей условий Нанкинского трактата 1842 г. Великобритания организовала блокаду морских путей, ведущих к южному побережью Китая, захватила и частично истребила три крупные флотилии китайских джонок. Началась новая агрессивная война западных держав против Китая.
В декабре 1857 г. англо-французские войска после ожесточенной бомбардировки овладели Кантоном. Подавив народно-освободительное восстание 1857–1859 гг. в Индии, британские правящие круги перебросили в Китай крупную сухопутную армию и захватили столицу страны Пекин.
24–25 октября 1860 г. в Пекине были подписаны договоры между Китаем, с одной стороны, и Англией и Францией — с другой, по которым западные державы получили крупную контрибуцию и открыли для своих товаров ряд китайских портов. Договоры 1860 г. еще больше закабалили Китай.
Посланник Российской империи в Пекине Н. П. Игнатьев выступил посредником между китайским правительством и англо-французскими представителями. Успешно завершив посредничество, Игнатьев начал переговоры о решении спорных вопросов между Россией и Китаем. Ослабевшее после великой крестьянской войны тайпинов и англо-французской интервенции, цинское правительство пошло на уступки. 2 ноября 1860 г. в Пекине был подписан русско-китайский договор, по которому впервые устанавливалась граница между обоими государствами на западе Китая.
Пекинский трактат подтверждал Айгунский договор от 16 мая 1858 г. и во исполнение Тяньцзинского договора от 1 июня 1858 г., определял границы Китая и Российской империи в Восточной Сибири и на Дальнем Востоке. Россия утверждала свою власть над Приамурьем и Уссурийским краем [131] и закрепляла права на спорные земли и в юго-восточной части Семиречья, а также на Курчумский край с озером Зайсан и нижним течением Черного Иртыша. Ст. 6 Пекинского трактата предусматривала «открытие в виде опыта торговли в Кашгаре на тех же самых основаниях, как в Или и Тарбагатае», для чего русским купцам отводилось специальное место; ст. 8 предоставляла Российской империи возможность назначить в Кашгар, как и в Ургу, консула{362}. Русским торговцам предоставлялось право беспошлинной торговли в Китае.
Таким образом, Пекинский трактат 1860 г. в той части, в какой он касался Синьцзяна, удовлетворял важнейшим требованиям господствовавших классов России, заинтересованных в расширении торговли с западными областями Китайской империи.
Заключение Пекинского договора совпало с поражением Кокандского ханства в борьбе против царских войск в Заилийском крае. Установление непосредственной твердой государственной границы Российской империи с Западным Китаем создало предпосылки для более тесного экономического сближения и развития торговых связей.
Реализация выгодного для господствовавших классов России Пекинского трактата была обусловлена стабилизацией внутреннего положения в Синьцзяне и в первую очередь — укреплением государственной власти. «Правительство наше, включая в последний договор статью о назначении консула в Кашгаре, тем самым признало права Китая на эту страну, и, конечно, для видов наших полезнее, если в настоящее время китайское правительство там удержится», — писал директор Азиатского департамента Ег. П. Ковалевский 7 января 1861 г. русскому консулу в Кульдже Захарову{363}.
В другом своем письме Ковалевский подчеркивал, что русское правительство, придавая Кашгару очень большое значение, пыталось и раньше добиться «открытия» его для своей торговли и не замедлит воспользоваться правами, предоставленными соглашением в Пекине{364}.
Кроме внутриполитической причины (отсутствие прочной государственной власти, в Кашгаре), имелась и внешнеполитическая, мешавшая полному осуществлению решений Пекинского трактата: доступ в Южный Синьцзян со стороны Средней Азии находился под контролем Кокандского ханства. [132]
Развитию русско-кашгарской торговли и учреждению в Кашгаре русской фактории препятствовали враждебные отношения между Россией и Кокандом. Разрабатывавшиеся царским правительством планы расширения торговли с Синьцзяном были непосредственно связаны с наступлением на Кокандское ханство. Департамент Генерального штаба предложил создать в Кашгаре русское военное укрепление для защиты торговой фактории, захватить важный пункт на пути из России в Кашгар — город Аулие-Ату, контролировавшийся Кокандом, а если это не окажет воздействия на кокандские власти, то завоевать Ташкент. Осуществление этого плана, по замыслу его составителей — генерал-квартирмейстера Ливена и подполковника Генерального штаба Романовского, решало бы сразу несколько задач: способствовало бы созданию торговой фактории в Кашгаре, укрепляло бы русское влияние в Кокандском ханстве и обеспечивало бы сибирскую и часть оренбургской границы Российской империи.
В докладе подчеркивалось, что кокандские власти получают большие доходы от торговли с Кашгаром; это обстоятельство, как и обилие переселенцев из Коканда, придает особое значение Кашгару в политике Кокандского ханства. Если Россия стремится расширить торговлю в Южном Синьцзяне, ей неминуемо придется разгромить Коканд.
Ливен и Романовский указывали на «благие и обильные результаты», какие сулит «открытие» Кашгара для русской торговли и создание здесь факторий, но отмечали, что нельзя забывать и общую программу действий в Средней Азии: соединение Сибирской и Оренбургской линий, окончательное определение «видов на Коканд, Ташкент и Туркестан». В заключение они писали: «…Недостаток здесь в наших действиях постоянной системы, уже давно ощутительный, еще резче выказывается в настоящее время»{365}.
Так, в Военном министерстве приобретение экономических выгод от «открытия» рынков Синьцзяна для русской торговли тесно увязывалось с наступлением на Кокандское ханство. Наиболее агрессивно настроенные представители военных кругов были склонны к немедленным захватническим действиям.
Участник военных походов в Среднюю Азию генерал-майор Циммерман 31 января 1861 г. представил записку «О положении дел на кокандской границе», которая, как отмечал А. Л. Попов, наделала «немало шуму в Военном министерстве»{366}. Циммерман выражал недоумение по поводу [133] русско-кокандских отношений: не мир и не война. Он призывал нанести удар по ханству, не опасаясь «гнева Англии», и продолжал: «Кокандское ханство, а может быть, и Бухара с Хивой признают над собой власть русского государя» (против этого места записки любопытная пометка Сухозанета: «Какая от этого польза?»). Циммерман видел в таких действиях и другую положительную сторону: «Приобретая преобладающее влияние в Средней Азии, мы тем самым приближаемся к пределам английских владений в Индии и в случае войны с Англией можем угрожать ей с этой стороны, самой для нее чувствительной» (запись военного министра в данном случае была краткой и выразительной: «Это химера»){367}.
Предложение Циммермана об усилении нажима на Кокандское ханство с целью проложить дорогу русским товарам в Центральную Азию нашло полное понимание.
Царское правительство учитывало в связи с этим, что Китай продолжал испытывать острый внутри — и внешнеполитический кризис. Революционная крестьянская война тайпинов потрясла основы феодальной маньчжурской династии. Одновременно Китай вел тяжелую и неравную борьбу против англо-франко-американских интервентов, которые наряду с этим оказывали содействие китайско-маньчжурским феодалам в подавлении народного восстания.
29 июня 1861 г., когда тайпинские отряды угрожали Пекину, на заседании Особого комитета под председательством Александра II в числе прочих были приняты решения и по русско-китайским отношениям. Министру-резиденту России в Пекине Баллюзеку категорически запрещалось вмешиваться во внутренние дела Китая и вступать в какие-либо сношения с «инсургентами», пока «существует в столице Китая правительство маньчжурского императора».
Генерал-губернатор Восточной Сибири Корсаков, непосредственно связанный с китайскими властями, предполагал, что в случае успеха тайпинских войск маньчжурский император будет вынужден бежать в Маньчжурию, и предложил в этом случае «принять Маньчжурию и Монголию под вооруженное покровительство России».
Особый комитет решительно отверг эти предложения, ссылаясь на то, что их осуществление вызовет противодействие других европейских держав и «может понудить их также к занятию какой-нибудь части Китая, например, Кореи, и, таким образом, поставит нас в соприкосновение с соседом, гораздо более опасным, чем владения Китая». [134]
В случае отказа китайских властей выполнять условия заключенных с ними трактатов комитет считал необходимым «действовать, как действовали мы доныне, а именно: настоятельными, энергичными требованиями наших уполномоченных, не прибегая к употреблению военной силы».
«В настоящее время, — гласило принятое в Петербурге решение, — когда Китай находится в положении весьма сомнительном и когда мы не знаем, в чьих руках очутится власть над ним, мы менее, чем когда-либо, намерены употребить войско свое против него…»{368}.
В этом документе снова проявилось стремление России добиваться осуществления целей своей политики в отношении Китая дипломатическими методами и избегать военных столкновений, которые могли бы ослабить Китайскую империю и облегчить ее захват сильными и опасными соперниками — державами Европы и Соединенными Штатами Америки.
Русский консул в Чугучаке, донося «о выгодном впечатлении, произведенном нашим Пекинским трактатом, опубликованным и прибитым на стенах в Чугучаке», сообщил, что в этот город прибыли китайские представители для проведения пограничной черты между Китаем и Россией. Поэтому совещание решило отправить в Синьцзян уполномоченных России.
Царское правительство стремилось к развитию торговли с западными провинциями Китайской империи через Сибирь и Среднюю Азию и старалось заинтересовать русских купцов выгодами торговли с Синьцзяном. Характерным проявлением этих стремлений была статья С. А. Тарасова «Очерк торговли с Западным Китаем» в «Журнале мануфактур и торговли».
Эта статья имела официозный характер, да и весь журнал, печатавшийся в типографии департамента торговли, в значительной степени отражал правительственные взгляды.
Тарасов писал, что торговля с Западным Китаем очень выгодна «для торговых деятелей и предпринимателей русского купечества», которые найдут новый «богатый и обширный рынок для сбыта отечественных мануфактурных изделий». В Синьцзяне русские товары перепродаются кокандскими торговцами по повышенным ценам, а через Кашмир усиливается поток английских товаров. Поэтому Тарасов призвал купцов увеличить доставку в Западный Китай русских товаров, чтобы «привлечь на свою сторону выгоды, получаемые англичанами и кокандцами»{369}. [135]
Китайское правительство согласилось возместить России убытки, вызванные разграблением в Чугучаке в августе 1858 г. русской фактории. Торговля в этом городе и в Кульд-же была восстановлена на прежних юридических основаниях, в города назначены консулы. Тарасов заявлял, что правительство намерено удовлетворить многочисленные пожелания русских предпринимателей и распространить на торговлю с Западным Китаем льготы и привилегии, предусмотренные для кяхтинской торговли, в результате чего будут осуществлены «самые смелые надежды нашего купечества»{370}.
В официальной записке «О средствах для развития нашей среднеазиатской торговли» от 29 ноября 1861 г. оренбургский генерал-губернатор А. П. Безак писал: «…главное средоточие нашей торговли со Средней Азией» — это самое обширное и населенное Бухарское ханство. Но «с 1858 г. бухарские рынки в такой степени переполнились русскими и английскими мануфактурными произведениями, что ценность их, если не упала ниже, то сделалась равной стоимости тех же произведений на ярмарках в мешхедском базаре, с которого английские изделия идут в Среднюю Азию посредством бухарских и персидских караванов».
Это перенасыщение рынков Бухары импортной продукцией Безак объяснял тем, что местные торговцы до 1858 г. выгодно сбывали заграничные товары в густонаселенный Синьцзян. Хотя маньчжурское правительство, утвердившее в середине XVIII в. свою власть над Синьцзяном, закрыло его границы для русских товаров, они все же проникали туда при помощи среднеазиатских посредников. Провоз среднеазиатскими купцами русских изделий в Синьцзян облегчался развитыми торгово-экономическими связями между Китаем и Кокандским ханством. После народного восстания в Кашгаре в 1857 г., которым воспользовались представители династии ходжей при содействии кокандского правительства, маньчжурские власти прекратили экономические и политические сношения с Кокандом. «Вот причина не только настоящего избытка и потери ценности наших товаров на среднеазиатском рынке, но и огромного упадка там курса наших денег», — отмечал Безак. Он советовал для развития русской торговли добиться расширения торговых связей с западными провинциями Китая, «установить вместо кружного торгового пути через Сибирь более короткий — через Оренбургский край и Коканд… и занять удобнейший пункт на этом пути — Ташкент»{371}. [136]
Безак придавал Синьцзяну значение «регулятора» среднеазиатской торговли. В письме военному министру от 18 декабря 1861 г. он писал: «В среде разных азиатских владений, примыкающих к нашей границе, Кашгар менее, чем всякий другой пункт, пользуется изолированным положением, и все его внутренние смуты нередко отражаются на окружающих его местностях. Поэтому, если принять в расчет те невыгоды, которые происходят для главного среднеазиатского рынка от перерыва торговых транзитных сношений с Кашгаром и происходящего отсюда застоя в торговых операциях с Россией, если обратить внимание на отражение всех малейших потрясений в Кашгаре на Коканд… и на истекающую отсюда затруднительность наших торговых сношений из Троицка с Ташкентом и далее вверх по Сыру… то очевидно, почему известия о внутренних событиях такого отдаленного пункта, как Кашгар, могут быть необходимы для соображений начальника Оренбургского края»{372}.
К этому времени Англия, продвинувшись далеко на север Индии и подчинив Кашмир, настойчиво прокладывала себе путь в западные районы Китая. Британские разведчики проникали в Яркенд и Кашгар, старательно изучали горные проходы, ведущие в Синьцзян и Тибет, искали наиболее удобные дороги в эти области Китайской империи{373}. Английская агентура действовала и в Синьцзяне и в Средней Азии.
Стремясь опередить Англию, Безак настаивал на захвате кратчайшего, по его мнению, пути в Западный Китай — через Оренбург и Кокандское ханство. Движение товаров по этому пути должно было бы способствовать развитию русской торговли с ханствами Средней Азии, а русские пароходы смогли бы доставлять товары вверх по Сыр-Дарье вплоть, до Ходжента. Безак высказывал надежду, что в дальнейшем предприниматели, ведущие торговлю с Кульджей, также будут направлять свои караваны на Сыр-Дарью, «по существующему торговому пути между этим пунктом (т. е. Кульджей. — Н. X.) и Ташкентом».
Но эта цель могла быть достигнута, по мнению Безака, после организации беспрепятственного плавания русских пароходов по судоходной части Сыр-Дарьи и создания «твердого опорного пункта в самом Кокандском ханстве… пункта населенного, с хорошим торговым значением, из которого мы были бы в состоянии принудить во всякое время кокандского владетеля к мирным сношениям»{374}. [137]
В качестве такого пункта Безак намечал Ташкент. Заканчивая письмо, оренбургский генерал-губернатор писал, что британское правительство стремится «совершенно ослабить Бухарское ханство, для чего и предполагает образовать из Афганистана могущественное среднеазиатское государство, присоединив к нему некоторые области от Бухары, Хивы и Коканда».
«Если англичане успеют в этом прежде, нежели мы утвердимся в Ташкенте и обеспечим сообщение через Коканд с Китайским Туркестаном, — резюмировал Безак, — то они сделаются полновластными властителями Средней Азии, торговля которой, вместе с торговлей Китайского Туркестана, останется в их руках безвозвратно»{375}.
Таким образом, политика царизма в Средней Азии была тесно связана с расширением торговых отношений с Китаем (особенно с его западной провинцией) и развивалась в обстановке английского торгово-политического соперничества.
Разногласия в правительственных кругах России во взглядах на задачи и цели среднеазиатской политики
Серьезные расхождения во взглядах различных военно-политических деятелей царского правительства по вопросу о дальнейших планах и действиях России в Средней Азии особенно проявились к началу 60-х годов XIX в. В феврале 1861 г. Г. X. Гасфорд был переведен в Государственный совет, и на должность генерал-губернатора Западной Сибири и командира Сибирского корпуса был назначен генерал-лейтенант Дюгамель, которого Д. А. Милютин впоследствии характеризовал как «воплощение инерции» (т. е. инертности, пассивности. — Н. X.){376}.
Новый правитель Западной Сибири был убежденным противником каких-либо дальнейших территориальных приобретений.
Он направил в Петербург докладную записку начальника своего штаба полковника Кройеруса, который призывал занять долину р. Чу, где находились кокандские укрепления Пишпек, Токмак, Мерке и др., а затем ожидать указаний правительства «об общей цели действий на южной границе Западной Сибири»{377}. В сопроводительном письме Дюгамель. заявил, что полностью расходится с Кройерусом по вопросу: [138] о мерах «для приведения нашей южной границы в лучшее оборонительное состояние»{378}.
Дюгамель подчеркивал, что «бесплодная борьба» за кокандские крепости вынудит предпринимать военные экспедиции во все более широких размерах и может «против нашего желания окончиться покорением всего Кокандского ханства. Вот отчего я всякий шаг за Чу считаю опасным по своим последствиям». Он настаивал на отказе от новых завоеваний, «лишь ослабляющих» позиции России, и предлагал укрепить Верное, превратить его в прочный оплот против любых нападений кокандских войск и уделить больше внимания освоению уже занятой территории.
Интересен общий вывод, которым заканчивалось письмо генерал-губернатора Западной Сибири: «…для успокоения тревожного состояния умов и для вящего преуспевания Заилийского края, содержащего в себе столько источников богатства, нужно еще одно, а именно — прочный мир.
Тогда только вновь водворенные казачьи поселения окрепнут и достигнут желаемого благосостояния, и потому весьма желательно, чтобы наши отношения к Коканду были определены путем мирных переговоров».
Принятие всех предложений Дюгамеля, предусматривавших стабилизацию границы между Россией и ханствами Средней Азии, не входило в планы наиболее влиятельных кругов империи. Присланные Дюгамелем материалы рассматривались на совместном заседании двух министерств — военного и иностранных дел. Участники совещания отметили, что проведение пограничной черты по р. Чу «невыгодно во всех отношениях»: эта река не является крупным естественным рубежом, ее свободно переходят кочевые казахские племена, «находящиеся под влиянием Коканда»; к тому же левобережье верховьев Чу значительно плодороднее, чем земли на правом берегу. Таким образом, мнение Дюгамеля о нецелесообразности создания укрепления на правобережье Чу было поддержано, но по совершенно иным мотивам, чем те, какие выдвинул он. Возведение укрепления в этом районе могло способствовать улучшению торговых связей с Кашгаром (что имело особенное значение для реализации статьи Пекинского трактата о праве России открыть в этой области факторию), однако создание одного укрепления, как отмечали участники совещания, не решало всей проблемы.
Вместе с тем было признано «несвоевременным» проводить пограничную линию южнее, ибо это могло «невольно и нечувствительно вовлечь в большие издержки и заботы». [139]
Участники совещания соглашались с точкой зрения Дюгамеля о необходимости «мирным путем» ликвидировать вражду с Кокандским ханством и «заняться исключительно улучшением и усилением нашего положения в занятом уже крае», но подчеркивали наличие существенных расхождений во взглядах западносибирского генерал-губернатора и правительственных кругов.
В Петербурге считали, что мирные переговоры с Кокандским ханством не должны связывать царское правительство «в видах на будущее»: следует думать лишь о перемирии, а не о том, чтобы граница была твердо установлена по р. Чу.
Если правительство Коканда стремится к установлению дружественных отношений с Россией, гласил разработанный департаментом Генерального штаба в июне 1861 г. доклад «О плане будущих действий в Заилийском крае», то следует заключить соответствующее соглашение, предусмотрев «существенные преимущества в том крае, как, например, открытие фактории нашей в самом Коканде», обеспечение безопасности торговых караванов «и вообще путей наших с Кашгаром и Кокандом»{379}.
Иными словами, царское правительство отнюдь не собиралось связывать себе руки прежними отношениями с Кокандским ханством, обусловливая поэтому заключение русско-кокандского договора и установление определенной пограничной линии, хотя бы и временной, получением важных торговых льгот в Кокандском ханстве.
29 июня 1861 г. на заседании Особого комитета под председательством Александра II был обсужден доклад департамента Генерального штаба. Участниками совещания были: вел. кн. Константин Николаевич, Горчаков, Княжевич, управляющий Военным министерством Милютин и Путятин, глава русской дипломатической миссии, посетившей страны Дальнего Востока. Через 10 дней, 8 июля, доклад был окончательно утвержден царем{380}.
Сообщая о решении Дюгамелю, Милютин предложил ему при достижении мирных соглашений с Кокандским ханством держать наготове военный отряд, чтобы в случае нарушения мирного договора отвлечь внимание ханства от Сыр-Дарьинской линии.
Министерство иностранных дел послало генерал-губернатору Западной Сибири специальную инструкцию о взаимоотношениях с Кокандом в связи с ожидавшимся прибытием [140] посольства из ханства. Горчаков выступал за мирные сношения с кокандским правительством, которое могло противодействовать планам учреждения русского консульства в Кашгаре, но поручал Дюгамелю принять в Омске посла и вступить с ним в переговоры лишь при наличии доказательств «дружелюбных намерений хана». Вопрос о приеме посла в Петербурге должно было решить само министерство. В инструкции подтверждалось нежелание царского правительства устанавливать твердую русско-кокандекую границу и «связывать себя на будущее время»{381}.
Руководители Оренбургского генерал-губернаторства в отличие от Дюгамеля отрицали необходимость даже временных переговоров о мире с Кокандом, считая целесообразным немедленно начать военные действия против этого ханства. Приведенная выше записка Безака «О средствах для развития нашей среднеазиатской торговли» отражала не только его личное мнение: она почти дословно повторяла выводы совещания от 31 августа 1861 г. в форте Перовском, на котором выдвигались планы совместного наступления войск Сибирского и Оренбургского корпусов на Ташкент. К уже изложенным доводам о целесообразности и необходимости этих действий было добавлено, что овладение Ташкентом предоставит возможность военно-политического давления не только на Коканд, но и на Бухару. Занятие плодородных оазисов в районе Ташкента, Туркестана и других кокандских городов создаст необходимые условия для продовольственного снабжения русских войск Сыр-Дарьинской линии, расположенных в полупустынных районах. Участники совещания указывали также на богатство верховьев Сыр-Дарьи полезными ископаемыми{382}.
Так в военно-чиновничьих кругах Оренбурга постепенно вызревала мысль о военном походе на Ташкент, приобретавшая все более реальные перспективы по мере продвижения царизма в Среднюю Азию. Ташкент, Туркестан, Чимкент, Аулие-Ата — эти названия все чаще встречались в различных записках, докладах, проектах царских администраторов. С захватом этих городов тесно увязывался и план «соединения линий» — Сыр-Дарьинской и Западносибирской — вопрос, который все более настойчиво выдвигался и обсуждался в правительственных кругах России.
Оренбургские власти первыми начали наступление. 23 сентября 1861 г. русские войска разрушили кокандскую крепость [141] Яны-Курган, разоружив и распустив по домам солдат ее гарнизона{383}.
Вскоре после этого Сыр-Дарьинскую линию посетил Безак. Вернувшись в Оренбург, он послал военному министру обширное донесение, в котором настаивал на том, что активные действия России в Средней Азии должны быть направлены не на «приобретения в Хиве, стране бедной и ничего не представляющей в торговом отношении», а на «скорейшее соединение линий Оренбургской и Сибирской». Он заявлял, что достижение «прочной границы» возможно лишь в результате продвижения «вверх по Сыру, до мест более плодородных, с оседлым туземным населением, где существует изобильная хлебная производительность и где есть леса, столь необходимые для поддержания наших построек на Сыре».
Но перед широким наступлением следует детально изучить течение Сыр-Дарьи, и Безак предлагал поручить эту рекогносцировку флотилии А. И. Бутакова. Он ссылался на то, что еще в 1851 г. Николай I считал соединение Оренбургской и Сибирской линий первостепенным делом, осуществление которого призвано обеспечить торговые пути в Китай. Оренбургский генерал-губернатор называл соединение линий «неотложной потребностью».
«…Если бы с движением нашим от моря Аральского вверх ло Сыру и с устройством на нем новых фортов не имелось в виду такое же встречное движение со стороны Сибирского корпуса, — писал Безак, — то не стоило бы проникать до берегов Аральского моря и утверждаться на устье Сыра, а также делать экспедицию к Ак-Мечети и возводить Джулек»{384}.
Безак отрицал целесообразность соединения линий в городе Туркестане и по-прежнему настаивал на захвате Ташкента. «От него через укрепление Аулие-Ата идет удобная прямая дорога на Кульджу и Чугучак, и я полагаю, что Сибирскому корпусу весьма легко в первый год построить укрепление в Пишпеке, а на следующее лето овладеть крепостью Аулие-Ата и прийти к Ташкенту на соединение с войсками Оренбургского корпуса, которые, устроив на Сыре, смотря по удобству и по ближайшей линии к Ташкенту, укрепление, как для прикрытия флотилии, так и для соединения в нем продовольственных и боевых припасов, могут совокупно с Сибирским корпусом приступить к овладению Ташкентом»{385}. [142]
Осуществление этого плана, по Безаку, предоставляло России «отличную государственную границу, обеспечивало снабжение сыр-дарьинских фортов продовольствием и лесом, Сыр-Дарьинскую флотилию — топливом, а отечественную промышленность ценными полезными ископаемыми, давало возможность добиться ликвидации раздоров между казахскими племенами русского и кокандского подданства и увеличить «кибиточный сбор». Вновь возвращаясь к роли Ташкента, Безак писал, что «к городу, находящемуся в 150 верстах от Коканда, сходятся все торговые пути из Бухары, Китая и России». «Владея Ташкентом, мы получим не только решительное преобладание на ханство Кокандское, — продолжал он, — но усилим наше влияние и на Бухару, что разовьет значительно нашу торговлю с этими странами и в особенности с китайскими хорошо населенными городами Кашгаром и Яркендом».
Доходы с Ташкентского оазиса вместе с увеличенным кибиточным сбором должны были, по мнению Безака, покрыть, издержки на содержание Сыр-Дарьинской линии, «обременяющие ныне государственное казначейство».
Безак особо остановился на опасениях Министерства иностранных дел, что «слишком активная» политика России в Средней Азии вызовет недовольство Британской империи. Он ссылался на то, что движение вверх по Сыр-Дарье менее встревожит правящие круги Англии, чем движение по Аму-Дарье, «приближающее нас к Индии». «Не думаю, однако, чтобы англичане серьезно боялись нашего похода в Индию; по моему мнению, это химера», — добавлял Безак, обнаруживая неплохое понимание многих выступлений английских военно-политических и торгово-промышленных деятелей и публицистов, маскировавших разговорами об опасности русского похода на Индию британские интриги и провокации в среднеазиатских ханствах. И Безак призывал не оттягивать активные действия против Коканда, ибо кокандские войска могут быть оснащены английским оружием. Безак надеялся, что Дюгамель, ознакомившись более глубоко и всесторонне с положением в Средней Азии, откажется от своих предложений о мирных сношениях с Кокандом.
Донесение Безака было доложено царю, который согласился с его основными положениями и распорядился обсудить, их в Особом комитете. Однако совместить принципиально различные точки зрения Безака и Дюгамеля было невозможно. Разногласия между, руководителями двух соседних генерал-губернаторств имели тем большее значение, что даже в правительственных кругах Петербурга не существовало единого мнения, общего плана, программы действий в Средней [143] Азии. Отсутствовала определенная договоренность между Военным министерством и Министерством иностранных дел, которые зачастую расходились между собой не только в вопросе о методах и приемах достижения тех или иных политических целей, но и в определении этих целей.
В 1860 г. товарищем военного министра, а в 1861 г. — военным министром был назначен генерал Д. А. Милютин. В отличие от своего предшественника Сухозанета Милютин был энергичным человеком, более тесно связанным с деловыми кругами России. Он прекрасно понимал нужды капиталистического развития Российской империи и был сторонником захвата новых рынков сбыта и источников сырья для русской промышленности. При Милютине Военное министерство более настойчиво и последовательно проводило свою линию в решении государственных дел. Военное министерство все более склонялось к прямому завоеванию среднеазиатских ханств, тогда как Министерство иностранных дел предпочитало добиваться предоставления Российской империи политических и экономических привилегий путем дипломатических переговоров.
Вспоминая через много лет некоторые причины этих расхождений, Д. А. Милютин писал, что Министерство иностранных дел «с давних времен держалось в азиатской политике системы полного консерватизма». Военный министр упрекал внешнеполитическое ведомство в том, что оно оказывало сдерживающее влияние на наступление русских войск в Средней Азии, «дабы не возбуждать дипломатических запросов лондонского кабинета, ревниво следившего за каждым нашим шагом в степях». Милютин считал, что Горчаков уделял недостаточно внимания азиатским делам, «не хотел даже вникать в обстоятельства, вынуждавшие нас по временам принимать военные меры на азиатских наших окраинах, и приписывал всякое военное предприятие своеволию местных начальников, стремлению их к боевым отличиям и наградам. Хотя в этом обвинении и была, может быть, некоторая доля правды, однако же не одно мелкое честолюбие второстепенных личностей заставляло прибегать к оружию против полудиких азиатских соседей…»{386}.
Характеризуя позицию Министерства иностранных дел, Милютин, конечно, несколько сгущал краски, так как Министерство иностранных дел нередко оказывало решительный отпор домогательствам Англии. В приведенном отрывке Милютин, обосновывая линию Военного министерства, ссылался [144] лишь на чисто военные причины. А между тем во многих других документах он приводил не менее, если не более важные доводы экономического и политического характера. Разнообразнейшие материалы личного архива Милютина свидетельствуют о том, что возглавлявшееся им Военное министерство проводило политику, значительно более соответствовавшую_ интересам и требованиям торгово-промышленных кругов Российской империи.
Наличие разногласий во взглядах на среднеазиатскую политику в значительной мере объяснялось отсутствием четкого государственного плана военно-политических действий. Генерал-квартирмейстер Главного штаба Вернандер в докладе военному министру следующим образом характеризовал причины расхождений во мнении генерал-губернаторов оренбургского и западносибирского: «…Система, которой правительство желает следовать в Средней Азии, до сих пор еще не была ясно высказана; неминуемым следствием этого был недостаток связи и последовательности в действиях начальников сопредельных с Азией Западной Сибири и Оренбургского края. Так, например, и в настоящее время генерал-от-инфантерии Дюгамель считает необходимым войти с Кокандом в мирные сношения, в то время как генерал-адъютант Безак предполагает действовать против того же Коканда силой оружия.
Для устранения подобных недоразумений казалось бы необходимым определить раз навсегда ту общую систему, согласно которой правительство намерено действовать относительно Туркестана; будет ли эта система приводиться в исполнение аемедлепно или впоследствии, при более благоприятных обстоятельствах финансовых»{387}.
В это время Военное министерство приобрело влиятельного единомышленника на ответственном посту в Министерстве иностранных дел. После выхода в отставку в мае 1861 г, министра народного просвещения Евграфа Ковалевского, возражавшего против репрессивных мер по отношению к участникам студенческих волнений, в августе 1861 г. с должности директора Азиатского департамента Министерства иностранных дел вынужден был уйти и Егор Ковалевский{388}. Вместо него был назначен добившийся за короткий срок крупных успехов на дипломатическом поприще Н. П. Игнатьев, что, по выражению Д. А. Милютина, «значительно облегчило [145] дело». Отмечая молодость, честолюбие и предприимчивость нового директора департамента, Милютин указывал на его знакомство с Азией и удачное выполнение политических поручений в среднеазиатских ханствах и в Китае. «Как офицер генерального штаба, он был со мной в самых лучших отношениях, почти товарищеских, — продолжал Д. А. Милютин. — Благодаря этим личным отношениям мы входили в частные между собой соглашения по азиатским делам и общими силами успокаивали пугливого вице-канцлера (т. е. А. М. Горчакова. — Н. X.)»{389}.
Было бы в корне неправильно сводить все дело к личным отношениям между Милютиным и Игнатьевым. Общность их точек зрения была вызвана тем, что оба они были связаны с буржуазными кругами России и хорошо понимали внутреннюю социально-экономическую и политическую обстановку. Поддержка Игнатьева усиливала позиции Военного министерства на многочисленных заседаниях Особого комитета, обсуждавшего важнейшие проблемы политики царизма, в частности его действий на Востоке.
Ссылаясь на полученные в Оренбурге известия о сосредоточении кокандских войск в окрестностях городов Туркестана, Ташкента и Сузака, военный министр предложил Дюгамелю учесть это в его «действиях и сношениях» с Кокандом, а также обратил его внимание на намерение кокандского правительства сочетать мирные переговоры в Омске с наступлением на Сыр-Дарьинскую линию. Генерал-губернатору Западной Сибири поручалось провести военный маневр в случае выступления кокандских войск, чтобы отвлечь часть их от Сыр-Дарьинской линии{390}.
Однако Дюгамель, получивший также и письмо Безака с просьбой о содействии, сослался на маловероятность военных операций в зимнее время и заявил, что движение крупного русского отряда к крепости Сузак «совершенно невозможно». Менее затруднительно, писал он Д. А. Милютину, направить небольшой отряд к р. Чу, к. Пишпеку, но это вряд ли поможет войскам на Сыр-Дарье из-за огромного расстояния между операционными линиями Оренбургского и Сибирского корпусов. «Перейти же за р. Чу значило бы начать военные действия, к чему я не считаю себя уполномоченным, и резко противоречило бы принятой мной системе»{391}.
Он информировал военного министра о значительном сокращении расходов на содержание Сибирского корпуса и [146] предупреждал, что снаряжение военных экспедиций не только помешает осуществить «предполагаемые сбережения», но и вовлечет казну в новые значительные денежные траты.
Это письмо встретило резкую отповедь Военного министерства. Милютин напоминал Дюгамелю о категорическом, отказе правительственных кругов России признавать р. Чу «чертой, ограничивающей круг действий вверенных вам войск». Он разъяснял далее, что при характерных для внутреннего положения Коканда феодальных раздорах и усилившейся враждебности к России «нельзя ожидать успеха ни от мирных с ними сношений, ни от строго оборонительного образа действий»{392}. Ссылаясь на участившиеся нападения кокандских отрядов на казахские племена русского подданства и на слухи о подготовке совместного выступления Хивинского и Кокандского ханств против России, Милютин указывал на необходимость быть наготове.
Этот инцидент заставил царское правительство ускорить выработку общих принципов среднеазиатской политики, тем более что Безак продолжал призывать к осуществлению предложенных им мероприятий.
3 марта 1862 г. было созвано заседание Особого комитета, в котором приняли участие вел. кн. Константин Николаевич, А. М. Горчаков, Д. А. Милютин, М. X. Рейтеры, сменивший А. Ф. Княжевича на посту министра финансов, А. П. Безак, Ег. П. Ковалевский и Н. П. Игнатьев. Безак изложил план совместного похода войск Оренбургского и Сибирского корпусов на Ташкент, намечая его осуществление на 1863 г. К этому времени Сибирскому корпусу надлежало овладеть Пишпеком, а затем крепостью Аулие-Ата, а войскам Оренбурга — захватить Туркестан и создать на Сыр-Дарье, по соседству с Ташкентом, военную базу.
Особый комитет в основном одобрил эти планы. Однако их осуществление было отложено до изучения финансовой стороны дела, так как на заседании были высказаны опасения, что продление Сыр-Дарьинской линии и завоевание Ташкента потребуют больших расходов{393}.
Дюгамель, однако, продолжал отстаивать свою точку зрения. 26 мая 1862 г. он отправил в столицу донесение о намеченном им плане действий в Зачуйском крае «по направлению к Ташкенту». Указывая на сравнительную легкость овладение этим городом, Дюгамель в то же время требовал ассигнования на это огромных средств и настойчиво подчеркивал, что новые приобретения не уменьшат, а увеличат [147] расходы и на содержание Сыр-Дарьинской линии и особенно Сибирского корпуса. Он отрицал надежды «на доходы Ташкента и Туркестана как на источник, могущий со временем вознаградить издержки, сделанные для завоевания этих об-лгстей… Обложение жителей чрезмерными налогами могло бы породить между ними общее неудовольствие и даже довести их до открытого восстания». Он признавал возможность добиться увеличения «нравственного влияния России в Средней Азии» в результате завоевания Ташкента, но считал, что «материальных выгод от этого приобретения ожидать нельзя ни в настоящем, ни в будущем»{394}.
По указанию Александра II, Милютин предложил Дюгамелю не вести в 1862 г. подготовки к занятию Ташкента и Туркестана, но вместе с тем призывал не отказываться от мысли о необходимости сомкнуть пограничную линию. «Весьма быть может, что по ближайшем обзоре гор, разделяющих долины рек Сыр-Дарьи и Чу, соединение южных оренбургской и сибирской границ наших окажется удобным и без занятия этих областей», — писал военный министр. До тех пор, пока граница не будет соединена, не будет достигнуто единство в действиях Оренбурга и Омска, а главное — «самое развитие наших торговых и политических видов в Средней Азии не может быть доступно».
Опровергая «финансовые» доводы Дюгамеля, Милютин указывал на возможность заселения Чуйской долины, на обнаруженные здесь леса, использование которых удешевит строительство укреплений, и разъяснял, что правительство продолжает предусматривать соединение границ после всестороннего изучения разделяющего их пространства. Содействие Сибирского корпуса войскам Сыр-Дарьинской линии должно было заключаться именно в изучении местности, что не требовало значительных расходов.
Военный министр обращал внимание генерал-губернатора Западной Сибири и на то, что русский военный отряд Колпаковского летом 1862 г. бесплодно простоял несколько дней в районе Пишпека, тогда как мог занять его или двинуться к Аулие-Ате, в результате чего «значительная часть предполагавшегося для Сибирского корпуса (задания. — Н. X.) на 1863 и 1864 гг. могла бы осуществиться еще в нынешнем году без всяких затруднений»{395}. Подобные действия не только облегчили бы рекогносцировку Туркестана, но и способствовали бы изучению «главного пути к Ташкенту и Коканду из Аулие-Ата». [148]
В заключение Милютин запрашивал Дюгамеля, что тот намерен сделать «для осуществления высочайших указаний по соединению оренбургской и сибирской границ без особого напряжения сил и без больших расходов».
Но на Дюгамеля не подействовало и новое внушение Военною министерства: вместо конкретных действий он продолжал вести переписку с Петербургом, отстаивая свою точку зрения. В новом письме Милютину Дюгамель опять ссылался на значительность издержек, с которыми связано «постоянное водворение» войск в «отдаленных местностях Азии», указывал на бесполезность периодических «набегов» на кокандские укрепления и предлагал дожидаться тех времен, когда «политические и финансовые обстоятельства позволят нам окончательно занять Зачуйский край»{396}.
Ответ Дюгамеля вызвал возмущение военного министра, и он испещрил его негодующими пометками, наложив резолюцию: «Так как переписка с ген. Дюгамелем по этому предмету, очевидно, не приведет ни к каким результатам и, по-видимому, нет надежды изменить его взгляд на положение нише относительно Коканда и Средней Азии, то полагаю оставить настоящий его отзыв вовсе без ответа и отложить дальнейшее разъяснение дела до других, более благоприятных обстоятельств».
Тем не менее Милютин еще раз попытался переубедить Дюгамеля и сообщил ему, что в Кокандском ханстве рассматривают «стояние» Колпаковского под Пишпеком как «полную неудачу» русских войск, тогда как войска Сибирского корпуса могут не только разрушить это кокандское укрепление, но и не допустить его восстановления. По мнению военного министра, этим достигалась важная цель: «Кокандцы, видя нашу решимость не терпеть их соседства, окончательно будут вынуждены очистить долину реки Чу»{397}.
В ответ пришла телеграмма Дюгамеля, что 24 октября 1862 г. кокандская крепость Пишпек сдалась царским войскам со всем гарнизоном, и вооружением»{398}.
Захват Пишпека, на который долго и упорно толкало Дюгамеля Военное министерство, был встречен в Петербурге с полным одобрением. Милютин сообщил генерал-губернатору Западной Сибири, что Александру II «было весьма приятно получить известие» о взятии Пишпека, но он «выражает лишь опасение», что туда вернутся кокандские войска, восстановят укрепления и по-прежнему будут «оспаривать» у России левобережье р. Чу. Военный министр намекал на возможность [149] в следующем году окончательно овладеть Чуйской долиной, но рекомендовал не создавать здесь укрепленного пункта, а расположить подвижную колонну: «Новое укрепление сейчас возбудит толки о новом захвате нашем в Средней Азии; подвижная колонна не будет иметь этого вида и не свяжет нас нисколько в будущем»{399}.
Генерал-губернатор Западной Сибири принял это предложение и выдвинул план: «подвижная колонна» должна была весной 1863 г. двинуться из Верного на кокандскую крепость Мерке, затем занять Аулие-Ату и превратить ее в свою военную, продовольственную и транспортную базу. Появление сильного отряда русских войск, по Дюгамелю, оказало бы влияние на казахские и киргизские племена этого района, чтобы «вызвать у них желание принять подданство Российской империи»{400}.
Царское правительство готовилось к наступлению и со стороны Оренбурга: на ту же весну 1863 г. предусматривалась совместная экспедиция сухопутных войск Сыр-Дарьинской линии и судов Аральской флотилии из форта Перовского и Джулека вверх по течению Сыр-Дарьи — в пределы Кокандского ханства. Экспедиция должна была разведать окрестности города Туркестана и дороги через хребет Каратау к крепости Сузак{401}.
Готовясь к наступательным действиям, царское правительство учитывало внутреннюю обстановку к Коканде, где обострялась межфеодальная и межплеменная борьба. Притеснения казахских племен кокандскими властями, насилии кокандских чиновников и грабеж кочевников во «время сбора податей вызвали серьезные волнения среди казахов, которые осадили Ташкент и прервали связь между ним и Туркестаном. В Ферганской долине восстало племя кипчаков. Хан Худояр вместе с фактическим правителем государства Шахмурадом был вынужден бежать в город Маргелан. Восставшие провозгласили ханом своего ставленника — Мадали{402}.
В конце 1862 г. обстановка в Средней Азии серьезно беспокоила царское правительство. Известия о выходе к берегам Аму-Дарьи военных отрядов афганского эмира Дост Мухаммеда, заключившего союз с Англией, и об интригах английской агентуры в среднеазиатских ханствах вскоре дополнялись полученными Безаком сведениями о попытках англичан создать свое пароходство на Аму-Дарье и о начатых ими [150] переговорах в Бухаре то этому вопросу. Даже Горчаков, удерживавший, как отмечалось выше, военное ведомство от слишком энергичных действий, в специальном письме Безаку отметил важность присланных им данных, «обративших на себя особенное внимание Министерства иностранных дел». Он предлагал срочно сообщить о намеченных оренбургским генерал-губернатором мерах для противодействия «замыслам англичан»{403}.
Еще более резко реагировал на донесения Безака Милютин. Сообщая о серьезной тревоге, какую возбудили в Петербурге известия «о намерении английских агентов положить основание пароходству на Аму-Дарье», он категорически заявлял: «Мы должны во что бы то ни стало противодействовать этому покушению»{404}.
В связи с запросами из столицы Безак предлагал в первую очередь занять дельту Аму-Дарьи и построить там укрепленный пункт, который дал бы возможность оказывать влияние на Хиву и Бухару. Он отрицал необходимость похода на Хиву, опасаясь «упреков в завоевательных замыслах», и находил нужным «сколь возможно долее поддерживать ее самостоятельное существование»{405}.
Вместе с тем Безак указывал на отсутствие людских ресурсов, денежных и транспортных средств для занятия дельты Аму-Дарьи, подчеркивая, что при появлении на этой реке английских судов «трудно предсказать все грустные последствия, которые принесет это событие для нашего влияния в Средней Азии».
Это письмо лишний раз указывало на необходимость координации действий различных государственных органов и выработки единого четкого плана в отношении Средней Азии.
Необходимость укрепления позиций в среднеазиатских ханствах была вызвана тем, что в пореформенной России происходили серьезные экономические сдвиги, которые придавали особое значение борьбе за рынки сбыта и источники сырья. [151]