II.

Мой первый поход на Сыр-Дарью и пребывание в Раиме.

Приезд в Оренбург и назначение в степь.

Разсмотрев в главных чертах наше положение относительно Киргизской степи при генерале Обручеве, обращаюсь к личным моим путешествиям и работам, касающимся этой страны.

23-го декабря 1847 года я приехал на службу генеральнаго штаба в Оренбург, а летом 1848 года мне удалось уже совершить продолжительное путешествие по Киргизской степи. Генерал-квартирмейстер главнаго штаба, генерал-адъютант Берг, письмом к корпусному командиру просил командировать меня и двух других молодых офицеров генеральнаго штаба, Каведеева и Лео, в степь, для узнания порядка движения отрядов [23] и ознакомления с местностью. Вследствие этого, сначала мне назначено было идти с отрядом, долженствовавшим из Новопетровскаго укрепления начать съемку Усть-Урта; но вскоре полученныя сведения о сборище хивинцев на Усть-Урте заставили корпуснаго командира отложить эту съемку, и я получил предписание состоять при отряде, назначенном производить съемку в песках Кара-Кум, и при этом: во 1-х, вести подробный путевой журнал по дням и, сверх того, составить описание пройденнаго пространства, имея в виду в особенности: а) главнейшие предметы местности, заслуживающие внимания в военном отношении, именно: пути, реки, озера, болота, колодцы, горы, пески, пастбищныя и луговыя места и прочее, и б) сведения о киргизских родах и аулах, также и о соседних азиятских владениях, в той мере, в какой представится случай таковыя собрать, и во 2-х, избрать между Уральским и Раимским укреплениями промежуточный пункт, для устройства форта, подобнаго Карабутакскому. Перед самым же выходом в степь, корпусный командир словесно приказал мне состоять при командире 2-й бригады 23-й пехотной дивизии, генерал-майоре Шрейбере, назначенном для начальствования над отрядами и транспортами в степи и для инспектирования укреплений, а по прибытии в Раим, дозволил отправиться с лейтенантом Бутаковым в Аральское море для описи его берегов; разумеется я не упустил случая воспользоваться этим дозволением.

Приготовления к походу.

По получении назначения в степь, необходимо было озаботиться средствами к существованию на все время пребывания в ней, так как в степных укреплениях торговых лавок в то время еще не было. Хотя каждому офицеру и выдавалась в степи солдатская порция сухарей, крупы, мяса и водки, но, по непривычке к солдатской пище, мне все-таки пришлось запастись на полгода значительным количеством провизии, именно: пшеничными сухарями и мукою, коровьим маслом, закупоренным в бутылки, чаем, сахаром, вином, сигарами и проч. [24]

Затем оказалось необходимым, кроме белья, летней одежды и обуви, взять с собою походную посуду, походную мебель, то есть складную кровать с тюфяком, стол и стул, сбрую для одной верховой и пары подъемных лошадей и прочее. И все это нужно было принаровить, с одной стороны, к насущным потребностям, а с другой — к возможности перевозки на паре несчастных лошадей, обреченных в течение всего похода ежедневно и безсменно тащить свой груз, не смотря ни на сыпучие пески, ни на вязкие солончаки, ни на совершенный порою недостаток воды и подножнаго корма. Лошади офицерам давались казенныя, взамен подъемных денег, на которыя Обручев был скуп. Кроме того, для бивуаков офицерам выдавались джуламейки, то есть небольшия киргизския кибитки, или круглыя войлочныя с остроконечным верхом палатки. Я не знаю ничего удобнее для похода джуламейки. Она отлично защищает, как от палящаго зноя, так и от холода и дождя, может быть открыта для вентиляции с любого бока и сверху, ставится и убирается необыкновенно скоро, никак не более, как в пять минут. Одно неудобство, что она несколько тяжела; верблюд везет не более двух, а подвода не более трех джуламеек.

Окончив большую часть приготовлений, я выехал из Оренбурга на почтовых 2-го мая и с небольшим через сутки прибыл в Орскую крепость. Спокойная круглый год крепость и станица принимала во время отправления транспортов в степь необыкновенно оживленный вид. По улицам сновали казаки, башкиры и киргизы, пешие и конные, а около везде были обозы, лагери, табуны лошадей и прочее. Корпусный командир со свитою и служащие в Орске суетились с ранняго утра до глубокой ночи.

Состав транспортов и отрядов.

Транспорты и отряды были организованы и отправлены в степь в следующем составе и порядке.

Небольшой отряд для заложения Карабутакскаго форта, под начальством генеральнаго штаба штабс-капитана Герна, и [25] отряд для съемки в песках Кара-Кум, состоявший, под начальством корпуса топографов прапорщика Яковлева, из 7-ми топографов, 160-ти оренбургских казаков, 50 казенных верблюдов, 15 подвод и нескольких штук порционнаго скота, выступили 8-го мая. При последнем отряде находился генеральнаго штаба поручик Каведеев.

Транспорт Уральскаго укрепления, состоявший подвод из 500, под прикрытием двух сотен Оренбургских казаков и двух орудий с прислугою и под начальством войскового старшины Иванова, выступил 10-го мая.

Транспорт Оренбургского укрепления такой же величины выступил несколькими днями позже.

Транспортов Раимскаго укрепления было два: тележный и верблюжий.

Тележный транспорт, состоявший из 1.500 башкирских одноконных подвод, под прикрытием роты пехоты, двух сотен Оренбургских казаков и двух орудий с прислугою, выступил 11-го мая. При нем следовал генерал-майор Шрейбер, а также лейтенант Бутаков с флотскою командою и со шкуною Константин, построенною в Оренбурге и разложенною по частям на подводы, с тем, чтобы, по собрании ея в Раиме, начать опись Аральскаго моря.

Верблюжий транспорт, состоявший из 3.000 верблюдов при 565 киргизах, под прикрытием полуторы сотни Уральских казаков и одного орудия, выступив позже тележнаго, догнал последний 25-го мая на реке Иргизе. Кроме главнаго верблюжьяго транспорта, направлено было несколько позже из Илецкой защиты в Раим еще 600 верблюдов, под прикрытием полуторы сотни Уральских казаков.

Таким образом, в 1848 году, не считая Новопетровскаго укрепления, было выкомандировано в степь: более 2.500 башкирских одноконных подвод и 3.600 киргизских верблюдов, поднявших вместе, по всей вероятности, не многим менее 100.000 пудов тяжестей, рота пехоты, 10 ½ сотен казаков (7 ½ Оренбургских и 3 Уральских) и 7 орудий с прислугою. [26]

Выступление.

11-го мая выступил из Орска в степь главный раимский транспорт, при котором я находился. 1.500 подвод выстроились, по направлению пути, в две линии, каждая в три нити, и заняли в глубину более версты. Рота пехоты с двумя орудиями поместилась впереди между линиями, а две сотни казаков по бокам и сзади. Отслужили напутственный молебен и транспорт тронулся. Корпусный командир проводил его версты три и потом, став со свитою на возвышенности, пропустил его мимо себя и простился со всеми. Я ехал с вожаками киргизами впереди и был уже далеко, когда за мною прискакал адъютант корпуснаго командира, вспомнившаго, что он не простился со мною.

Первое впечатление, которое произвела на меня Киргизская степь, было в высшей степени грустное. Солнце ярко палило необозримую равнину, покрытую желтым, уже высохшим, ковылем. Пыль от повозок широкою полосою закрывала часть горизонта. Кругом все было тихо и только скрип от телег мерно и уныло нарушал эту мертвую тишину. Казаки и башкиры повесили носы. Солдаты затянули было песню, да скоро умолкли. Даже лошади, как будто предчувствуя, что им предстоит дальний и трудный путь, лениво и вяло тащили свои возы. Только киргизы, наши вожаки и посыльные, безпечно и весело ехали впереди, глазея по сторонам, как будто находя особенную красоту в этой безграничной пустыне.

Вечером, когда транспорт остановился на ночлег, люди занялись уборкою лошадей и приготовлениями к отдыху. Жара уже спала и стало темнеть. Явились огни. Около котелков, в которых варилась незатейливая походная пища, образовались мало по малу группы отдыхающих после утомительнаго перваго перехода, и отовсюду послышались бойкия речи русския, татарския и на языке, которым говорят русские с татарами и понимают друг друга. Среди общаго оживления особенно резко выдавались вблизи, в солдатском лагере, веселыя остроты и смех и вдали тихая песнь башкира, сопровождаемая звуками [27] чебезги. Потом все смолкло, все успокоилось, и тишина нарушалась только фырканьем и ржаньем лошадей, да мерными окликами часовых вокруг лагеря. А небо было чисто и ясно, воздух легок и освежителен после удушливаго дня, и на душе никаких забот и тревог, незаметно подъедающих жизнь в городе. Ночь сгладила тяжелое впечатление дня, я стал привыкать к степи и мало по малу полюбил ее.

Походная обстановка.

С следующаго дня походная жизнь приняла однообразную форму. Транспорт выступал с ночлега в 6 часов утра, двигался со скоростью от 3 до 4 верст в час, имея на половине пути часовой привал, и оканчивал переход за полдень. Черепашье движение, при однообразной обстановке степной природы и совершенном отсутствии по пути человеческаго жилья киргизских аулов, откочевавших далеко в сторону от русских отрядов, и еще во время жары против солнца, сплошь обливавшаго ярким светом равнинную поверхность, от которой некуда отвести усталые глаза, было томительно и физически и нравственно. Но наступал наконец момент приближения к ночлегу. Я с вожаком и несколькими казаками уезжал вперед выбирать место для расположения транспорта. Вожак, сделавший со мною все походы в степь, почтенный старик Агау, знал топографию степи до мельчайших подробностей, как свои пять пальцев. Хотя он не говорил по русски, но мало по малу мы выучились понимать друг друга. В первое же время переводчиком между нами был один из посыльных, Алмакуров, хорошо говоривший по русски. В молодости Алмакуров был лихим джигитом, молодцем, и любил заниматься барантою, угоном чужого скота. Однажды он вздумал побарантовать у нас на линии, но был схвачен и отдан в солдаты. Таким образом он неожиданно совершил путешествие в Архангельск, Петербург и Финляндию; по прослужении же 25 лет в Вильманстрандском пехотном полку получил знак отличия безпорочной службы и унтер-офицерское звание, вышел в отставку, вернулся на родину, женился и [28] сделался снова кочующим киргизом, но больше не ходит на баранту. Установка транспорта на ночлег, в известном порядке, в первые дни была весьма затруднительна, вследствие непонимания башкир по русски, и продолжалась гораздо более часа, но потом, когда все поняли, чего от них требуют, дело пошло как по маслу и исполнялось с поразительною точностью в самое короткое время.

Когда, по окончании всех хлопот о транспорте, утомленный, я входил под тень своей джуламейки, умывался и принимался за чай, то чувствовал такое довольство, наслаждение, какое не может дать город со всем его изысканным комфортом. Умственныя силы освежались вместе с физическими, мысли собирались мало по малу и являлась потребность говорить и слушать. В это время завязывались оживленные разговоры с лицами самыми разнохарактерными по своему развитию, начиная от образованнаго доктора до наивнаго башкира. В начале похода предметом разговора в отряде была ожидаемая встреча с хивинцами. Интереснее всех соображений по этому поводу было политическое суждение одного башкирскаго зауряд-хорунжаго. «А что наш царь не возьмет Хиву и не усмирит хана? что хан? дрянь! Взял бы его, да посадил на тот устров, где здох Пунапарта, да и дело с концем. Так нет. А отчего? Оттого, что урус хитер, все делает тихо, зато хорошо, не то, что наш брат башкур, или кыргыз. Вот кыргыз гулял себе на воле и никого не знал. Урус дал ему красный кафтан и кыргыз доволен и рад, а получил кафтан, так работай. Урус и запряг его на пристяжку, а там запряжет и в корень, а там и нагайка будет. Так было и с нашим братом башкуром!» Вечерняя беседа оканчивалась всегда роскошным для степи ужином, блюда в три, которыя умел приготовлять из самых худших материалов мой человек Марковей. Он сделал со мною все без исключения походы по степи, удивлял всех наших спутников своим проворством и умением применяться без суеты к какой бы то ни было обстановке. Все алчущие, жаждущие и страждущие обращались к нему, так как у него всегда находились и лишний [29] кусок чего нибудь, и посудина другая с водою. Не смотря на частыя поездки в степь, он не выучился ни слова по татарски, но тем не менее командовал киргизами, и те его понимали и охотно исполняли его приказания, потому что он постоянно поил их чаем. Марковей был неоценен для степных походов, и когда, спустя много лет после совершения их, мне пришлось снова ехать в Сыр-Дарьинский край, я предложил ему, давно уже сделавшемуся крестьянином Новгородской губернии, сопутствовать мне, он согласился и исполнил принятую на себя обязанность также великолепно, как в былое время.

Пал .

На другой день после нашего выступления мы видели вдали пал, то есть огонь, пущенный киргизами по степи, чтобы сжечь старый ковыль и дать возможность безпрепятственно расти свежему, и долго любовались, как отдельные сначала огоньки постепенно сливались в непрерывныя нити, сопровождаемыя сильным заревом. По желанию генерала Шрейбера, Шевченко нарисовал акварелью эту импровизованную иллюминацию и подарил ему свой рисунок.

Переправа через Орь.

14 мая транспорту нужно было переправиться через реку Орь, и так как вода была высока, то генерал поручил мне с лейтенантом Бутаковым навести плавучий мост. Дело было нелегкое, так как, употребляя на возведение моста бревна и канаты, следовавшия в укрепления, мы не имели права их разсекать. Тем не менее, в несколько часов мост был готов и по нем безпрепятственно были проведены войска, орудия и подводы. После переправы транспорту была дана первая дневка в степи.

Т. Г. Шевченко.

На первом переходе я познакомился с Т. Г. Шевченко, который, служа рядовым в Оренбургском линейном № 5 баталионе, был командирован, по просьбе лейтенанта Бутакова, в описную экспедицию Аральскаго моря, для снятия береговых [30] видов. Я предложил несчастному художнику и поэту пристанище, на время похода, в своей джуламейке, и он принял мое предложение. Весь поход Шевченко сделал пешком, отдельно от роты, в штатском плохеньком пальто, так как в степи ни от кого и от него в особенности не требовалось соблюдения формы. Он был весел и повидимому очень доволен раздольем степи и переменою своего положения. Походная обстановка его нисколько не тяготила; но, когда, после продолжительнаго похода, мы приходили в укрепление, где имели возможность заменять сухари и воду свежим хлебом и хорошим квасом, Тарас Григорьевич шутливо обращался к моему человеку с словами: «дай братец квасу со льдом, ты знаешь, что я не так воспитан, чтобы пить голую воду». Он много разсказывал о своих мелких невзгодах, но о крупных политических никогда не говорил ни слова. Особенно свеж у меня в памяти следующий разсказ Шевченко о школе, в которой он учился: «По субботам, перед роспуском по домам, всех нас, и правых и виновных, секли, причитывая четвертую заповедь. Обязанность эту исполнял консул, то есть старший в классе. Я никуда не ходил в отпуск, но когда был сделан консулом, то зажил отлично, все мне приносили из дому гостинцы, чтобы не больно сек, и скоро я обратился в страшнаго взяточника. Кто приносил мне довольно, тому давал не более двух — трех легких розог, в течение которых успевал прочитывать скороговоркою обычную заповедь, но кто не приносил ничего или мало, над тем с чувством и разстановкой читал: «помни… день… субботний…» и так далее. В своей краткой автобиографии, помещенной в Кобзаре, Шевченко не упоминает о своем консульстве, и потому очень может быть, что разсказ его о субботниках, характеризующий вообще прежния малороссийския школы, был применен им к себе ради краснаго словца. Зато едва-ли подлежит сомнению другой его разсказ о начале его солдатской жизни. «Когда меня привезли в Оренбург, то представили корпусному, дивизионному и бригадному начальникам и затем в Орской крепости — баталионному и ротному командирам. По мере понижения ступеней [31] военной иерархии, со мною обращались все грубее и грубее и когда очередь дошла до ротнаго командира, то он пригрозил мне даже розгами, если я дурно буду себя вести. Чтобы оградить себя от опасности, я прибег к очень простой и как оказалось весьма действительной мере: купил очень много водки и весьма мало закуски, пригласил ротнаго командира и нескольких офицеров на охоту и упоил их. С тех пор отношения наши сделались наилучшими, а когда угощение начинало забываться, я повторял его». Единственная книга, которую Тарас Григорьевич имел с собою, была славянская библия; впрочем он читал ее мало и никогда ничего не писал.

Джангыс-агач.

26-го мая, не доходя несколько верст до Карабутака, мы увидали влево от транспортной дороги Джангыс-агач, одно дерево, и поскакали к нему. Это единственное на всем пути от Орска до Раима дерево было осокор, толщиною у корня сажени в две в обхвате и вышиною сажен в пять. На нем было гнездо тальги, птицы из породы орлов. Киргизы считали это дерево священным, аулие, и украшали его разными тряпками. Не менее священно было оно и для русских странствователей в летние жары по степи, ярко освещенной палящими лучами солнца и не имеющей нигде вершка тени, где бы зрение могло отдохнуть. Мало кто из верховых проезжал по дороге, не завернув к Джангыс-агачу и не отдохнув под его тенью. Но теперь и киргизы и русские лишены этой ограды, потому что какому-то пьяному казачьему офицеру вздумалось, для своей потехи, срубить и сжечь дерево. И этот варварский поступок остался безнаказанным, как будто это не уголовное и не самое гнусное преступление. Вид Джангыс-агача сохранился в альбоме киргизской степи, изданном Залесским в Париже.

Основание Карабутакскаго форта.

Утром 21-го мая, после молебствия, совершеннаго священником, следовавшим в Раим, в присутствии генерала Шрейбера и других лиц из транспорта, который имел в этот [32] день дневку, был заложен на реке Карабутаке форт на 50 человек гарнизона. По окончании закладки, строитель форта генеральнаго штаба штабс-капитан Герн пригласил нас к себе на обед. Мы пропировали до поздняго вечера и когда возвращались в лагерь, то, по незнанию отзыва, чуть не были подстрелены слишком уже исполнительными башкирами, занимавшими аванпосты. На другой день священник, обиженный, что его не пригласили на обед, и успевший уже, по собственному его выражению, наполниться духом, то есть спиртом, обратился в сторону форта и торжественно подняв руки к верху, произнес: «да не будет благословения Божия над фортом сим!» Возглас этот сопровождался нескончаемыми причитаниями попадьи, любившей еще более мужа наполнять себя духом. Это был один из многих скандалов, которыми отличалась согласная чета в походе и потом в Раиме.

Дела с хивинцами 26-го мая.

Надежда на встречу с хивинцами вскоре оправдалась, но к сожалению не для всех. Из четырех эшелонов, состоявших под начальством генерал-майора Шрейбера, только первым двум, то есть съемочному отряду прапорщика Яковлева и уральскому транспорту войскового старшины Иванова, удалось подраться с хивинцами, а раимские транспорты — повозочный и верблюжий узнали о неприятеле когда уже он бежал восвояси.

26-го мая генерал Шрейбер не имел обычных дневных рапортов из первых двух эшелонов и только на другой день, во время движения нашего транспорта от Мана-аулие к Достановой могиле, получил донесение от войскового старшины Иванова, но такое безтолковое и безграмотное, что из него нельзя было ничего понять, кроме что Иванов имел дело с хивинцами и потерял девять казаков и несколько крестьян рыбаков, следовавших при транспорте. Чтобы разъяснить дело, Шрейбер, взяв с собою меня и человек 15 казаков, поскакал в уральский транспорт, но и там мы ничего не разъяснили: Иванов также безтолково разсказывал, как писал. Тем не менее, Шрейбер, приказав переписать донесение, [33] исправленное граматически, поторопился его отправить в Оренбург, не дождавшись рапорта от прапорщика Яковлева, который был получен только на третий день. Согласовать оба показания оказалось невозможным без разследования, которое было поручено корпусным командиром генералу Шрейберу и произведено последним в Уральском укреплении, на обратном пути из Раима, следовательно: во 1-х, слишком через месяц после самаго дела и во 2-х на месте, где находилась большая часть лиц из отряда войскового старшины Иванова и ни одного человека из отряда прапорщика Яковлева. Разследование это показало некоторыя неверности донесения Иванова, но не разъяснило дела вполне. Разскажу сначала дело 26-го мая с хивинцами по реляциям и произведенному разследованию, а потом приведу замечательный разсказ о нем очевидца, слышанный и записанный мною уже тогда, когда разследование было окончено, и выскажу свои личныя соображения о деле.

В 10 часов утра прапорщик Яковлев, пройдя Достанову могилу, увидел, что вдали, местах в трех, показались партии вооруженных всадников, каждая человек в тридцать. Тогда, приказав отряду взять вправо к реке Иргизу и послав киргиза к войсковому старшине Иванову, находившемуся в нескольких верстах сзади его, сообщить о появлении этих партий, сам с поручиком Коведеевым, четырьмя казаками и вожаком отправился вперед, для личнаго удостоверения в их намерениях. Подъехав на довольно близкое разстояние к вооруженным всадникам, Яковлев выслал вперед вожака для объяснения с ними, а казаков спрятал в овраге реки Иргиза. Лишь только вожак отделился от Яковлева, как на него напало несколько всадников, но он был спасен выехавшими в это время из оврага казаками. Убедясь, таким образом, в неприязненных намерениях этих людей, Яковлев вернулся к своему отряду и занялся устройством его для обороны. Съемочный отряд был поставлен в каре, один бок котораго примыкал к реке Иргизу, а остальные составились из 15 подвод, 50 неразвьюченных верблюдов, уложенных на землю и 160 спешенных казаков, размещенных в четыре [34] линии, три боевых и четвертая из коноводов. В 11 часов неприятель, в числе около 600 человек, переправился через Иргиз и посредством выстрелов пустил по ветру, с севера, пал на съемочный отряд, в намерении истребить его огнем. Прапорщик Яковлев, как опытный степняк, деятельно занялся тушением пала с севера, а между тем сам пустил другой на юг, дабы, в случае еслибы ему не удалось потушить первый пал, иметь возможность отвести отряд на выжженное место. Таким образом намерение неприятеля не увенчалось успехом и с этой минуты действия обеих сторон ограничились перестрелкою, продолжавшеюся до 4-х часов по полудни, когда неприятель отступил.

Прапорщик Яковлев преследовал его около часа, а потом поручил это дело хорунжему Жаринову, с 50-ю казаками, который вернулся в лагерь около полуночи и привел с собою 9 аргамаков. В продолжение всего дня в отряде Яковлева не было ни одного убитаго и раненаго, а о потерях неприятеля судить было трудно, так как азиятцы имеют обыкновение убирать тела убитых; в донесении Яковлева было сказано только, что Жаринов, во время преследования, положил на месте человек десять хивинцев.

Войсковой старшина Иванов, получа известие от Яковлева о появлении неприятельских партий, сначала этому не поверил и когда увидел впереди пал, то сказал: «врут они, собачьи дети, просто кабана палят, не надуют.» Съемочный отряд во время движения охотился перед тем на кабанов. Вскоре, однако, взяв с собою 14 казаков, Иванов пустился вперед, для личнаго удостоверения в полученном известии, и когда приблизился к съемочному отряду, неожиданно был окружен массою неприятеля. Каким образом казаки могли быть окружены в степи неожиданно? вопрос этот можно объяснить только тем, что большинство их, начиная с начальника, были пьяны. Говорят, что окруженный неприятелем, Иванов приказал казакам спешиться, но они его не послушались. Тогда он схватил пику у одного из убитых уже казаков и, обороняясь ею, успел, без шапки и эполет, ускакать назад с 5-ю [35] казаками; остальные 9 остались в руках неприятеля. Опасаясь ответственности за напрасную потерю людей, Иванов, в рапорте своем, умолчав о своевременном получении известия от Яковлева и о распоряжениях своих вследствие этого известия, донес, что толпа хивинцев, выехав из оврагов, напала на партию казаков, разставлявших ведеты, и захватила, таким образом, 9 человек; но несправедливость этого показания вскоре обнаружилась. Обезглавленныя тела нескольких погибших казаков были нами найдены близ того места, где стоял съемочный отряд во время дела. Хивинцы преследовали Иванова, но не посмели напасть на его транспорт, устроенный в каре, а бросились в сторону к реке Иргизу, где захватили 5 работников компании рыбнаго промысла на Аральском море, безпечно ловивших рыбу в версте от транспорта и не знавших ничего о близости неприятеля. Из них 3 человека погибли, а 2 спаслись потом из плена. Прискакав в транспорт, Иванов собрал легкий отряд, перешел с ним за реку Иргиз и погнался за бежавшим туда неприятелем. Отряд состоял из 84-х казаков и одной 6-ти фунтовой пушки, а в рапорте был показан в 115 казаков при 3-х офицерах, желавших, не участвуя в деле, получить за него награды. Иванов преследовал неприятеля до самаго заката солнца и вернулся в лагерь на другой день утром, часа в 4 или в 5. Во время преследования с нашей стороны потери не было, а хивинцев было положено на месте, по показанию Иванова, около 50-ти человек; кроме того, взято в плен 4 человека и отбито у неприятеля 38 аргамаков и 26 верблюдов.

Пленные показали, что хивинцев в деле 26 мая было около 2.000, что они провели в дороге 50 дней и по причине недостатка подножнаго корма сильно изнурили своих лошадей, и что с ними было 1.000 верблюдов, но на поиск они взяли только 36, из которых 26 попали в руки русских.

Вот все данныя, по которым корпусный командир мог сделать свои заключения о деле 26 мая. За это дело прапорщик Яковлев был произведен в подпоручики, поручик Коведеев получил орден Анны 3-й степени с бантом, а [36] войсковой старшина Иванов попал под следствие. Он был виноват в том, что, во 1-х, получа известие от Яковлева, немедленно не дал знать об этом генералу Шрейберу, и тем лишил главный отряд возможности принять участие в деле и окончательно поразить хивинцев; в 2-х, позволил неприятелю неожиданно окружить себя и чрез это потерял 9 казаков; в 3-х, не предупредил чинов ввереннаго ему транспорта о близости неприятеля и чрез это потерял еще несколько человек и наконец, в 4-х, сделал ложное донесение. Все это произошло от излишней привязанности к горячим напиткам, совершенной безграмотности и неразвитости Иванова, ставивших его в полную зависимость от офицеров. Но с другой стороны нельзя не отдать справедливости его личной храбрости и лихому преследованию хивинцев, о котором приведу разсказ очевидца, одного из двух освободившихся из плена рыбаков, который осенью того же года плыл со мною по Сыр-Дарье от Кос-Арала до Раима.

«Мы ловили рыбу, так в версте от колонны, вдруг, вижу я, на нас несутся всадники. Братцы! худо! закричал я и не успел вымолвить этих слов, как нас схватили и потащили на арканах. Проволочив версты с три, меня представили к ихнему набольшему. Тот что-то сказал, меня посадили на лошадь и везли верст пять к тому месту, где стояли их верблюды, доставшиеся после, вместе с погонщиками, в руки Иванова. Меня снова ссадили с лошади и волочили на аркане верст тридцать. Дорогой я заметил, что недалеко от меня, бежит, также на аркане, один из моих товарищей. Я не боялся смерти и молил только Бога, чтобы отсекли голову, не мучая перед этим. При каждом движении всадника я думал, что настала уже моя последняя минута. Вдруг слышу пушечный выстрел! Маленько бы повернее и картечь положила бы многих, по к несчастию никого не задела. Однако хивинцы смешались, напрасно их старики суетились и кричали, никто их не слушал и все скакали без оглядки. Слышу топот коней близок. Наши, подумал я, дернул аркан, он опустился и я упал на землю. Смотрю — точно наши. Впереди всех летит [37] Иванов и за ним два — три казака, а остальные, сердечные, еле тянутся. Увидав меня, Иванов остановился, проговорил «ба! кажись наш. Поймай любого аргамака из отбитых и жди моего возвращения» и снова понесся вперед. Он дрался лихо как простой казак, с пикой в руке вносился в ряды неприятельские и много тел положил на месте. Если бы хивинцам вздумалось обернуться назад, они увидели бы, что бегут от трех или четырех храбрецов и верно устыдились бы своей трусости. Не успели наши отъехать, ко мне бежит аргамак. Вы не верите? Правда, оно похоже на сказку, а было так. Когда он поровнялся со мною, я закричал пррр… у, и он остановился, как вкопаный. Я сел на него и хотел было попридержать, как аргамак мой понесся во всю прыть. У меня не хватило сил удерживать его, я опустил поводья и он пошел шагом. Тут я встретился с моим товарищем, едущим тоже на аргамаке. Мы поехали вместе вперед и скоро достигли какого-то озера, слезли с лошадей, напились воды, отдохнули маленько и, не дождавшись Иванова, который верно вернулся другим путем, решились ехать назад одни, но едва могли сесть на лошадей, так разболелись наши пятки, а до тех пор мы не чувствовали боли. Мы вернулись к лагерю ночью, но не смели в него въехать ранее утра. Рана, полученная мною в этот день, скоро зажила и я остался на Кос-Арале, а товарищ мой должен был вернуться на родину, потому что раны мешали заниматься рыболовством».

По всем этим данным и по последующим известиям видно, что одна и таже толпа хивинцев делала нападения, сначала на Яковлева, а потом на Иванова, и что первый прекрасно отбился от неприятеля, а последний нанес ему решительное поражение. С этим положением не согласуются только два обстоятельства; но, по моему убеждению, они произошли от известной доли неточности донесений Яковлева, на которое не было обращено, при разследовании, должнаго внимания. Первое касается числительности неприятеля. Яковлев говорит, что перед ним было хивинцев около 600 человек, а пленные показали, что в деле 26 мая их было до 2.000; но это ничего [38] не доказывает: с одной стороны Яковлев мог ошибиться в счете неприятеля, скрываемаго от него дымом от палов, а с другой пленные могли увеличить его число. Гораздо существеннее другое обстоятельство. Каким образом Жаринов и Иванов могли преследовать одного и того же неприятеля и не встретиться! Хотя в донесении Яковлева и говорится, что Жаринов, во время преследования, положил на месте человек десять хивинцев, и отбил 9 аргамаков, но Яковлев сам не был этому свидетелем, писал со слов другого, и потому мог ошибиться. Ошибка его тем более вероятна, что в своем донесении он не обозначает даже направление преследования неприятеля. По всем соображениям, Жаринов следовал только позади Иванова и подобрал несколько отбитых последним аргамаков. Таким же образом на другой день после сражения высланная из главнаго эшелона партия нашла еще 4 хивинских аргамаков, а потом находили их киргизы, рыскавшие по пути преследования Иванова.

О поводах к набегу хивинцев пленные единогласно показали следующее: батырь Исет-Кутебаров просил у хивинскаго хана защиты от русских, обижающих подведомственных ему киргиз и требующих насильно от них верблюдов. Хан послал шайку в 600 вооруженных хивинцев, под начальством бея Вайса, который прибыв к Исету, нашел его жалобы несправедливыми, но, уступая убедительным просьбам батыря, решился напасть на русские отряды, следовавшие к Раиму. В действительности же инициатива набега принадлежала, как оказалось впоследствии, самим хивинцам. Недовольные устройством русскаго укрепления на Сыр-Дарье, они несколько раз пытались взять его, но безуспешно и потом решились напасть на следовавшие к нему транспорты, уничтожить их и тем лишить укрепление средств к дальнейшему существованию.

В тот же день, то есть 26 мая, другая шайка хивинцев явилась в окрестностях Новопетровскаго укрепления, которое не нравилось им столько же, как и Раим, но она была разбита русскими.

Корпусный командир, удостоверясь в справедливости [39] полученных им сведений о сборище хивинцев, отправил в степь отряд из роты пехоты и четырех сотен казаков, под начальством подполковника Чигиря, которому придал генеральнаго штаба поручика Лео. Отряд этот проводил дополнительный раимский транспорт из 600 верблюдов от Илецкой защиты до Уральскаго укрепления и потом вернулся назад, не встретив нигде неприятеля, поспешно бежавшаго после дела 26 мая по направлению к Усть-Урту.

В первой половине июля в Раиме было получено известие чрез лазутчика, что хивинский хан весьма недоволен результатами дела у Достановой могилы. Из шайки в 2.000 человек, отправленной в поход, не вернулось еще в Хиву 700 человек, а возвратившиеся представили только 7 русских голов. В двадцатых августа, встреченные нами, во время плавания на Аральском море, ордынцы на урочище Аджибай, на западном берегу моря, сообщили, что хивинцы, нападавшие на наши отряды, еще возвращаются домой небольшими партиями в пять, десять человек, пешие, оборванные, голодные и изнуренные. Одна из подобных партий прошла мимо них дней за десять, значит в половине августа, но многие еще не вернулись. Как сильно подействовала на Хиву неудача похода видно из того, что он был последний. Хивинцы поняли, наконец, что борьба с нами им не под силу, и прекратили враждебныя действия, ограничив свое нелепое домогательство об оставлении русскими Раимскаго и Новопетровскаго укреплений миролюбивыми представлениями чрез посланцев, которые приезжали в Оренбург в 1848, 1849 и 1852 годах.

Уральское укрепление.

30 мая транспорт прибыл в Уральское укрепление и расположился лагерем в нескольких верстах от него. Укрепление построено редутом, котораго каждый бок имеет 55 сажен длины и состоит из бруствера со рвом обыкновенной полевой профили; внутри все строения, жилыя и холостыя, сложены из сырого кирпича и покрыты камышем. Это первое оседлое жилье, после трехнедельнаго похода, произвело на всех [40] чрезвычайно приятное впечатление, которому много способствовали и встреча с новыми лицами, и еще более свежий хлеб после сухарей, прекрасный холодный квас после теплой воды и вообще более разнообразная пища. Трехдневный отдых около укрепления видимо освежил всех, и по ночам, при ясном небе и серебристом свете луны, в лагере долго раздавались то протяжные, то веселые звуки русской хоровой песни.

В Уральском укреплении раимский транспорт, тележный и верблюжий, переформировались в эшелона, в 500 повозок и 1.000 верблюдов каждый. Прикрытие было усилено из уральскаго транспорта, что составило всего: 1 роту пехоты 5 ½ сотен казаков и 4 орудий. При первом эшелоне следовал лейтенант Бутаков с своею командою, а при втором, выступившем в дальнейший поход 3 июня, генерал-майор Шрейбер.

Поход через Кара-Кум.

Переход через пески Кара-Кум был чрезвычайно труден. Тележный транспорт был снаряжен в Орске крайне скупо из одноконных подвод, поднимавших по 20 пудов груза. До Уральскаго укрепления грунт дороги был большею часто твердый, недостатка в воде и подножном корме не было и жары стояли еще не сильныя, потому транспорт дошел благополучно. В это время можно было даже наблюдать, чтобы во время движения он не растягивался, и если неисправность в какой либо подводе останавливала все следующия за нею, то ее отдергивали в сторону и по исправлении снова вводили в линию. Но в Кара-Куме, вследствие сыпучих песков, сильнаго недостатка в воде и подножном корме и усилившейся жары, утомление лошадей дошло до крайности. Подводы растягивались во время движения на 10, 15 и даже на 20 верст, порядка не было никакого, лошади падали, в телеги подпрягали казачьих лошадей, делали безпрестанныя дневки, и при всем том транспорт едва дотащился до Раима.

Верблюжий транспорт дошел до Уральскаго укрепления также благополучно, потому что следовал отдельно от тележнаго; но здесь верблюды были соединены с повозками в три [41] совершенно одинаковых эшелона. Мера эта оказалась крайне непрактичною. Желание согласовать ход верблюдов, делающих обыкновенно от 4-х до 5-ти верст в час, с ходом измученных лошадей, еле тянувших свои возы, вредило верблюдам. Кроме того, каждый эшелон был так велик, что для него недоставало воды в кудуках. Кудуки в состоянии напоить до 1.000 голов скота, а в эшелоне их было до 2.000. От этого, конечно, еще более терпели несчастныя лошади.

Положение войск было не многим лучше, чем упряжного и вьючнаго скота. Переход оканчивался только к вечеру и потому люди, находясь в походе значительную и самую неблагоприятную для этого часть дня, томились от медленнаго и неправильнаго движения, с непрерывными остановками для поджидания подвод и оказания им помощи, от пыли, которая в песках покрывала лицо толстым слоем на подобие маски, наконец от нестерпимой жары и жажды. На половине перехода давался привал на один час, но так как он приходился обыкновенно в самую жаркую пору дня и на безводном месте, то, отымая только время от ночлега, не освежал, а еще более утомлял людей. Самый ночлег приносил им мало отдыха. За остановкой огромнаго и разнокалибернаго транспорта, начинались трудные хлопоты о водопое, особенно при расположении его далеко от кудуков, заботы о лошадях и верблюдах и прочее; а на ночь значительная часть людей выходила в караулы. Начальство, заботясь более всего о буквальном исполнении инструкции корпуснаго командира, в которой на первом плане было поставлено охранение целости и безопасности транспорта, совершенно забывало о сбережении сил войск и наряжало на службу даже более третьей части всего числа людей. Люди, не имея отдыха, утомлялись и конечно не могли отправлять самую караульную службу должным образом. А между тем ее можно было значительно облегчить уменьшением несоразмерно большого числа постов, внутри вагенбурга при повозках и верблюжьих вьюках, для охранения казеннаго имущества, и вне его, для обезпечения транспортов от нечаяннаго нападения. Верблюды, укладываемые на ночь на одном из фасов вагенбурга, около [42] своих вьюков, не требовали также особенно бдительнаго наблюдения. Что же касается до караулов при конских табунах, то ослабить их действительно не представлялось возможности, потому что угон лошадей в степи — вещь не трудная, при темноте южных ночей и при склонности киргиз к подобным предприятиям, и потому еще, что в песках подножнаго корма слишком недостаточно, чтобы можно было загонять табуны на ночь внутрь вагенбурга, как это делалось до Уральскаго укрепления. Еще менее следовало бы ослаблять заботы о водопое, но на этот предмет не было обращено должнаго внимания и не назначалось даже ни особых передовых команд для очищения кудуков, ни караулов для соблюдения порядка при водопое. Вследствие этого войска, утомленныя следованием с транспортами, сами должны были терять несколько часов времени на очистку копаней и при безпорядочности водопоя не все могли иметь сколько-нибудь сносную воду, а многия лошади, не говоря уже о верблюдах, оставались и вовсе без воды. В довершение всего, отдых был не полон, даже для людей не занятых службою. Ночи в степи были иногда свежи, а между тем нижние чины не имели никакого прикрытия, кроме шинели, которая служила им и постелью и одеялом, а джуламейки давались только офицерам.

Внимательно наблюдая во время похода за всем, что касалось движения, бивуачнаго расположения, обезпечения и сбережения всех составных частей транспорта и его прикрытия, я пришел к убеждению в несостоятельности многих правил, предписанных по этим предметам инструкциею; но, как молодой офицер, совершавший в первый раз степной поход, не имел возможности не только посягнуть на нарушение их, но даже заявить о своем убеждении корпусному командиру, написавшему инструкцию на основании личнаго опыта. Поэтому при генерале Обручеве я ограничился только тем, что высказал некоторыя из своих мыслей в одной представленной ему работе; а в 1851 году, когда при изменившейся обстановке я отправился вторично в поход, то попытался привести их в исполнение. Опыт увенчался полным успехом и новый корпусный [43] командир, генерал-адъютант Перовский, приказал принять к руководству все мои соображения, как о походном движении, так и о снаряжении транспортов и отрядов в степь; но об этом предмете буду иметь случай говорить в другом месте.

Последний переход.

На Камышлы-баше мы в первый раз встретили киргизские аулы. Это были жилища агенчей, землевладельцев, обнищалых в конец от варварских набегов хивинцев. В грязных кибитках из камыша, заменявшаго кошму (войлок), не видно было никакого имущества. Мужчины и женщины еле были прикрыты какими-то лохмотьями, а дети, даже старше двенадцати лет, ходили голыя. Ни у кого не было ни лошади, ни коровы, ни барана, а только у немногих осталось по козе. В таком бедственном положении находились в 1848 году все киргизы, занимавшиеся земледелием в окрестностях Раима.

19-го июня утром, оставив транспорта, я поехал вперед в Раим с султаном Гали, который приезжал встречать свою жену, следовавшую с нами от Уральскаго укрепления. Мы проехали все 25 верст легкой рысью, ни разу не переменяя аллюра, по киргизски. На первый раз такая езда была тяжела, но потом я к ней привык и находил, что она самая спокойная и для всадника, и для лошади. Только на половине дороги мы остановились на минуту, чтобы выпить по чашке кумыса, который имел на меня точно такое же действие, как и киргизская езда. Первая чашка была неприятна, но потом я почти пришел к убеждению киргиз, что нет в мире напитка лучше кумыса.

Подъезжая к Раиму, мы встретили много солдат, шедших небольшими группами встречать своих жен, выписанных Обручевым с мест их жительства и следовавших с нашим транспортом. Один из солдат спросил меня нет ли в транспорте его жены, с которою он не видался девять лет. Я был смущен его вопросом, потому что несколько дней тому назад она родила на походе; но, после минутнаго колебания, решился сказать ему правду. Почтенный служивый вовсе этому [44] не огорчился и, как разсказывали потом, встретил жену и ребенка нежно и ласково, но когда угостил себя с радости водкою, то побил родильницу за неверность, а на другой день опять был к ней добр и нежен.

Раимское укрепление и передовые посты.

Раимское укрепление было построено в виде неправильнаго многоугольника, на мысу нагорнаго берега Сыр-Дарьи, круто возвышающагося саженей на 17 над разливами реки, которые образуют, с востока и запада от мыса, озеро Раим и Джалангач, а с юга — проток между ними, шириною в пол версты и глубиною более сажени. Берега озер, проток и значительная часть береговой полосы Сыра, имеющей от одной до двух верст ширины, были в 1848 году сплошь покрыты густым и высоким камышем. Остальная часть береговой полосы выделялась из разливов, благодаря замечательным по своей простоте и целесообразности гидравлическим работам туземцев, по преданию Каракалпаков, живших здесь еще в начале прошлаго столетия. Желая образовать из раимских разливов хорошия зимовки и даже места, удобныя для ирригационнаго хлебопашества, они дали реке определенное русло, устроив вдоль ея, на протяжении 20-ти верст от Тальбугута до Аман-уткуля, насыпь в аршин высоты и толщины, а для прекращения наплыва воды из верхних разливов насыпали от Тальбугута, перпендикулярно к реке, плотину до нагорнаго берега, в 280 сажен длины, около сажени ширины и аршина два вышины. Эти две насыпи, уменьшив количество воды в раимских разливах, образовали около реки полосу сухой земли, удобную для жилья и для хлебопашества. Для поддержания же на ней растительности, туземцы пускали иногда воду в долину, прорывая для этого береговую насыпь. Водворясь на Раиме, русские прибавили к туземным работам еще одну. Тотчас по основании укрепления явилась неотложная необходимость в устройстве удобнаго сообщения его с берегом реки, где была заведена пристань для судов. С этою целью гарнизон укрепления немедленно приступил к возведению плотины через проток, [45] соединяющий озеро Раим и Джалангач. Работы производились в холодное осеннее время и большею частию в воде, потому усилили болезненность и смертность, обычную на новом месте, при обилии вновь возводимых построек. Плотина, в версту длины, была готова только к осени 1848 года, а до этого времени сообщение Раима с пристанью производилось, посредством будар и других мелких лодок, по расчищенному среди камыша проходу.

Местоположение Раима, вдали от реки и особенно от моря, при господствовавшем во время его основания мнения о пассивном значении укрепления и о непроходимости Сыр-Дарьи, как государственной границы, естественно вызвало занятие нескольких передовых постов, именно: у пристани на Сыр-Дарье для обережения мелких судов и шлюпок; на острове Кос-Арале, прикрывающем устье Сыра, для охранения судов, предназначенных к плаванию по морю; наконец, на ближайших в укреплении переправах чрез Сыр — Тальбугуте и Аман-уткуле. На каждом из этих постов держалось до 50-ти человек и устраивались казармы и другия строения, а также окопы со рвами.

Пребывание в Раиме.

В Раиме, в ожидании окончания сбора шкуны, мне пришлось прожить более месяца. Постройки в укреплении, такия же как и в Уральском, далеко еще не были сделаны все, и потому я поместился среди площади в кибитке, обращенной дверьми к полуразрушенной могиле батыря Раима, от которой получили название урочище и самое укрепление. Могила считалась у киргиз священною, и потому оставлена Обручевым среди укреплений нетронутою; но впоследствии была разрушена, по распоряжению инспектировавшаго в 1852 году степныя укрепления подполковника Т. Возвратясь в Оренбург и обедая на кочевке у корпуснаго командира генерала Перовскаго, Т., среди общей тишины, начал разговор: «А вот в Раиме была киргизская могила, так я приказал ее разрушить». — «Зачем»? сухо спросил Перовский. — «Да она безполезна,» наивно продолжал Т. — «А Вы видали полезныя могилы»? еще суше заметил [46] Перовский. — Т. смешался и ни слова более не говорил о своих находчивых распоряжениях. В кибитке жил со мною Т. Г. Шевченко. По утрам он рисовал с меня портрета акварелью, но сходство ему не удалось и потому он его не кончил. Руки и отчасти платье доделал потом казак Чернышев, родной брат известнаго художника, и в таком виде портрет сохранился у меня. Я дорожу им, как прекрасною картинкою и как памятью о Шевченке.

Общество в Раиме было небольшое, но дружное. В это время существовал еще общий стол, который спасал офицеров от скуки одиночества и пьянства и давал им возможность иметь прекрасный обед за дешевую цену. Конечно, все привозное было страшно дорого и недоступно для бедных офицеров, но они получали даром мясо от казны и зелень с огородов около пристани и могли приобретать дешево рыбу. При мне купили раз живого осетра в пуд весу за 50 копеек. Впрочем, такая дешевизна происходила отчасти от того, что сыр-дарьинские байгуши, бедняки киргизы, не понимали еще хорошо значения денег. Разсказывали, что в первое время по прибытии на Раим солдаты расплачивались с ними, вместо серебряных денег, мундирными пуговицами. Общий стол продолжался однако не долго и теперь, к сожалению, не существует ни в одном из русских степных поселений. После обеда я часто отправлялся на пристань, где Бутаков с своими матросами деятельно собирал шкуну Константин. Сделав поход от Каспия до Арала, матросы бодро работали с ранняго утра до поздняго вечера, несмотря ни на палящий зной, ни на мириады комаров. Только купанье днем и полога ночью спасали их несколько от этих невзгод. К пристани часто приходил байгуш киргиз, оставшийся около Раима, во время прибытия сюда русских, и получивший за это в потомственную собственность клочек земли на берегу Сыра. Бедняка звали Джул-барсом, потому что, для потехи русских, он забавно представлял из себя тигра. Где он теперь и осталось ли у него потомство — не знаю. [47]

Поездка в окрестности.

Во время пребывания в Раиме, мне удалось сделать, вместе с начальником укрепления подполковником Матвеевым и капитаном Шульцем две поездки в окрестности: первую 27 июня, в которой принял также участие генерал Шрейбер накануне своего отъезда из Раима, в долину Ак-герик, для осмотра киргизских пашен; а вторую 9 июля на Тальбугут и вдоль береговой Сыр-Дарьинской насыпи, для осмотра так называемых сенокосов укрепления. Впечатления этих поездок были совершенно различны. В долине Ак-герик мы нашли действительно обширныя поля, покрытыя почти поспевавшим уже хлебом, тогда как на берегу Сыра — ни одного клочка земли с чистою луговою травою, без примеси камыша. Около Сыра только местами встречались сухия места с мелким камышем, вместе с кой какою травою, а большею частию нам пришлось пробираться верхами по воде, иногда по брюхо лошади, среди камыша высотою в два конных всадника. Впрочем о хлебопашестве и сенокошении на Сыре я буду говорить при более обстоятельном, вследствие накопившагося опыта, разсмотрении местных угодий около Раима в 1851 году.

Известия из съемочнаго отряда.

В начале июля в укреплении получено было известие от подпоручика Яковлева о новой встрече съемочнаго отряда с хивинцами. 3 июля около переправы Майлибаш показались в виду отряда две партии вооруженных всадников, из которых одна, человек в 150 устремилась на Яковлева, а другая, человек в 100, на отдельную съемочную партию топографа Христофорова, состоявшую из 20 казаков. Яковлев, выдержав первую атаку хивинцев, сам понесся вперед и, прогнав их за Сыр-Дарью, поскакал выручать Христофорова, котораго неприятель уже теснил, но, увидя приближение к нему помощи, отступил. Встреча с хивинцами не имела никаких неприятных последствий. Гораздо серьезнее было бедствие, вскоре постигшее съемочный отряд. С 11 числа в нем открылась [48] сибирская язва, и в несколько дней положила более половины всего числа лошадей, так что казаки должны были возвращаться на линию пешие, неся на себе все свое имущество, даже седла.

Начало метеорологических наблюдений в Раиме.

11 июля прибыли в Раим кантонисты, назначенные для производства метеорологических наблюдений. Наливка барометров, установка инструментов и открытие наблюдений были поручены мне. С этою целью еще до отъезда в степь я познакомился с инструментами и их употреблением, под руководством дерптскаго ученаго Нешеля, занимавшагося в Оренбурге сверлением артезианскаго колодца. В 1847 году Нешель совершил, вместе с корпусным командиром, путешествие в степь и весьма оригинальным образом. В Орске он в первый раз в жизни сел верхом на лошадь, да еще степную, и упал с нея. Тогда, не решаясь сесть вторично, он прошел пешком до Раима и обратно, то есть 1.500 верст, и конечно не взлюбил степь, а о Раиме сложил даже четырестишие:

Раим стоит на высокой горе,
Недалеко от Аральскаго моря;
Кто на этой горе не бывал,
Тот в свете горя не видал.

Нешель был весьма ученый и симпатичный человек, но сильно каверкал русский язык и никак не мог различить слов: жесть, честь, шерсть, шесть, шест и проч.

По наливке барометров и установке инструментов, постоянныя метеорологическия наблюдения в Раиме были начаты, под руководством медиков укрепления, но потом, не известно по какой причине, прекратились и вновь начаты в Казале только с конца 1862 года.

Заметка о Стодарте и Коноли.

17 июля явился в Раим приказчик купца Баранова, торговавший в Бухаре, с известием, что бухарский караван в 3.000 верблюдов, идущий в Оренбург, а также и посланник со слоном, назначенным в подарок государю от хана, [49] прибыли к Майлибашу и просят из укрепления содействия для переправы через Сыр-Дарью. Начальник укрепления с небольшою свитою и конвоем отправились к переправе и пробыли там несколько дней. Мы с нетерпением ожидали его возвращения, потому что приказчик обещал Бутакову прислать с ним приобретенную им на бухарском базаре книгу, оставшуюся после погибших в 1844 году в Бухаре Стодарте и Конали. Ожидаемая книга оказалась сборником описаний и рисунков мундиров французских войск времен Империи. Трудно определить к чему была нужна такая книга английским путешественникам по Средней Азии? Подпоручик Яковлев, бывший свидетелем в Бухаре их ареста, разсказал мне об этих путешественниках следующее: «В 1841 году, когда отправлялись наши миссии, — генеральнаго штаба капитана Никифорова в Хиву и майора Бутенева в Бухару, капитан Коноли был в Хиве, а полковник Стодарт в Бухаре, оба в качестве частных путешественников. Из Хивы Коноли пробрался в Ташкент и Кокан, откуда, по настоянию хана, ушел в Бухару со свитою, человек в тридцать индейцев, среди которых были, как говорят, два англичанина. По прибытии в Бухару Бутенева, Коноли жил при нем, а Стодарт за городом, куда перебрался потом Коноли, и вскоре оба переселились в город. Бутенев сделал им визит, но не застал их дома, на другой день они ответили ему визитом, а на третий их посадили в тюрьму за какия-то бумаги. Вскоре находившихся при них людей вывели на базар, одели и отпустили на родину, а вещи Стодарта и Кополи продали, бумаги же и карты сожгли. Бутенев запретил своей свите и конвою покупать что либо из вещей английских путешественников».

Спуск шкуны Константин.

19 июля шкуна Константин была готова и в присутствии чинов укрепления, собравшихся к пристани, спущена на воду. День был нестерпимо жаркий. В ожидании молебствия, я отправился купаться, но не на свое обычное место. Долго я плавал то по течению, то против, наконец устал, приплыл к [50] стоящей около берега бударе и придержался за нее. Отдохнув немного, я лег на спину и, оттолкнувшись от будары ногами, почувствовал, что я под водою, начал барахтаться и никак не мог выплыть на верх. Момент инстинктивных усилий вынырнуть прошел и дал место сознанию в их безполезности и в необходимости покончить свои дни в глубине Сыр-Дарьи; я успокоился физически и нравственно, — и вдруг почувствовал прикосновение воздуха, открыл глаза и вижу, что плыву на спине далеко от берега широкой и быстрой Дарьи. Тогда, собравшись с последними силами, я направился к берегу и доплыл до него, только гораздо ниже будары. Несколько часов потом я чувствовал сильное биение сердца.

Известия из Оренбурга о холере.

24 июля были получены печальныя известия из Оренбурга. В городе свирепствовала опустошительная холера, похитившая, в течение десяти дней, более четверти всего народонаселения, то есть 3.000 человек из 11.000 умерли. Все письма были наполнены длинными списками умерших. Перечитывание списков производило на всех тяжелое впечатление; но вскоре оно уступило место иным чувствам и мыслям. На другой день мы прерывали всякую связь, не только с Оренбургом, но и с Раимом, и отправлялись в неизведанное еще никем море, где, Бог весть, что еще нас ожидало.