СТАРЫЙ ДЖУЛДАШ И ЕГО СЫН МАМЕТ.

Н.Н. Каразин
Повесть из жизни в средне-азиатских пустынях
НИВА Год издания: 1881 Номер: 40

Воды Аму-Дарьи широко разлились в этот год. Такого обилия воды давно уже не запомнят здешние старики, не запомнит и седобородый Джулдаш, чуть было не потонувший вместе с своими рыболовными снастями и зимовою землянкою…

…У самого острова всю песчаную полосу залило; смыло с нее десятками лет накопившиеся выкидки, груды рыбьей чешуи, слои черновато-белого птичьего помета; подхватило и унесло каичек один, старый с прогнившим днищем, что без дела на песке валялся, унесло с ним и плетеные верши Джулдаша… Камышовый желтокрасный конус шалаша Джулдашева, прикрывающего четвероугольную яму землянку, глубиною всего только в аршин, защищенную вокруг небольшим песчаным валиком…

…Сына его, “Мамета” как на беду, дома не было; — на тот берег отлучился, рыбу повез пастухам менять на баранину…

Хозяйство было убогое, незатейливое. Отец с сыном занимались рыбною ловлею, а промысел этот в здешних местах еще в самом плохом состоянии.

Снасть рыбачья вся состояла из небольшой, почти квадратной сети с глубокою мотнею. Сеть такую пялят у самого берега, в угловых местах, куда сильнее бьет течение, образуя воронку, — пучину, так называемый “забой”; сеть в забое натягивают на шестах, наклонно укрепленных с берега над водою; нижний край сети грузят привязными камешками, а мотню тоже грузят, — течением ее и оттягивает и расправляет…

Плетут еще рыбаки верши из камыша с двойною пастью; туда-то есть ход свободный, а назад нету – эти верши особо вдоль берега, на приколах ставят, а то на отмелях, посреди реки, и обирают их, плавая на маленьких каичках, или на “гуксарах”, т.е. на двух козьих шкурах, сшитых одна с другою и наполненных воздухом.

Такие-то незатейливые рыболовный снасти были у старого Джулдаша с сыном… даже чугунный котел их, в чем они пищу варили и сало сомовье топили, — и тот, — на что тяжел, а вымыло его из камней очажных и оттащило сажень за сто, илом и песком затянуло… Насилу, и то случайно, разыскал его Мамет, а то бы совсем разорение! На такую ценную посудину – год работай, — не наработаешь.

Вся эта местность дикая, пустынная, безлюдная, называется Киеклы – здесь и на правом берегу и на левом все сплошь сыпучие пески, дней на пять конного пути в обе стороны, тянутся широкою, мертвою полосою, отделяя реку Аму от жилых, оседлых мест.

…Начинается первый остров за день пути, ниже Кабаклы, бухарской ссыльной крепости на левом берегу, и тянется изгибом версты на три… На покрытых то жидким, сверкающим на солнце, то сухим, причудливо растрескавшимся илом, во время птичьего перелета собираются миллионы всякой водной, преимущественно голенастой птицы…

Но кончится время перелетов и мертво, уныло на этих опустелых отмелях; только и слышен вечный, монотонный плеск прибоя, тихий характерный такой шум течения мутно-глинистых вод Аму, да изредка гул и всплеск берегового обвала… На этом островке идет вечная борьба мертвых но неудержимо подвижных сыпучих песков матерого берега с живою силою воды, развивающей густую растительную преграду. Здесь видны остатки древнего величия, когда, по легендам, густо еще были населены берега Аму. На острове издалека видны остатки древнего величия, когда, по легендам, густо еще были населены берега Аму. На острове издалека видны высокие, полуразвалившиеся, источенные ветрами и дождями, глинобитные стены древней крепости со следами угловых башен и бойниц. Развалины эти называются “Джигит-кала”, а против них, на правом крутом берегу видны другие развалины, большие, и прямо на воду черным провалом зияют входные ворота, между двух полукруглых, сверху до низу растрескавшихся башен – это “Кыз-Кала” (девичья крепость) выстроенная в давние года целомудренною царицею амазонок. Века за веками проходили, когда опустели эти стены, свидетели седой древности; теперь даже орлы не вьют гнезд на зубцах этих полуразрушенных башен, только фаланги и скорпионы гнездятся в зияющих трещинах, ведя между собою вечную, ожесточенную, ядовитую войну.

Никто не знал точно когда именно в первый раз пришел сюда рыбачить Джулдаш и откуда – сам старик не говорил ничего про это никому, да и сказать бы не мог, так как у него все года перепутались, слились в сплошной, непросветный туман, потерялась нить и связь событий…

Другие старики, что всю жизнь, раз в год, ходят снизу вверх, с хивинскими каиками по Аму, те помнят его еще не таким старым, когда у него в полгруди вилась густая, спутанная, рыжеватая борода, когда он одною рукою подтягивал к берегу большой грузовой каик, когда, бывало, при грузке баранов с берега, он, стоя на борту, словно цыплят перемещивал пятипудовых овец. Помнят его, хотя уже не молодым, но богатырем, вошедшим даже в поговорки. Теперь не то уже стало! не похож вовсе на богатыря старый Джулдаш. И следов нет густой рыжей бороды; под беззубым, высохшим, сжавшимся ртом, на костистом подбородке треплются по ветру клочья седой щетины, потух огонь в когда то зелено-серых глазах…

Но вот колыхнулась сеть, дрогнул опорный шест, хлеснула по воде и заполоскалась отводная веревка, колыхнулось и это окаменелое, старческое тело…

Бойко заработали привычные руки, гибкий багор с крюком на готове, гнется шест, складка за складкою выбирается сеть… глядь! А на дне ее, в самой глубине предательской мотни тяжело бьется пара светлостальных, чешуйчатых усачей…

Был ли женат, нет ли старый Джулдаш, того тоже никто не знал. Когда сыном, крохотным мальчишкою, обзавелся – и того не ведали. Когда, когда проплывут бывало торговые каики из Хивы в Чарджуй и обратно, тогда только, мимоездом, и видели сторонние люди Джулдаша с сыном, тогда только и рыбаки наши сторонних людей видели…

На весеннее время, обильное комарами и мошками, у них палаты были на кольях огорожены, а поверх полог натягивался из грубой маты, к зиме они в землянку перебирались, сюда и котел свой перетаскивали – пойманную рыбу пластовали и на шестах, на веревках, скрученных из куги – вялить развешивали, — сало сомовье, когда мало было, в котле топили, а когда попадут крупные голованы, да не один, не два, а с десяток, тогда рыли яму в песке, на солнцепеке, туда сомовину и валили запросто, пригреет ее солнцем, разопреют сомовьи туши, гнить начнут… вонь такая поднимется, что за три версты, кто под ветер на струю попадет, отворачивается а им ничего, — носы привычные! Зато, без хлопот всяких, снимают отстоявшийся сверху жир черпаками и сливают его в козьи шкуры – на смазку оружия, да на “жирники” тюркмены покупают это добро, и на каиках выманивают тоже – проезжие хивинские и бухарские люди.

Кроме как по близости, по своему делу, никуда, ни старый, ни молодой, не отлучались – молодой так думал, что и свету всего, что их острова, да песчаные бугры на матерых берегах, хотя и слыхал не раз от проезжих людей, что есть где то далеко иные, чудные, людные – цветущие страны, иные заботы, иные печали и радости.

Знал он, тоже по слухам только, что есть на свете и женщины-матери, что детей рожают…

На первой лодке – белый навес, полотняный; люди на ней сидят в белых шапках, в одеже не здешней, невиданной; только один с бритою бородою, с рыжими щетинистыми усами, в красном шелковом халате с разводами, а прочие все в коротких рубахах, да в куртках каких-то. С этими людьми и настоящие, хивинские люди есть, семь человек. Эти как следует в халатах и шапках бараньих. Эти люди дружно веслами работают, изо всех сил надсаживаются, очевидно, засветло на ночлег скорей поспешают. На берегу стоит человек в черном весь, в широкой шляпе и в трубку сюда смотрит… так и блестят, словно глаза живые, — круглые двойные стекла этой проклятой трубки; ничего нигде от них не спрячется… Страшно даже стало Мамету, невольно прищурил он свои глаза и в землю потупился… Над каиком, — под самою носовою частью, голубоватый дымок вьется: там на очаге огонек разведен и стоит на огне диковинная, словно золоченая, посудина медная.

Стал чудной каик с своими чудными пассажирами, а тут и другой уже берегом, бичевою подтягивается. На том каике тоже чужие люди, пять человек, в одинаковой только одеже, с ними тоже рабочие, хивинцы каикчи и лошадей нагружено на каик – штук десять…

Справились каикчи; вплотную носом к носу оба каика – у берега закрепили – старший каикчи, рулевой подошел к рыбакам. – Аман, говорит, добрые люди, — “судак-барма?”. Тащи дров побольше, да скорее! русские тюри едут, важные!.. все ученый народ, добавил он вполголоса, на такой же тихий вопрос старого Джулдаша.

Мамет в каики заглянул: чего только там нет, — глаза просто разбегаются! ружья лежат в чехлах, должно быть куда хорошие! пистолеты у каждого около подушек виднеются… яктанов, сундуков, тюков ковровых груды навалены, посуда всякая!..

– Вот бы скрасть что! невольно промелькнуло в голове юного рыбака. Да страшно… Русские зорко глядят. Кто на берег вышел, так в каждый куст и всматривается…

Русский, что в черной, кожаной одежде был, с расспросами все пристает к рыбакам, через юркого киргизика, переводчика: “как вон тот берег, да как другой называется? Что за берегом находится, да когда вода прибывать начинает, когда на убыль идет?”…

Отвечает старик коротко, уклончиво, все больше неведением, да “волею Аллаха” отделывается… Мамет, глаз с одного ружья, да медного чайника не спускает… ждет не дождется…

– Да скоро ли вы, проклятые, уляжетесь!!

Наелись русские, чаю напились и старого Джулдаша напоили; Мамету не дали.

Да и спят-то они зорко, осторожно. У коней, привязанных на берегу, бродит один взад и вперед, с ружьем в руках… “Поди-ко сунься!”

…Русские, установили коней на каик, сами убрались, дали Джулдашу монет пару серебряных и дружно отчалили, продолжая свое далекое плавание, вниз по течению, домой – по чужой, для них совсем еще неведомой, величавой реке, из конца в конец прорезывающей обширнейшие пустыни Средне Азии.

Не успели каики с “русскими, важными, учеными людьми” скрыться из виду, как над островом высоко высоко поднялся густой столб сизого дыму… Это Мамет запалил свою кучу, набросав сверху всякого зеленого сырья, чтобы больше дымило и не сразу сгорал сухой валежник… Подошел к нему Джулдаш, дернул за рукав рубахи…

– Ты, говорит, кому весть даешь: Гайнуле собаке, или Хаким-Мурату?

– Хаким-Мурату. Кому же больше?! ответил Мамет. Я с ним на прошлой неделе, когда рыбу возил, виделся… Он у текинского “лаза” с своими людьми сидел, меня увидал, говорит: “Слыхали мы от “кабаклынских” людей, что скоро большой тора русский, царский будто бы племянник, по реке на каиках пойдет, так вот для этого и “наказал” мне чтобы я стерег здесь на острове, а пойдут как – дымом знать бы дал им на “лаз”…

– Идут “они” не просто, словно про себя заметил старый Джулдаш.

– С Хаким-Муратом народу много, больше ста человек, также словно про себя пробормотал и Мамет…

– Не доброе дело они затеяли.

– Туда собакам и дорога!

– Ты это про кого говоришь? Старик пытливо поглядел на сына и опять взял его за рукав рубахи.

– Про кого! Не про Хакима-Мурата, конечно!..

– Глядел я, начал Джулдаш, что у них на плечах нашито, у казаков-то… все уральские… с “Яика”…