I

Начало торговых и политических сношений Восточной Европы с Средней Азией относится еще к глубокой древности. Московское государство только преемственно унаследовало эти связи от мусульманских купцов арабского и турецкого Востока.¹ Случайные летописные записи указывают нам на присутствие в Нижнем Новгороде большого количества бухарских и хивинских торговцев еще в середине XIV в., а столетием позже, в 1464 г., мы уже встречаемся в Средней Азии с русским посольством, принятым в Герате тимуридом Абу-Саидом. Почти полное отсутствие прямых источников от этого древнейшего периода русско-среднеазиатских сношений не дает возможности ясно представить себе даже самые общие его контуры и тем самым делает не всегда достаточно убедительными отдельные предположения о намечавшихся в то время, основных направлениях политических и торговых связей.

Во всяком случае следует признать мало правдоподобной догадку, что уже тогда в половине XV в. основным устремлением московского купечества в этом направлении была Индия.² Скорее всего все сохранившиеся до нашего времени данные говорят как будто об обратном, и путешествие тверского купца Афанасья Никитина было едва ли не случайным эпизодом в той общей цепи сношений, которые имели своей целью пока только Персию и самое большее современный Туркестан. То же положение [62] оставалось здесь и в течение всего XVI века; поэтому нас не должно удивлять то обстоятельство, что для московского правительства действительно оказалось большой неожиданностью появление в 1532 г. в Москве индийского купца ходжи Хусейна, назвавшегося послом султана Бабура, который будто бы искал тесной «дружбы и братства» с московским государем. При таком представлении дела становится также понятной полная неосведомленность об этом отдаленном крае со стороны московского правительства, которое хотя и дало свое согласие на взаимные торговые сношения, но дипломатически уклонилось от установления между обоими государями «дружбы и братства», так как для него оставалось совершенно еще неизвестным, является ли султан Бабур независимым государем и допустимо ли сноситься с ним как с равным.

Завязавшиеся таким образом еще в половине XV в. сношения Московского государства с Средней Азией через Каспийское море и Закавказье повидимому уже в это время нащупывали и другие более северные пути через Сибирь и кочевья Казачьей Орды. За это как будто говорят те отрывочные, но весьма показательные сведения, которые находятся в «описи царского архива» 1575 —1584 гг., где мы читаем: «Ящик 38. А в нем книги и списки казатцкие при Касиме царе и тюменские при Иване царе».³ Принимая во внимание, что под тюменским царем Иваном следует разуметь никого иного, как сибирского хана Ибака, еще в 1481 г. вступившего в переговоры с московским государем,⁴ мы кажется не ошибемся, если предположим, что около этого времени завязаны были сношения и между Казачьей Ордой и отдаленной от нее Московией. По крайней мере именно в этот момент имелись налицо все благоприятные для этого обстоятельства. Ведь это могло произойти не ранее и не позднее того, когда обе стороны находились в наиболее близких друг от друга расстояниях, так что могли не только отлично быть осведомлены друг о друге, но и действительно иметь некоторый побудительный мотив к установлению между собой взаимных связей. А нам известно, что как раз в 1483 г. московские войска появились в Угрии и, покорив вогулов, а также Югорское, Обдорское и Кодское княжества, обложили их данью, что в эти же почти годы Ибак вынужден был просить дружбы и союза у Ивана III, побуждаемый к тому все возраставшим могуществом Московского государства в Поволжьи и в Приуральи, а в 1495 г. его уже не было в живых; если прибавить к этому, что Касим-хан в это время имел свою главную кочевую ставку на р. Каратале в северном Семиречьи, то все складывается, повидимому, в пользу нашего предположения, что именно в это время, не раньше и не позже, была сделана первая попытка войти во взаимные сношения двумя недавними, но одинаково крепнувшими в эти годы государственными образованиями. [63]

Правда, недостаток сохранившихся сведений не позволяет и здесь делать каких-либо выводов о длительности и прочности этих связей, тем более о размерах их распространения в глубину Средней Азии, но показателен самый факт их существования. Начавшееся во второй четверти XVI в. распадение Казачьей Орды в связи в особенности с общими событиями в приволжских степях, которые явились следствием произошедшего около этого времени распадения Золотой или Кипчакской Орды, не могло, конечно, не расстроить этих путей в обоих направлениях и оттеснить еще надолго московское купечество от непосредственных связей с отдаленными среднеазиатскими рынками. Понадобилась длительная и упорная борьба с татарскими ханствами на Волге, завоевание их в половине XVI в. с последующим затем разгромом Сибирского царства Кучума, чтобы это купечество вышло, наконец, прочно на старые, проторенные еще мусульманскими купцами среднеазиатские торговые пути, постепенно оттесняя и сменяя их здесь в качестве главных хозяев и распорядителей. Тогда сразу открылись перед ним два основные пути, которые позже, в последующие века, так широко были им использованы для своих целей. Один — Камский, приведший его в Сибирь и степи Казакстана, другой юговосточный — в сторону Яика и берегов Каспийского моря. В глубине Средней Азии это было время, когда окончательно сложились два новые ханства Бухара и Хива, образованные узбеками, восточные берега Каспия были заняты туркменами, а в степях Казакстана — вновь крепло и усиливалось значение Казакского кочевого союза, стеснившего Ташкент, угрожавшего Ногайской орде и уже ввязывавшегося в упорную борьбу в северовосточном углу степи с Сибирским царством Кучума. В такой общей международной обстановке стали прокладываться с половины XVI в. правильные и регулярные сношения Московского государства с отдаленной Средней Азией. Быстро и неуклонно двигалась на восток в Закамский край русская колонизационная волна, осуществляя на всем этом обширном пространстве сплошь до восточных пределов современной Сибири те же цели крепнувшего московского купечества, которые заставляли одновременно испанских и португальских конквистадоров на другом конце земного шара завоевывать целый новый материк, используя его как основную колониальную базу первоначального накопления капитала. На этих путях московское купечество, представленное прежде всего торговым домом Строгановых, естественно очень рано должно было столкнуться с Сибирским ханством, единственным соперником, сколько-нибудь сдерживавшим его в этой открывавшейся перед ним огромной и сулившей бесконечное множество выгод азиатской колонии. В поисках возможных союзников и было опять обращено внимание на Казачью Орду, сношения с которой были возобновлены в 70-х годах XVI в. А через посредство последней Москва вошла в соприкосновение и с узбекскими ханствами Туркестана, связи с которыми после этого уже в основном более не прерывались. И если неудачей кончилось, [64] повидимому, первое посольство в Казачью Орду Третьяка Чебукова, отправившегося туда в 1573 г. в сопровождении служилых татар, вследствие пленения и убийства его в июле того же года от руки родственника сибирского хана Кучума — Мамет-кула,⁵ то вряд ли может быть оспариваем факт возобновления в эти годы сношений с казак-киргизами, хотя он и подтверждается только косвенными данными; но это вина уже общего состояния наших источников за время правления Грозного, почти не сохранившихся до нашего времени. В те же годы вероятно складываются здесь торговые связи Московского государства и с узбекскими ханствами. В этом отношении показательны прежде всего данные статейного списка 1577 г. сына боярского Бориса Доможирова, возвратившегося из ногайских улусов в Москву 27 июня того же года, где мы читаем: «Да сказывал, государь, татарин Асан-Илибабаев, что приходили сее весны Казачьи Орды люди на Ак-Мирзу, а у них отогнали многие стада, да у них же взяли пять человек. И они, государь, отпустили пятого человека к Тинехмату князю и к Урус-мирзе и велели им говорить, что де царь наш Акак-Назар с царем и великим князем в миру и с таксицы и с юргенцы в миру же, а нашему де царю Акак-Назару вас воевати, по Яику и по Волге не дать кочевати.»⁶ Ясно, что хан, грозивший войною ногайцам и имевший досуг и возможность сноситься с Ташкентом и Ургенчем, был таким образом в постоянной связи и с Московским государством, и только недостаточность сведений лишает нас возможности расшифровать безошибочно, что следует понимать под неопределенной пока для нас терминологией «с царем и великим князем в миру»; и мы можем только догадываться, стараясь отыскать здесь начатки той формулы, которая несколько позже нашла для себя более ясное выражение сначала в договорных отношениях хана Тевкеля с правительством Федора Ивановича, а еще позже и полнее в документах столь известных казакских владетелей, какими были во второй половине XVII в. внучатный племянник Тевкеля хан Тауке (Тявка) и в самом начале следующего XVIII века, приблизительно с 1714—1715 гг. его ближайший преемник хан Каип.⁷ Но для нас в данном случае важно самое свидетельство, подтверждающее [65] наличность сношений Москвы с Казакским союзом еще в годы правления Грозного.

Другие сведения, находящиеся в Строгановской летописи, могут служить подтверждением существования в эти годы и торговых связей с этой страной, а через посредство ее и с восточными ханствами Туркестана. Мы имеем в виду содержащиеся в этой летописи указания на жалованную грамоту Строгановым 1574 г., каковой между прочим дозволялся беспошлинный торг во всех новых, освоенных этими предпринимателями местах, со всеми приходящими туда торговыми людьми «бухарцами и Казацкие орды, и из иных земель с какими товары».⁸ Но еще раньше, чем с этой стороны, у московского купечества стали завязываться прочные торговые сношения с теми же восточными рынками с другого конца — в низовьях Волги и у берегов Каспийского моря. Согласно Никоновской летописи, еще в 1557 г., т. е. на другой же год после завоевания московскими войсками Астрахани, там уже появляются «гости из Юргенча со всякими товары».⁹ С этим сообщением можно сопоставить свидетельство хотя и позднее, но идущее из самой Хивы и относящее начало дипломатических и торговых сношений между обеими странами еще ко времени хана Агатая, умершего, как известно, до 1558 г.¹⁰ Около этого же времени начались сношения и с бухарским ханством, завязавшиеся при посредстве английского путешественника Дженкинсона, ездившего в Среднюю Азию между прочим и с грамотами московского царя к тамошним властителям. Прибывшие с ним осенью 1559 г. два бухарских и четыре хивинских посланника были повидимому те самые, которых летописец ошибочно отнес к 1558 г. и каковые прибыли в Москву «с поминки и с любовным челобитьем, просячи дороги гостем и о бреженье».¹¹ И с этого момента сношения эти делаются очень частыми и повидимому весьма оживленными. По крайней мере в течение последующих 15 лет правления Грозного, даже при нашем крайне неудовлетворительном состоянии источников за это время, можно насчитать 5 бухарских и 2 хивинских посольства. Обращает на себя внимание, что уже с самого начала они ставили своей главной целью урегулирование вопросов торгового характера, добиваясь первоначально вообще только права свободной торговли в Московском государстве, очевидно пока в одной Астрахани (1559 —1564 гг.). «А писал ко царю и великому князю», читаем мы в летописи под 1564 годом относительно посольства Кене-бек-Улана от бухарского хана Абдаллаха: «чтобы пожаловал для его челобития, дорогу дал в свое государство людем его торговати ходити».¹² [66]

Но через два года расширившиеся, повидимому, торговые операции восточных купцов заставили уже их властителей настаивать перед московским правительством о распространении прежнего свободного торга и на другие города Московской Руси, «чтобы царь и великий князь их пожаловал гостем их поволил ходити в Астрохань и в Казань и в ыные городы его государства».¹³

Как можно полагать на основании ниже печатаемого ханского письма от июля 1678 г., с самого возникновения взаимного обмена посольствами, все шедшие при них ханские товары, так называемые «бологодеть», были освобождаемы от всяких пошлин или тамги при ввозе их в пределы Московского государства. Повидимому то же происходило и с царскими товарами на территории среднеазиатских ханств. Факт же наличности таковых посольств со стороны Москвы уже в эти годы и присутствия в них также заметного торгового интереса подтверждается отчасти одним местом Никоновской летописи, где под 1566 г. упоминается о некоем подьячем Оксене Иванове с товарищами, который был с «государской бологодетью» в Хиве и подвергся там разграблению со стороны «юргенского» хана, «поимавшего на себя» все привезенные послом царские товары.¹⁴ Наконец, относящееся к этому же периоду посольство в Бухару (Юрия Матюшкина в 1578 —1579 гг.) устанавливается переписной книгой Посольского приказа 1614 г. По словам Дженкинсона, главными предметами товарооборота обеих стран в этот первоначальный период являлись, с одной стороны, красные кожи, бараньи шкуры, шерсть, деревянная посуда, узды и седла, с другой, различные изделия из хлопчатой бумаги, шелка и краски, т. е. в основном все те товары, которые встречались в нем и во все последующее время.¹⁵ Вот в сущности этими данными ограничиваются все наши сведения о древнейших торговых и дипломатических связях Москвы и Средней Азии.

Дальнейшая более полная их характеристика восстанавливается главным образом с привлечением ниже публикуемых материалов, охватывающих время с 80-х годов XVI века до 1705 г. включительно. Последняя дата хотя и является условной, но ни в коем случае не может считаться случайной, так как она подводит нас через одно лишь десятилетие, не освещенное нашими документами, непосредственно к совершенно новому периоду во взаимоотношениях Средней Азии и России, начало которому было положено экспедицией Бековича 1714—1717 гг. И вряд ли что-нибудь существенное было привнесено в эти отношения ранее этого срока в те годы, относительно которых мы не располагаем пока необходимыми сведениями, почему нам кажется можно безошибочно все наше дальнейшее изложение строить, исходя из двух более или менее хронологически [67] очерченных периодов торговли с Средней Азией в конце XVI и самом начале XVII века и таковой же торговли в XVII веке сейчас же после «Смуты», включая сюда и первые полтора десятилетия XVIII в. Первый период, характеризуемый ниже публикуемыми документами только с 80-х годов XVI в., конечно не может быть оторван в общем своем представлении от предыдущих трех десятилетий, естественно примыкая к последним, и основные вехи которых были уже определены выше. К ним мы можем присоединить теперь указания, что начавшиеся оживленные сношения среднеазиатских ханств с Московским государством с годами очевидно крепли и становились еще более частыми; так, за последующие 17 лет (с 1583 г. по 1600 г.) мы уже насчитываем 8 бухарских, 3 хивинских и 2 казакских посольства, так же как и раньше прибывающих в сопровождении восточных купцов и привозящих с собою ханскую «бологодеть». Русских посольств за это время (с 1578 г. по 1600 г.), насколько нам известно, было не более четырех. Недостаточность сведений и для этой части рассматриваемого периода не позволяет установить более, или менее четко направлений, которыми шли все эти посольства и сопровождавшие их и приходившие отдельно от них караваны восточных купцов, уже в это время известных в Москве под названием тезиков.¹⁶ Но, повидимому, уже тогда наметились следующие основные пути: морской — от пристанищ Мангышлака к Астрахани и сухопутные — через Эмбу ногайской степью на Яик выше Сарайчика и затем на Самару, или через Башкирию на Уфу и Казань. Одновременно налаживается торг и через степи Казакстана на Тару, Тюмень и Тобольск, основанные в период с 1586 г. до 1594 г. Скудость источников не дает также возможности сколько-нибудь даже приблизительно указать для этого времени и те пункты, через которые проходили эти пути. Несколько большей определенностью обладаем мы только в отношении степной дороги в Казачью Орду, с каковой и в эти годы поддерживались необходимые сношения, имевшие целью использовать ее в качестве союзника, с одной стороны, против Сибирского царства Кучума, а с другой, также и против поддерживавшего с ним дружественные и торговые сношения бухарского хана Абдаллаха, после того, как это обстоятельство могло стать известным московскому правительству из перехваченной переписки Абдаллаха с ханом Кучумом, вроде, например, той позднейшей бухарской грамоты, которая была доставлена в Москву в 1596 г. И [68] печатается ниже в третьем отделе настоящего сборника. Относительно этой дороги выясняется, что она шла от Казани на Каму, оттуда Башкирским краем, минуя Уфу, выходила на Яицкие верхи, пересекала р. Яик между устьями рр. Сакмары и Юшатыркй (повидимому вернее между устьями рр. Сакмары и Салмыша, недалеко от современного Оренбурга) и выходила на р. Иргиз, шла далее степными пространствами современного Казакстана к бассейну р. Сары-су и заканчивалась у предгорий хребта Талаского Ала-тау, известного тогда под названием Пегих гор. Все это расстояние, проходившее, как это видно из отписки русского посланника Вельямина Степанова от 3 октября 1595 г., в значительной своей части безводными степями, покрывалось в течение 9 недель. Иногда этот путь, несколько укорачивался, когда шли от Самары и выходили на Иргиз прямо с Ногайской степи; таким образом возвратился, например, обратно из Казачьей Орды тот же Вельямин Степанов, потративший на это уже не 63, а только 51 день.

В эти же годы сложились и те формы среднеазиатской торговли, в каких она протекала и впоследствии, следуя в этом отношении вполне тем образцам, которые тогда же вырабатывались в еще более оживленном товарообороте Москвы с Персией. Это прежде всего царская и ханская торговля, производившаяся обоими контрагентами через посредство особо уполномоченных доверенных лиц, гостей и купчин, затем свободный, так называемый повольный товарообмен частных купцов и, наконец, своеобразный, с внешней стороны прикрытый иной видимостью, обмен наиболее редкими вещами, доставлявшимися в обе стороны под видом поминков и ханских и посольских даров. Царская и ханская торговля, согласно установившейся практике, в самом еще начале освобожденная от всяких пошлин и поборов, оставалась в этом привилегированном положении в течение всего данного периода и производилась на всем протяжении Московского государства. Также освобождались от всяких взиманий поминки и дары, привозимые и вывозимые посольствами обеих стран. Меньшими льготами пользовалась частная торговля, которая хотя и не была ограничена одной Астраханью, но в силу состоявшихся, повидимому, в 1560-х годах договоров разрешалась, однако, не далее Казани, пользуясь таким образом только тремя крупными поволжскими городами. Об этом определенно, например, сказано в памяти из Посольского приказа казанскому воеводе от 18 ноября 1585 г., где читаем: «А тезиком бы есте (здесь очевидно имеются в виду ханские купчины), которые приедут з бухарскими послы и со юргенчьскими отпустил их вместе с ними, а которые у них торговые люди пришли в Казань, и вы б о том к нам отписали и вы б их ис Казани не пропущали по прежнему нашему указу». Все ввезенные товары таких частных купцов подлежали прежде всего оплате в Астрахани пудовой пошлиной, затем шли так называемые продажные пошлины по 11 денег с рубля мягкого товара и по 18 денег с «весчего». В случае же направления товаров одновременно и в другие города вверх по Волге здесь же взималось еще по 5 ½ дополнительных [69] денег. Наконец, если по каким-либо особым разрешениям, требовавшим всякий раз специальных царских указов, эти купцы допускались торговать и дальше Казани, то при отъезде оттуда они должны были уплачивать особые проезжие пошлины, по 2 деньги с рубля, в двойном размере по сравнению с русскими купцами, а по прибытии в Москву при явке оплачивали все свои товары еще 8 деньгами с рубля же. Если к этому прибавить всякие и нередкие обиды и насильства, которые приходилось испытывать частным купцам от таможенных голов и судовых кормщиков и гребцов государевых бус, на которых они приплывали в Астрахань, и каковые выражались во всевозможных посулах и поминках, выдаваемых им преимущественно натурой, и если присоединить к этому частые недоразумения и злоупотребления со стороны местной администрации тех городов, где останавливались эти купцы, то придется признать, что очевидно русский рынок был достаточно выгоден для среднеазиатского купечества, если оно несмотря на все эти непроизводительные издержки все же настойчиво стремилось сюда и всячески добивалось возможно глубже проникнуть в Московское государство. Была еще одна область в этом товарообороте, где частный купец пассовал перед царскими гостями и купчинами или вернее, где мелкий и средний товарный посредник оказывался в менее выгодном положении, чем его более крупный и более счастливый конкурент из того же торгового класса; ведь в самом деле, в чьих руках, как не в руках этих более изворотливых и более стяжательных верхов купечества и в Москве и в Средней Азии находилась тогда царская и ханская торговля, представленная у одних гостями, у других не менее почтенными и именитыми купчинами и послами, только в силу этого своего положения являвшимися близкими и доверенными лицами своих хозяев (ср. для этого хотя бы позднейшие ханские ярлыки, выданные их купчинам в 1633 г., 1640 г. и в 1703 г.). Здесь имеется в виду ограничение такого частного купца в его товарообороте определенным ассортиментом предоставленных в его распоряжение товаров.

Для Средней Азии XVI века мы не располагаем пока данными, какого рода продукты обмена были тогда монополией ханской и царской торговли, но для Московского государства обмен этих так называемых заповедных или вернее указных товаров может быть представлен достаточно полно. Это были прежде всего золотые и серебряные деньги, вывоз которых для среднеазиатских купчин и послов был особенно затруднен, а в отношении золота даже и совсем запрещен, затем шла торговля ясырем, т. е. пленными, видимо в достаточном количестве скопившимися в Московском государстве после войн времен Грозного и закупавшимися главным образом в городах Касимове, Переяславле Рязанском, Нижнем Новгороде и Свияжске, с строгим однако наказом, «чтобы они русских людей за неметцкой полон и неметцкого полону крещеного не покупали»; и наконец в разной последовательности и значении: доспехи и панцыри, сабли, топоры, ножи, вино, мед, бельи шубы, юфти кож мостовые, а около 1589 г. и воск. Все [70] эти товары тщательно заносились с точным указанием их количества: в проезжие грамоты, которые выдавались восточным послам и купчинам на право свободного вывоза и освобождения от всяких пошлин закупленного ими в Московском государстве всякого товарного ассортимента.

Совсем на льготных условиях, в силу особых местных обстоятельств, складывается в эти годы частный бухарский торг на противоположном конце Московской Руси в новых сибирских городах Таре, Тобольске и Тюмени. Здесь эта торговля, восстанавливавшая связи, которые были у местного населения в период существования самостоятельного Сибирского царства, представляла на первых порах единственное спасение от той крайней жизненной нужды, в которой оказался весь край после разгрома Кучума, сопровождавшегося полным разорением всех этих мест. Ведь не случайно, что именно к 90-м годам XVI века, времени ликвидации кучумовского владычества и разрыва старых торговых связей этого края с Средней Азией, снабжавшей его своими изделиями, относится челобитная сибиряков, в которой они как милости просят, чтобы к ним приходили из Бухары торговые люди с товарами. «Да ныне к нам в Сибирь», читаем мы там: «гости и торговые люди ниоткуды не ходят и мы всем скудны; а только б торговые люди приходили, и мы б всем пополнились и сыти б были». Слишком далека была Москва и совсем не налажены были правильные с ней сообщения, чтобы она могла сразу хоть несколько заменить прежние привычные связи этого края с Средней Азией. В этом своеобразии общей исторической обстановки и следует искать причину, почему здесь даже для обычных частных бухарских купцов были предоставлены самые выгодные, вряд ли где-либо встречавшиеся, подобные льготные условия торга.

Еще в наказе второму тарскому воеводе Федору Елецкому с товарищами от 10 февраля 1595 г. московское правительство предлагало ему открыть свободную торговлю местных жителей с приезжими бухарцами и ногайцами и предоставить им беспрепятственный проезд в другие сибирские города Тобольск и Тюмень.¹⁷ В грамоте от 31 августа 1596 гг. все это поставлено гораздо шире, и бухарцам и ногайцам был разрешен не только свободный, но и беспошлинный торг за городом «в посаде или за посадом, где будет пригож», с одним ограничением в отношении заповедных товаров, в состав которых однако не входили еще дорогие сибирские меха, издавна получавшиеся бухарцами из прежнего Сибирского царства (ср. грамоту бухарского хана Абдаллаха хану Кучуму от 1595—1596 гг.). Все сводилось к тому, чтобы тарские воеводы смотрели и берегли накрепко, чтобы «они заповедными товары доспехи и пансыри и саблями, топоры и ножи с юртовскими и с ясашными татары не торговали». Та же беспошлинная торговля предоставлялась приезжим бухарцам и во всех прочих сибирских городах без всякого стеснения сроков их пребывания «до тех [71] мест, как они товары свои испродадут». И лишь известное опасение встретиться в лице некоторых из них с агентами еще недобитого окончательно в это время сибирского хана Кучума продиктовало здесь же дополнительные охранительные пункты грамоты: «чтоб бухарцы и ногайцы в городе никаких крепостей и людей не росматривали и не лазучили и с русскими людьми и с татары опричь торговли никоторых разговорных речей не говорили и нужи б сибирской никоторые не ведали». Только на рубеже XVII века (в 1599 —1600 гг.) в царствование Бориса Годунова число заповедных, запретных для свободной закупки приезжими бухарцами товаров было расширено включением сюда лучших сортов мягкой рухляди — «соболей и лисиц черных и бобров лутчих».¹⁸ Около этого же времени, в связи с наладившимися нормальными торговыми связями, приезжие бухарцы были ограничены и в своем беспошлинном торге. По крайней мере, как видно из печатаемой ниже переписки туринских воевод с верхотурскими в 1609 г., в это время считались как с фактом с иным установившимся порядком. Так, в Тобольске и Тюмени с приезжих бухарцев взималась пошлина, десятая, как пишут туринские воеводы, одинаково как с привозимых, так и с закупленных ими товаров,»потому что они ходят издавна», а в Туринске, где эти торговые связи были очевидно еще очень слабы, наполовину действовали еще старые нормы, причем в зависимости от размеров перевозимых товаров или взималась та же десятая пошлина, или же торг производился совершенно беспошлинно, «чтоб им было вперед повадно ходить, а товары у них невеликие».

Для полноты общей характеристики этого первого периода торговых сношений Московского государства с Средней Азией остается выявить еще самое содержание товарооборота обеих стран. Обычными товарами, шедшими в это время из Средней Азии в оба конца Московской Руси, были прежде всего зендени разных сортов, и затем кушаки бумажные. Отдельно через Астрахань проходили: мели, дороги, миткали и краски, а сибирские города принимали: пестреди, синюю шитью бумагу и шелк. Конечно это далеко не полный перечень обращавшихся в то время на русском рынке среднеазиатских товаров, но большего не содержат наши чрезвычайно скудные от этого периода источники. Из Москвы на Восток, — как мы уже указывали выше, основываясь на словах Дженкинсона,— отправлялись преимущественно кожи, деревянная посуда, так называемое «щепье» позднейших документов, и разные принадлежности конской упряжи. Обмен поминками и ханскими и посольскими дарами выявлял значительно более редкие и драгоценные вещи, которыми славилась тогда Средняя Азия. Это были: дорогие шитые индийские шатры, позолоченные шлемы и сабли, полные наборы лучного снаряда, так называемые «саадаки», с позолоченным лубьем или налучьем и редким дорогим мешхедским луком, ценинные, также позолоченные чаши, всячески [72] разукрашенные, медные тулунбасы, род музыкальных военных инструментов на манер литавр или барабанов и, наконец, более дорогие и изысканные ткани, как бархат червчатый, или миткали объяренные. Чем отвечали с противоположной стороны за недостатком соответственных данных, сказать очень трудно. По крайней мере то, что впоследствии составляло основной ассортимент этих ответных даров, в значительной степени — как это видно из не раз упоминавшейся нами грамоты бухарского хана 1595—1596 гг., — должно было получаться почти до самого конца XVI века среднеазиатскими владельцами от сибирского царя Кучума, поставлявшего повидимому им до окончательного своего разгрома и кречетов, и соболей черных, и лисиц черных. Мы можем лишь догадываться, что в качестве основного подарка от московского царя шла очевидно моржовая кость, известная в документах XVIXVII веков под названием «кости рыбья зуба». По крайней мере в числе даров, поднесенных в 1585 г. бухарским послом Мухаммед-Али царю Федору Ивановичу значится между прочим «нож булатный, рыбей зуб черен, навожен золотом». Очень заманчиво предположить, что сырье, из которого он был сделан, было в свою очередь послано когда-нибудь, как весьма дорогой продукт, в ответных дарах московского царского двора.

Это предположение тем более вероятно, что для самого начала XVII века, как можно видеть из челобитной бухарского купчины ходжи Науруза от 17 декабря 1613 г., это уже факт. Перечисляя необходимые для ханского обихода товары, эта челобитная на ряду с панцырями, черными лисицами и кречетами, каковых «окроме Московского государства купить негде», указывает и на рыбий зуб. Этими предметами очевидно и замыкался круг тех ответных даров, которыми располагала Москва в только что рассмотреный нами период своих сношений с среднеазиатскими ханствами.

II

Полнее и богаче документы, которыми мы располагаем для характеристики торговли Московского государства и Средней Азии в XVII веке, сейчас же после «смуты» и вплоть до начала XVIII века. Эти документы в основном и составляют главное содержание настоящего издания. Опираясь на них, можно прежде всего более подробно представить все те пути, сухопутные и морские, какими шли купцы обеих стран, взаимно заинтересованные на протяжении всего этого столетия в их действительной прочности и безопасности.

Так, особенно ценна возможность окончательно разрешить вопрос о том, где географически должны были находиться те морские пристанища на восточном берегу Каспийского моря, куда ежегодно не менее чем два раза взад и вперед отправлялись из Астрахани государевы бусы с восточными и русскими купцами. Интерес к этим местам тем более естественен, [73] что для русского купечества это были повидимому основные пункты, где они главным образом производили свои торговые операции, пускаясь далеко не все и не всегда в глубину Средней Азии. Для азиатских же купцов это были привычные отправные базы для переезда со своими товарами в Московское государство, которые они иногда предпочитали менее удобным и опасным степным дорогам.

В течение XVII века были известны две такие пристани на восточном побережьи Каспийского моря, Кабаклы и Караган, в прежней русской исторической литературе сливавшиеся в одну под более привычным названием Караганской, притом неверно помещаемую у мыса Тюп-Карагана.¹⁹ Между тем, как видно из статейного списка И. Д. Хохлова, в этой местности не было тогда никаких следов сколько-нибудь устроенного морского пристанища, и буса русского посланника оказалась там совершенно случайно; направляясь из Астрахани на Кабаклыкское пристанище, она была занесена сюда ветром и разбилась о высокий берег. На основании ряда ниже издаваемых документов, при сопоставлении их с подробными картами Каспийского побережья начала XIX века, становится возможным найти для каждого из обоих пунктов, строго их различая, особое географическое местоположение. Из них в грамотах и воеводских отписках того времени ранее упоминается Кабаклыкское пристанище, первое же указание на Караганскую пристань относится к 1633 г., когда в связи с обстоятельствами приезда в Московское государство бухарского купчины Хаджи-Ата-кули выяснилось, что он приехал в Астрахань именно с этой пристани. В дальнейшем оба эти пристанища одно на ряду с другим постоянно встречаются в документах вплоть до конца XVII века. Кроме этого, на основании явок астраханской таможни самого конца XVII века об отпуске за море русских и восточных купцов, можно получить сведения о каких то еще Седеевской и Назаровской пристанях. Просматривая карты полуостровов Мангышлака и Бузачи начала XIX века мы смогли сделать несколько интересных наблюдений: 1) точно установить местоположение и взаимное соотношение трех заливов Мангышлакского полуострова: Сарыташского, Мангышлакского и Кочакского, 2) заметить вблизи побережья одного из них Назаровское ущелье и 3) ясно представить себе все особенности береговой линии и внутреннего расположения отдельных частей на полуострове Бузачи.²⁰ [74]

Прикидывая эти географические факты к тем, которые доставляют ниже издаваемые материалы, кажется можно без большой ошибки разрешить поставленную перед собой задачу — найти более или менее точные пункты на восточном побережьи Каспийского моря для обоих интересующих нас пристанищ и в частности определить местоположение и так называемой Назаровской пристани, упоминаемой в документах настоящего издания впервые в 1687 г.

Для этого примем прежде всего во внимание некоторые прежние ранее еще опубликованные данные.

Так, из рассказа о возвращении посольств Григория Васильчикова из Персии (1588—1593 гг.), помещенного в «Памят. дипломат. и торговых сношений Московск. Руси с Персией», мы узнаем, что занесенная ветром в залив Мертвый Култук в «Нижней Туркмении» и отправившаяся оттуда в южном направлении посольская буса имела в пути первую остановку опять у туркменского побережья на пристанище, точно не названном, но по всей видимости находившемся где то на побережьи полуострова Бузачи; по крайней мере из дальнейшего описания путешествия выясняется, что «от того места пошли х Карахани и все Караганские пристанища прошли, дал Бог, здорово», и, обойдя их, пришли к Волжской стороне, к Астрахани. В этом же документе находится и другое достойное внимания указание, что еще в XVI веке на Карагани, т. е. на Мангышлакском полуострове было три морских пристанища.²¹

Попробуем теперь сопоставить с этими данными сведения, сообщаемые ниже приводимыми документами. Для этого будем исходить прежде всего из распросных речей вернувшихся в ноябре 1645 г. в Астрахань начальника государевой Караганской бусы астраханца Степана Бахмурова и других возвратившихся с ним лиц. Этот документ не оставляет никаких сомнений, что в то время существовали во всяком случае две пристани, причем Караганская была несоменно главная.

Вышедшая из Астрахани в сентябре 1645 г. с бухарскими, хивинскими и балхинскими послами и с определенной директивой на Караганское пристанище государева буса из-за неблагоприятной погоды простояла три недели против Уваринских горловин, уйдя в море совсем недалеко от города. Затем, изменив маршрут в связи, повидимому, с общей неуверенностью в дальнейшем состоянии погоды, буса взяла направление на Кабаклы, но неудачно, так как попала на мель, с каковой ей удалось сняться только на пятый день; таким образом она прибыла наконец на Караганскую пристань на Сартыш, а «на Кабаклыцкое де пристанище за мелями ехать было им нельзя». [75]

Приведенный краткий дневник путешествия государевой бусы от Астрахани до Мангышлакского полуострова, кажется, несколько проясняет наши географические представления, заставляя думать, что Кабаклы была расположена очевидно ближе к Астрахани, чем Караган, но за мелями не всегда была доступна. Припоминая приведенное выше указание на существование особого пристанища на полуострове Бузачи еще в XVI в. и принимая во внимание, что на карте Колодкина начала XIX века сохранился след караванной дороги, шедшей из Хивы к его побережью около ключей Личтал и Большой Анчикал, к северу от урочища Бурунчук, есть некоторое основание предположить, что интересующая нас пристань Кабаклы находилась, повидимому, в этом районе, замыкавшемся целым архипелагом мелких Колпинных островов, и в изобилии богатом морскими отмелями и мелководными пространствами.

Караганская же пристань, лежавшая на Сартыше, т. е. в более открытом морском заливе, была расположена таким образом южнее, уже на Мангышлакском полуострове и представляла в смысле плавания к ней большие удобства.

За такое размещение обоих пристанищ можно привести из того же документа и другие подтверждающие данные. Так, мы узнаем например, что туркмены, кочевавшие в эти годы на Мангышлаке, разделялись как бы на два поколения или рода: салыр, живших вблизи Караганской пристани, и чавдур, отстоявших от них кочевьями в двух днях степной езды и расположившихся около Кабаклыкского пристанища; при этом здесь же выясняется, что чавдуры в то же время были ближайшими соседями калмык; пересылавшихся с ними послами и уже подчинявших их своему влиянию. Этот факт весьма показателен, особенно если соединить его со сведениями, дошедшими до нас о жалобах хивинцев на затруднения для их торговли, возникшие с появлением на прежних степных дорогах калмыков, стеснивших также и морской торг через Кабаклы. Только при представлении, что это пристанище находилось в том месте, где мы его помещаем, становятся понятными эти заявления, так как конечно, если калмыки непосредственно и не появлялись в это время на самой Кабаклы, то основная степная дорога к ней из Хивы не была уже застрахована от их нападений.

Не случайно ведь в 30-х и 40-х годах XVII века узбекские властители наперерыв искали у московского правительства поддержки и союза для борьбы с калмыками, заградившими их купцам свободные пути в Московское государство. Если принять во внимание, что самый разгар этой борьбы калмыков за обладание приволжскими и уральскими степями со старыми их хозяевами ногайцами приходится на 1620—1632 гг., то не придется далеко ходить за выяснением главных причин прервавшихся в это время нормальных сношений между обеими странами. Полное отсутствие известий о всяких посольствах после 1622—1623 гг. из Средней Азии в Московское государство, неудачная попытка наладить их со [76] стороны Сибири, не встретившая сочувствия московского правительства, и наконец возобновление их снова через Астрахань только в 1633 г., — все это конечно не может не стоять в связи с той сумятицей, которая образовалась на старых вековых путях с приходом в зауральские степи калмыков, еще в 1620 г. появившихся на берегах Ори и Эмбы.

С этим же рядом фактов следует связать повидимому и перенесение около этого времени (в 1630-х годах) главного торгового пристанища с Кабаклы на Караган, степные дороги к которому дальше отстояли от калмыцких улусов, а потому были более безопасны, особенно если учесть другие дошедшие до нас известия о том, что расстояния между обеими мангышлакскими пристанями определялись пятью, а не двумя днями степной езды.²² Вот почему, когда в 1670-х годах возник вопрос, возбужденный по инициативе хивинского хана о построении на Мангышлаке укрепленного города «для бережения» и «чтобы с обеих сторон было проезжим людям добро», то местом для него намечалась именно Караганская, а не Кабаклыкская пристань, к тому времени видимо совсем потерявшая всякое значение. По крайней мере в грамоте хивинского хана Ануши от апреля 1675 г. о степной дороге к ней говорится как о прошлом: «а при предках великих государей ваших езживали послы и торговые люди водяным путем на пристанище Кабаклы, и та дорога от калмыков стала заперта, а ныне ездят на пристанище морское Мангишлак, и торговые люди с обеих сторон приезжаючи торгуют, и та дорога ныне чиста, и обид никаких ни от кого нет; и по сей стороне моря на берегу на Мангишлаке на пристанище, чтоб государь ваш изволил город поставить, и как тот город на том месте поставлен будет и наши торговые люди станут ожидать с товарами ваших торговых людей Караган, и станут съезжатца и торговать, и с обеих сторон добро будет «.

В этих известиях о построении нового города находим мы последнее подтверждение для установленного нами географического местоположения Караганской пристани. В отрывке из статейного списка русского посланника Василия Даудова, бывшего в Хиве и Бухаре в 1675—1677 гг., в этом отношении особенно показательны следующие слова аталыка хивинского хана Ануши: «а лутчи де всех и ближе и податнее торговым людем с товары ездить на Караганскую пристань, только изволит великий государь город построить на Караганской пристани на Сарташском бугре, а тот де бугор на берегу моря у бусного пристанища». В расспросных речах хивинского посла Ходжа-Ибрахима в 1690 г. место это характеризуется, как низменное — «травных мест множество и скотину всякую прокормить будет чем», — что также вряд ли говорит против определенного нами пункта нахождения этой пристани. [77]

Под Назаровской же пристанью следует разуметь, повидимому, позднее известную под другим названием — Мангышлакскую пристань, находившуюся в заливе того же наименования, несколько правее Караганской. По крайней мере на картах восточного побережья Каспийского моря еще начала XIX века в этом именно районе, несколько севернее этой пристани, обнаруживается Назаровское ущелье, откуда может быть и ведет свое происхождение первоначальное название этого пристанища — Назаровское.

Местонахождение третьей мангышлакской пристани — Седеевской пока не поддается определению за отсутствием в наших руках каких-либо даже косвенных данных.

Весь только что описанный морской путь от Астрахани до мангышлакских пристанищ покрывался в зависимости от погоды в продолжение от двух до восьми дней; а на степные дороги от них в Хиву и Ургенч приходилось от трех недель до 30—35 дней, а до Бухары — 4 недели.

Поздней осенью, когда на море устанавливались по тогдашнему выражению «погоды великие», или когда оно делалось неспокойным от появлявшихся на нем разных «воровских» людей, в течение всего путешествия пользовались исключительно степными путями; они же служили торговым караванам и в зимнее время, особенно «по последнему пласту, как снеги большие поубудут и лед на реках не прошел», так как в это время передвижение по ним менее всего подвергалось опасности от всяких нападений; наконец, часто избирались они и потому, что собиравшиеся из ханств большие торговые караваны не умещались на то ограниченное количество государевых бус (от 3 до 7), какое ежегодно прибывало на мангышлакские пристанища из Астрахани.

И если может быть были вполне основательны жалобы хивинских купцов на русских, в своих коммерческих выгодах подговаривавших иногда начальных людей государевых бус не разрешать им грузиться на последние, и тем самым заставлявших их распродавать почти все свои товары за бесценок, чтобы не везти обратно, то, с другой стороны, возможно, что часто основанием этого раззорительного для среднеазиатских торговцев запрещения были и действительно объективные причины. Недаром в известные моменты хивинские ханы в своих грамотах сами просили об увеличении ежегодного бусового транспорта между Астраханью и Мангышлаком и даже добивались общего урегулирования повидимому наболевшего вопроса, путем постоянного согласования в дальнейшем ежегодной отправки бус на Мангышлакский полуостров с требованиями и запросами среднеазиатских властей. Но если принять во внимание, что надлежащих по прочности и постоянных морских судов не было в распоряжении астраханских воевод, которые почти к каждой отправке должны были заготовлять новые бусы, и если учесть еще то обстоятельство, что они вынуждены были всегда дожидаться сбора в Астрахани прибывавших с верха русских купцов, отправлявшихся за море, то [78] становится понятным, что наладить правильные и согласованные рейсы было по объективным условиям того времени почти невозможным. Между тем открытые степные дороги, при всех их больших минусах, обладали одним неоспоримым преимуществом: они нисколько не ограничивали ни числа людей, ни числа товаров.

Поэтому несмотря на то, что мангышлакские пристани, путь к которым тоже не всегда был свободен от возможных нападений со стороны туркмен, лежали ближе к московским рубежам и дальнейшая дорога от них к Астрахани была более безопасной, все же главная масса торговых грузов направлялась не через них, а степями и песками современного Туркестана и Казакстана; по крайней мере для торговых операций среднеазиатских купцов-тезиков это представляется почти бесспорным фактом, потому что ежегодно в открытых и обширных степях Средней Азии можно было наблюдать картину далеко растянувшихся между степными урочищами и колодцами торговых караванов в количестве от 300 до 400 возов или телег.

Приблизительно до 1630-х годов этот путь выводил их на Волгу главным образом у Самары, или, пересекая р. Яик в более верхнем ее течении и идя на р. Каму, оканчивался у Казани. Более поздняя, так называемая Хивинская дорога выходила уже к Астрахани и может быть прослежена с некоторыми подробностями. Начала действовать она повидимому не ранее первой половины 40-х годов XVII века, за что говорит самое ее название, а также некоторые сведения, заключающиеся в докладной приказной выписи по челобитной хивинского гонца Кутуша ранее июля 30-го 1644 г. Действительно, как известно, столица Хивинского ханства была перенесена из Ургенча в Хиву не ранее 1645 г., а как видно из упомянутой докладной выписи все бывшие в Московском государстве в промежуток между 1621 и 1642 г. среднеазиатские посольства, за исключением одного балхинского гонца, прибывали в Астрахань морским путем. Только с успокоением борьбы в степи, вызванной передвижениями калмыцких племен²³ и с построением около 1640—1641 гг. в самых низовьях Яика нового укрепленного Яицкого городка, еще в конце XVII века ставшего известным под другим названием города Гурьева, эта дорога была окончательно проложена, и по ней зачастили и официальные посольства и караваны торговых людей обеих стран.

Начинаясь от города Хивы, она шла сначала к урочищу Кулабию, в двух днях от него, откуда, через урочище Колпан, — еще одни сутки пути, — выходила к Шамским копаням на пустынном и песчаном плоскогорьи Усть-Урт на расстоянии еще трех недель; далее через три протока Учкана (ключи Учукан) она направлялась к р. Эмбе — повидимому к [79] урочищу Канлаузе, — оттуда к р. Сагизу, очевидно к урочищу того же названия и достигала наконец Яицкого городка в низовьях Яика; отсюда, через урочище Белужье, р. Берекеть, Бузанский перевоз, проток Арыч и речку Кутумовку доходила до Астрахани; иногда последний отрезок этого пути от Яицкого городка до Астрахани заменялся морским путешествием. На всю эту дорогу уходило от полутора до двух месяцев; на дополнительный же проезд от Хивы до Бухары через Канку, Азаркан, р. Аму-Дарью, пустынную степь за ней, бухарский город Каракол и дер. Салтанскую — от трех до четырех недель.

Реже и очевидно в исключительных случаях использовались два другие более длинные пути, связывавшие Московское государство с Средней Азией через Персию. Это, во-первых, тот путь, которым ехал русский посланник Анисим Грибов в 1646 г., отправившийся из Астрахани морем на персидский город Фарабат, откуда через Астрабад, Мешхед и Мерв должен был проникнуть в пределы узбекских ханств, во-вторых, дорога, которой возвращалось русское посольство Б. А. и С. И. Пазухиных, следовавшее из Средней Азии через Мешхед, Астрабад, Ашреф, Решт, Талыши, Баку, Дербент, Буйнаши и Тарки.²⁴ Во всяком случае оба эти пути не были теми торговыми артериями, через которые проходил весь товарооборот Москвы и Средней Азии.

Перепечатываемые ниже материалы Н. В. Калачова, извлеченные им из б. Московского архив мин. юстиции, дают весьма ценные и подробные сведения о путях среднеазиатской торговли Московского государства и на другом конце его обширной территории со стороны сибирских владений. Здесь с крайней тщательностью перечисляются названия всех урочищ, рек, озер и болот, с указанием расстояний между ними и с общей характеристикой их состояния. Одна из этих дорог шла от Тобольска вверх по Иртышу на Адбашский острог, затем переходила на Ишим до Каменного брода, направляясь оттуда «прямо на зимний полдень» в сторону города Туркестана, не доходя до которого 6 дней разветвлялась на две: одна — к казакским владениям, другая калмыцкая. Все это расстояние от Тобольска до Туркестана покрывалось тихим ходом в 9 недель,²⁵ средним — в 2 месяца, а скорым — в 30 дней. Далее от города Туркестана в сторону бухарских владений эта дорога пересекала р. Сыр-Дарью и направлялась к колодцу Дерт-Кутук, оттуда через 3 колодца степью доходила до колодца Аштлы и заканчивалась наконец у города Бухары; таким образом на прохождение этой дороги требовалось около 15 дней.

Те же материалы указывают и другую так называемую Ордынскую дорогу «вешнего пути», которая начиналась от верхних тобольских [80] слобод Царева городища и от Утяцкой и Камыцкой и направлялась через степь к той же р. Ишиму, перейдя которую большой лукою, прозванием Улутугой, выходила к Каменному броду, встречаясь там с первой вышеупомянутой дорогой; на все это протяжение пути уходило 10 дней, а в целом все расстояние от Тобольска до границ Туркестана по этому направлению покрывалось очевидно в 40 дней.

Ниже публикуемые документы настоящего сборника дают также не мало сведений для характеристики за этот период и тех трех форм среднеазиатской торговли Московского государства, о которых мы уже говорили выше в отношении XVI века. Теперь на основании их мы можем только более четко представить все ее особенности, и, в частности, окончательно убедиться, что обмен подарками, установившийся как правило при всякой встрече представителей русского и азиатского двора, действительно был одним из видов общего товарооборота этих стран, притом наиболее ценными и редкими предметами. За это говорят постоянно производившаяся оценка привезенных даров и отправка ответных подарков в строгом соответствии с присланными.

Так же более полным и содержательным предстает перед нами и самый ассортимент этого специального торга. На русской стороне это были чаще всего соболя, ценою от 20 до 200 руб. сорок, кречеты, лисицы черные или чернобурые, панцыри и моржовая кость, затем меха горностаевые, шубы бельи, юфти кож красные, черные, зеленые и лазоревые, сукна и атласы, зеркала большие и разных рук, и наконец редкие вещи, как часы, органы и цимбалы. С противной стороны, наиболее заинтересованной в этом торге, предложение было шире и разнообразнее. Здесь мы встречаем и различные редкие, дорого стоящие ткани — изорбафы, кисеи индийские, бархат черный и красный, камки золотные, парчи белые, киндяки арабские, дараги кашанские вместе с кушаками золотыми и дорогими восточными коврами; и кожи бабровые, барсовые и сафьяны красные и белые; и драгоценные камни — лалы, яхонты и изумруды; и отдельные дорогие редкие вещи — луки золотые, рога индриковые, тулунбасы золоченые с каменьями, щиты, оправленные золотом с каменьями же, сабли булатные и т. п.; и наконец аргамаки, иноходцы, редкие животные как бабры, говорящие попугаи и черные обезьяны.

Переходя затем к царской и ханской торговле, производившейся через посредство гостей, купчин и послов, следует обратить внимание, что публикуемые материалы для рассматриваемого времени дают также немало в смысле выявления как содержания и размеров этой торговли, так и самих условий, в каких она проходила, причем имеется возможность характеризовать ее для обеих сторон. Москва поставляла через нее в Среднюю Азию главным образом ту же моржовую кость, которой в 1646 г., например, вывезено было на сумму 4251 руб., затем золотые деньги, оценивавшиеся по рублю золотой, которых в том же 1646 г. было отправлено на сумму 2500 руб., киноварь, сукно гранат, юфти [81] кож красные и др. Общий вывоз такого русского купца, представленного в данном случае посланником Анисимом Грибовым, определялся в достаточно крупной для того времени сумме — более 17000 руб. К сожалению, у нас нет других таких данных, чтобы путем сравнения судить о среднем характере подобной торговли.

То приближаясь к этой цифре, то удаляясь от нее, шел ввоз в Московское государство ханских товаров среднеазиатскими купчинами и послами, насколько мы можем представить его по нашим далеко не полным сведениям, сохранившимся от деятельности астраханской таможни: 1633 г. — на 8769 руб., 1634 г. — на 2018 руб., 1637—1638 гг. — на 543 руб., в 1640—1641 гг. — на 10585 руб., 1642 г. — на 6294 руб. и 1666 г. — на 2846 руб.

В числе привезенных ими товаров, на ряду с основными, вывозимыми из Средней Азии, как, например, с зенденями всех сортов, выбойками, бязью, бумагой хлопчатой и т. п., т. е. всем тем, что постоянно встречается во ввозе обычных частных бухарских или хивинских купцов-тезиков, — обращает на себя внимание довольно нередкое перечисление и шелка разных сортов, почти не попадающегося в частном торговом обороте, что заставляет предположить, не был ли он монополией казны. Последнее находит подтверждение в посольском письме хивинского посла Достек-Бехадура от мая 1700 г., где дано хотя неполное, но единственное пока известное нам перечисление заповедных в Средней Азии товаров, запрещенных к обычному вывозу из нее в Московское государство, часть которых в качестве указных сделалась, однако, привилегией царской торговли ханских купчин. Вот этот интересный перечень: луки, шелк-сырец, бадахшанские рубины («лалово каменье бодокшаново») и ляпис-лазури («фенихвны лазоревые»). Соответственно ему в русский список таковых же товаров входили в это время следующие: золото и серебро, железо и олово, стрельная стружа, стрелы, железцы стрельные, пищали, гвозди, топоры, ясырь ногайский мужской и женской и птицы — соколы, кречеты и чеглики. Для покупки таких предметов, допускавшейся только для иноземных послов и купчин, требовалась каждый раз особая царская грамота. Указ 15 мая 1687 г., несколько ослабив стеснения в отношении вывоза железа, олова и меди и допустив вывоз того из них «которое в деле», в остальном подтвердил прежний перечень, распространив это запрещение и на татарский, а не только ногайский полон, хотя может быть здесь и было простое разъяснение прежнего положения; но зато он положил конец всякой возможности превращения их из заповедных в указные, добавив «а что указано было по астраханским прежним наказом послом и посланником и гонцом и купчинам те заповедные статьи пропущать по грамотам, сколько кому купить указано будет, и тою статью отставить и тех заповедных статей и по грамотам пропущать не велено».

Что касается общих условий самого производства царского и ханского торга, в течение предыдущего периода бывшего совершенно [82] беспошлинным, то и теперь — как показывают ниже публикуемые документы, — он оставался таким же до 1667 г., когда в связи с общими положениями ново-торгового устава была сделана попытка лишить его этой привилегии; попытка эта, как можно думать, была неудачной, так как со второй половины 70-х годов XVII века продолжает как будто действовать прежняя, еще в XVI веке созданная практика.

Переходя теперь к характеристике положения частной торговли в этот период как со стороны общих ее условий, так и со стороны ее размеров и содержания, приходится признать, что они освещены ниже публикуемыми материалами далеко не в равномерной степени. Если на основании их можно вполне ясно представить характер среднеазиатского ввоза со стороны сибирской границы, то относительно ввоза со стороны Астрахани мы не располагаем достаточными данными. Также и в отношении вывоза из Московского государства: если мы имеем о нем некоторое представление, — хотя правда за последние десятилетия XVII века и то в значительной степени случайные, — по астраханской таможне, то по тобольской и тарской таможням он не находит почти никаких отражений.²⁶ Одно только можно сказать, что со стороны Сибири русские вряд ли часто выступали самостоятельно на среднеазиатских рынках, довольствуясь очевидно посредничеством бухарских купцов как в торговле с Туркестаном, так и с Китаем.²⁷ В торге же, шедшем через Астрахань, сомнительно, чтобы они уступали сколько-нибудь восточным купцам.

Не единицами, а целыми десятками, — как можно судить по челобитной хивинского посла от 26 марта 1643 г., — человек по 40 — 50 ездили они со своими товарами вглубь Средней Азии, направляясь туда из Астрахани и проживая там за своими торговыми делами по 2, по 3 года, являясь таким образом заметными конкурентами там среднеазиатских купцов-тезиков, вызывая даже жалобы с их стороны на свое стеснение.²⁸

Вряд ли эта торговая деятельность русских купцов в Средней Азии была столь незначительной, как представляли себе это дело некоторые прежние исследователи, касавшиеся этого вопроса, если даже наши неполные данные, сведенные в таблицы по астраханским таможенным выписям, дают для последних десятилетий (70-ые и 80-ые гг.) XVII века [83] отпуск товаров на мангышлакские пристани колебавшимся по оценке, правда приблизительной, от 3000 до 10000 руб. Если сопоставить с этим сведения о количестве и стоимости товаров, отобранных в 1646 г. у русских купцов в Хиве хивинским ханом Абул-Гази, определявшихся ими в размере от 7000 руб. до 10 000 руб., и если учесть заметное участие в ней известного в Московском государстве гостя Григория Никитникова, действовавшего здесь, как и в Сибири, через своих приказчиков, то перед нами встанет далеко не случайная и не последняя по значению деятельность здесь московского купечества. Поэтому, в соединении с другими, разбросанными в публикуемых документах данными, настоящий сборник, нам кажется, должен помочь пересмотру прежнего, недостаточно обоснованного фактами представления о том, что в торговле между Москвой и Средней Азией больше всего заинтересована была последняя, а московское правительство пользовалось своими сношениями с узбекскими ханствами, главным образом, для освобождения русских пленников, в большом количестве томившихся в неволе в «басурманских» государствах. Этот взгляд, нам кажется, поддерживался в значительной степени наблюдениями над чисто внешними дипломатическими сношениями обеих стран, подсказан, может быть, был одним арифметическим подсчетом русских и среднеазиатских посольств, из которых последние значительно подавляли собой первые, но при этом не дооценивался тот факт, что во всех, не только среднеазиатских, но и московских грамотах, отправлявшихся часто прямо с хивинскими, бухарскими и балхинскими послами, вопросам торговых связей между обеими странами уделялось далеко не последнее и не случайное место. И если русских посольств за один и тот же период было меньше, чем восточных, то это свидетельствует всего лишь о безучастном отношении московского правительства к одному виду торговли, выражавшемуся в скрытом товарообороте взаимных поминков и даров; в этих последних московские цари меньше, конечно, были заинтересованы, чем искавшие их постоянно узбекские ханы.

Если вспомнить при этом слова бухарского посла муллы Фарруха, сказанные им при разговоре с думным дворянином А. С. Матвеевым в 1671 г., что «в государстве де царского величества потребны им товары соболи добрые, лисицы черные, горностаи, сукна и кость рыбья зубу», то учащенную посылку среднеазиатских, посольств возможно будет объяснить гораздо проще и без особых затруднений. В самом деле, только через посредство этих правильно налаженных и постоянно повторявшихся дипломатических сношений ханские узбекские дворы могли надеяться получить большинство из этих необходимых им предметов обихода, бывших заповедными для частной торговли и составлявших монополию государевой казны. А так как с этими посольскими пересылками связаны были часто на среднеазиатской стороне и официальные отправки ханских купчин с ханскими товарами, то в торговых связях Москвы с Средней Азией должна была слабо отражаться и царская торговля московского двора, [84] но отсюда далеко еще до общего заключения, что в частном товарообороте Московского государства со среднеазиатскими ханствами верхи нарождавшейся московской буржуазии вообще не принимали заметного участия, и что вся эта торговля в целом служила, главным образом, интересам одной Средней Азии и мало затрагивала при этом Москву. Постепенно накапливая новые факты и присоединяя их к тем, которые дает настоящий сборник, можно будет поставить эту проблему на более твердом основании и приблизиться, таким образом, к окончательному разрешению этого вопроса.

Основными товарами, вывозившимися тогда русскими купцами на среднеазиатские рынки, были прежде всего — кожи, так называемый красный товар, затем щепье, всякого рода деревянная посуда, меха, западноевропейские сукна, мука ржаная, разные зеркала, «подбойное гвоздье», пуговицы, иголки и булавки и, наконец, небольшая доступная этим купцам часть моржевой кости. В восточном же ввозе, насколько о нем можно судить по тобольским и тарским таможенным книгам, производившемся главным образом бухарскими купцами-тезиками, преобладали главным образом ткани и изделия из них; при этом преимущественно среднеазиатскими товарами были зендени всех названий, выбойки, бязи и мели. Что касается астраханского ввоза, то можно только догадываться об его сходстве с сибирским ввозом, дополненным в данном случае лишь несколькими товарами, которые не выдерживали дальности сибирских расстояний от Средней Азии; только в этом соотношении может что-нибудь сказать известие, что в числе товаров, разграбленных на урочище Белужье в 1646 г. у хивинского посла Назара Надыркулова, находился между прочим и кишмиш, совсем неизвестный во ввозе через тарскую и тобольскую таможни. О значительности же вообще оборотов этих таможен по торговле с Средней Азией свидетельствует тот факт, что, — не смотря на неполноту наших сведений о привозимых бухарскими купцами товаров, не учитывающих совсем одновременного их оборота на большой степной ярмарке того времени у Ямышева озера,²⁹ — все же размеры бухарского ввоза на этих границах достигали приблизительно суммы в 16000 руб. ежегодно. Складывая этот сибирский ввоз с астраханским, который конечно был не ниже, если не выше его, и принимая во внимание специально ханскую торговлю, дававшую также, как отменено ранее, заметную количественную [85] величину, можно получить некоторое представление о среднеазиатском экспорте в целом, определив вместе с тем значение его и в общем импорте Московского государства. По всей видимости он должен был колебаться приблизительно около 40000 — 50000 руб.

В это же время главная московская таможня в Архангельске, через которую шел внешний торг с Западной Европой, давала, как предполагает Б. Г. Курц, общий оборот торговли по вывозу и ввозу в размере 500000 р.³⁰

Правда мы не располагаем пока достаточно убедительными данными, чтобы характеризовать даже сколько-нибудь приблизительными цифрами обратную экспортную операцию по вывозу товаров из пределов Московского государства в Среднюю Азию. Но если учесть общее положение, что обычно торговый баланс Москвы сводился с некоторым превышением экспорта над импортом и принять во внимание некоторые приводившиеся выше факты о взаимной заинтересованности в этой торговле и московской стороны, то кажется не будет слишком смелым предположить, что около той же цифры, т. е. 40000 — 50000 руб., колебался и общий вывоз русских и среднеазиатских купцов из Московского государства.

Приводимые ниже в приложении таблицы отпуска купцов из Астрахани, составленные на основании сохранившихся «явок» астраханской таможни, в этом отношении мало показательны, так как они относятся к самому концу XVII века, когда временно не только этот, но даже более оживленный персидский торг дал некоторое снижение; кроме того, в том виде, в каком мы их имеем, они вряд ли представляют полный годовой комплект существовавших в свое время документов. Поэтому, являясь интересной и пока единственной иллюстрацией к астраханской среднеазиатской торговле, они все же не могут быть рассматриваемы как материалы для суждения об ее истинных размерах. А если так, то, резюмируя наши рассуждения, можно сказать, что взятый в целом общий товарооборот Москвы с Средней Азией выражался в сумме около 100000 руб., составляя таким образом одну пятую основной московской торговли через Архангельский порт; а в сравнении с другим азиатским торгом, персидским, он очевидно немногим уступал ему, особенно если иметь в виду по преимуществу так называемую частную торговлю.³¹

Что касается условий, в каких протекала эта среднеазиатская торговля в Московском государстве XVII века, то материалы настоящего сборника также позволяют представить их в более или менее ясном виде как со стороны пошлин, взимавшихся при ввозе и вывозе товаров, так и со стороны передвижения среднеазиатских купцов по территории [86] Московской Руси, с половины 20-х годов XVII века получивших полную свободу переезда из одного города в другой с оплатой только соответственных таможенных платежей.

Таможенные приходные книги Сибирского приказа, о содержании которых можно составить некоторое представление на основании приводимых в настоящем издании частичных извлечений из них, дополняют эти сведения данными специально о сибирском торге, протекавшем и в этот период на более льготных условиях, чем в остальных частях Московского государства.

Так, в то время как со всех привозимых русскими подданными товаров взималась здесь так называемая десятая пошлина, распространившаяся, как мы видели выше, перед самой «Смутой» и на среднеазиатских купцов, теперь в отношении последних действовала особая практика, и они вносили в таможню только 1/20 со всего своего привоза. Пошлина эта взималась натурой, т. е. товаром же; но если с данного количества объявленного товарного продукта взять пошлину продуктом же представлялось невозможным (например, с 3 котлов или с 5 ковров и т. п.), то товар этот оценивался и пошлина взималась в том же размере, но уже деньгами; взятые же в пошлину товары распродавались таможнею на вольном рынке всем желающим. Кроме этого основного, значительно таким образом сниженного таможенного сбора, приезжие бухарцы облагались еще рядом мелких специальных платежей, например: полозовой пошлиной, сбиравшейся при переезде из одного сибирского города в другой в размере 2 алтын с саней, или аналогичной ей посаженной пошлиной, взимавшейся в летнее время в зависимости от размеров судов по 20 денег с сажени, или особым полавочным сбором за аренду казенных лавок, в которых купцы хранили и продавали свои товары — по 8 алтын в месяц с человека.

Временем обычного появления в сибирских пограничных городах среднеазиатских торговых караванов были обычно зимние месяцы — ноябрь и декабрь и уже значительно реже осенние — сентябрь и октябрь. Материалы настоящего издания представляют достаточное собрание фактов также и для изучения специально работорговли в Средней Азии, имевшей свой главный рынок в Хиве и расширявшейся преимущественно за счет торговых операций, которые производились хивинскими купцами в ногайских, а позднее в калмыцких улусах. Что касается торговли рабами в пределах Московского государства, то обороты ее были, повидимому, менее значительными и ограничивались преимущественно ясырем калмыцкой национальности, допускавшимся к продаже более или менее свободно вследствие непринадлежности этой народности к числу настоящих русских подданных. Прочие же закупки, из числа лиц других национальностей, допускались всякий раз в порядке разрешения особыми царскими грамотами, заметно суживавшими круг подобного рода операций и затруднявшими самую сделку. Главным центром этой торговли в течение всего [87] XVII века являлась Астрахань и сибирские города Тобольск и Тара. При этом в последних в роли главных работорговцев являлись повидимому таджикские купцы не из Хивы, а из Бухары, или сами привозившие с собою в Московское государство известное количество пленников, или закупавшие их для собственных нужд на местных рынках.

На основании документов настоящего сборника можно изучить и социальный состав этих русских невольников, частично их правовое положение и фактические условия их жизни в плену. Они же содержат данные и о ценах, по которым продавались и выкупались пленники.

Наконец, последний, третий отдел настоящего издания, в котором собраны материалы, характеризующие состояние самих среднеазиатских ханств и общее международное их положение, главным образом в XVII веке, дает хотя и мелкие разрозненные сведения, но при общей бедности источников по истории Средней Азии, эпохи первоначального узбекского господства, может иногда представить единственные свидетельства о фактах прошлого, мало еще изученного и освещенного.

Здесь находятся данные и о политических взаимоотношениях узбекских ханств с туркменами, калмыками и казак-киргизскими племенами и об общем положении и устройстве их вооруженных сил; кое-что новое может быть извлечено из них для истории внутренней борьбы в Хиве при хане Араб-Мухаммеде I, которая была вызвана узбекской военной аристократией и, как оказывается, дважды вспыхивала в стране в начале и в конце правления этого хана, и в которой султаны Абишь и Ильбарс, как известно, были слепым орудием складывавшегося нового общественного слоя; также несколько новых штрихов дают эти материалы и для общей истории Хивы после смерти хана Исфендиара, в период захвата ее бухарским ханом Надир-Мухамедом и в момент, предшествовавший воцарению Абул-Гази; наконец, показательны устанавливаемые ими еще для 40-х годов XVII века полуданнические отношения туркмен и Балха к калмыкам.

Ряд отдельных, крайне скупых на фактические подробности сообщений вскрывает некоторые стороны и общей экономики узбекских ханств, в особенности положение внутреннего среднеазиатского рынка и степень связанности им бухарских и хивинских отношений. Так, на основе этих документов выясняется: во-первых, малая заинтересованность в хивинском торге со стороны бухарского купечества, поддерживавшего более оживленные торговые сношения с Индией, во-вторых, соотношение ценности русских денег с бухарскими и хивинскими и сравнительная стоимость одних и тех же предметов обмена на русском и среднеазиатском рынках, в-третьих, содержание и объем основных отраслей производства в обоих ханствах и, наконец, в-четвертых, некоторые черты самого характера производственного процесса в отдельных из них.

В этих двух последних случаях даже эти неполные и разрозненные сведения выявляют достаточно ясно, что экономически более развитой в XVII веке была Бухара, не ограничивавшая своего производства только [88] текстильной отраслью, но знакомая уже с приемами горного добывающего промысла и со способами плавления добытых руд. И если Хива поставляла только шелк-сырец, бязь и зендени простые, то в Бухаре на ряду с выработкой тех же зенденей более высоких сортов, бурметей, выбойки, хлопчатой бумаги, пестредей и первичной обработки шелка-сырца, имели место и промыслы по добыче селитры и разных дорогих камней и плавка металлов: олова, серебра, свинца и меди, доставлявшихся развивавшимся здесь собственным горным делом, правда, очень примитивным и ощущавшим тогда недостаток в соответственных специалистах и предпринимателях, так называемых «промышленниках».

Самый характер перечисленных выше текстильных изделий обоих узбекских государств, составлявших главный ассортимент и их экспорта в сторону Московского государства, отсутствие среди них более дорогих по стоимости киндяков, камок и атласов, каковых, по словам бухарского посла муллы Фарруха, в Бухаре вообще было «мало, а которые есть и те обышные», не говоря уже о более драгоценных тканях персидского и индийского производства, еще раз возвращает нас к основному поставленному настоящей статьей вопросу: была ли Средняя Азия для московского купечества тем рынком, в котором оно само было заинтересовано, или же участие его в этой торговле было только пассивным, вынужденным к торговым сношениям настойчивостью бухарских и хивинских купцов-тезиков?

Сравнительная дешевизна изделий среднеазиатского производства, их большая простота и соответствие запросам невзыскательного и малосостоятельного потребителя, располагавшие к более массовому сбыту, все это не могло не привлекать к себе московского купца-скупщика и должно было рано выдвинуть его в качестве равного и заинтересованного коммерческого контрагента в товарообороте, возникшем между народами Средней Азии и Московским государством.

А. Чулошников.

ПРИМЕЧАНИЯ.

¹ См. ст. А. Ю. Якубовского. «Феодальное общество Средней Азии и его торговля с Восточной Европой».

² См. статью А. В. Панкова «К истории торговли Средней Азии с Россией XVI—XVII в.,» стр. 25. Сб. «В. В. Бартольду туркестанские друзья, ученики и почитатели». Ташкент, 1927. Общество для изучения Таджикистана и иранских народностей за его пределами. — Стремление это у московского торгового капитала было более или менее осознано только в половине XVII в., что и нашло свое отражение в статейных списках всех русских посольств того времени, направлявшихся в Среднюю Азию. Однако, и тогда интерес к Индии нисколько не заслонил основной цели всех посольских пересылок, каковой оставалась по-прежнему Средняя Азия. Московское правительство в то время интересовалось последней, имея в виду использовать ее как новую возможную базу в монопольной торговле шелком с Западной Европой.

³ Акты Археограф, экспед., т. I, СПб., 1836, № 289, стр. 339.

⁴ В. Н. Огородников. Очерк истории Сибири до начала XIX в., ч. I, Иркутск, 1920, стр. 229.

⁵ Строгановская летопись по списку Спасского и по толстовскому списку. «Сибирские летописи». Изд. Археограф. ком. СПб., 1907, стр. 6 и 53.

⁶ Продолжение Древней Российской Вивлиофики, т. XI, стр. 186.

⁷ Эта новая датировка времени конца правления хана Тауке в Казачьей Орде, расходящаяся с общепринятой, обосновывается нами вновь обнаруженными данными, определенно заставляющими отодвинуть этот срок на несколько лет назад в сравнении с тем, как это раньше предполагалось прежними исследователями. См. Архив Акад. Наук СССР. Списки Тобольской Архивы, ч. 4-я, № 14, лл. 193—194. — Копия с перевода татарского письма Балгаира батыря, поданного в Уфе 4 IX 1715 г., где читаем: «Доброю волею умре Тявка-Мухаммет» … или там же: «А у подачи оного письма присланной от Балгаира батыря посланец Тойгунур сказался Киргис-Казацкой земли прежняго Тевки-хана, которой по смерти оставил свое владетельство нынешнему Каип-хану».

⁸ Сибирские Летописи, изд. Археограф. ком., СПб., 1907, стр. 7 и 54.

⁹ Полное Собрание Русских Летописей, т. XIII, первая половина, стр. 284.

¹⁰ Н. Веселовский. Очерк историко-географических сведений о Хивинском ханстве от древнейших времен до настоящего, СПб., 1877. Стр. 109. Ярлык хив. хана Ануши 1678 г. ранее июля 10, см. мат. настоящ. сборника, стр. 238.

¹¹ ПСРЛ, т. XIII, вторая половина, стр. 313, 318.

¹² Там же, стр. 385.

¹³ ПСРЛ, т. XIII, вторая половина, стр. 406.

¹⁴ Там же, стр. 406—407.

¹⁵ Чтения в Общ. ист. и древн. росс. при Москов. Унив., 1884, октябрь — декабрь кн. 4, стр. 52.

¹⁶ Под этим именем, получившим очень рано нарицательное значение, разумелись, очевидно, прежде всего торговцы таджикской национальности, вообще иранского происхождения, составлявшие повидимому основной контингент торгового класса и в Бухаре, и в Хиве. Таким образом слово тезик, таджик, имевшее первоначально только этнографический смысл, стало постепенно привычным названием для обозначения и определенного общественного класса, и в этой новой своей форме — «тезик» было перенесено также на персидских купцов, тоже иранцев по происхождению. — Акад. В. В. Бартольд. Мусульманский мир. Изд.»Наука и Школа». СПб., 1922 г.,стр. 38. — Его же. Таджики. Исторический очерк «Таджикистан». Сб. статей с картой. Ташкент, 1925 г., стр. 93—111.

¹⁷ МД. Книга Сибирского приказа, № 11, л. 7.

¹⁸ МД. Книга Сибирского приказа, № 11, л. 59 об. — 60.

¹⁹ Ср. Н. И. Костомаров «Очерк торговли Московского государства в XVIXVII ст., СПб., 1862, стр. 43.— Дм. Кобеко. Наказ царя Алексея Михайловича Махмет-супу Касимову, СПб., 1884, стр. V. — В. В. Бартольд. История изучения Востока в Европе и России, 2 изд., Л., 1925, стр. 205.— Н. А. Бакланова. Привозные товары в Московском государстве во второй полов. XVII в. — Тр. Госуд. Исторического Музея. Отдел исторический общий, в. IV, 1928, стр. 33.

²⁰ Картографическое отделение Академии Наук СССР. Атлас Каспийского моря, сочинен при чертежной государственного Адмиралтейского департамента с описи и астрономических наблюдений, произведенных с 1809 г. по 1817 г. штурманом 8-го класса и кавалером Колодкиным 1826 г. — V В/288, № 876. — Историко-Археографический Институт АН СССР. Архив Воронцова, № 358. Сведения о степных и кочующих народах, — чертеж, составленный из собранных сведений о Хиве директором Оренбургской таможни Величкою.

²¹ Памятники дипломат. и торговых сношений Московской Руси с Персией, изд. Н. И. Веселовским, СПб., 1890, т. I, стр. 106.

²² Челобитная балхинского посла Ходжа-Ибрахима царю Михаилу Федоровичу от 16 ноября 1642 г. с жалобой на притеснения на урочище Кабаклы со стороны начальника государевой бусы сына боярского Ивана Суслова. — МД. Балхинские столбцы, 1643 г., апреля 27 1644 г., №1, л.2.

²³ Это произошло, повидимому, около 1644 г., в связи с чем может быть и стоит посольство Надир-Мухаммеда Келмамезиядова к калмыцким тайшам, прибывшее в их улусы 8 конце этого года с специальным поручением договориться о свободном пропуске бухарских торговых людей через их кочевья в Московское государство.

²⁴ Дорога эта отнимала от Астрахани до Мешхеда 10 недель, да еще от Мешхеда до Бухары — 4 недели.

²⁵ И даже более, — так, бухарской посол мулла Фаррух истратил в 1669 г. на переезд иа Бухары до Тобольска целых 3 месяца. — МД. Столбец Сибирского приказа 1663 г., № 623, л. 274.

²⁶ Отдельные случайные сведения, почерпнутые из тобольских таможенных книг, например, за 1668 — 1669 гг., указывают, что приезжавшими бухарцами закупались ясыри, юфти, сукно сермяжное, иглы, пуговицы и воск.

²⁷ По крайней мере в таможенных приходных книгах Сибирского приказа по Таре и Тобольску мы ни разу не встретили русских купцов, прибывших определенно из узбекских ханств с тамошними товарами. И лишь в Тобольской таможенной книге 7180 г. (1671 — 1672 гг.) имеется одно указание на прибытие 11 X 1671 в бухарском караване из Китая также и 14 служилых людей. Во всех остальных случаях отдельные сведения об этих служилых людях, приезжавших с бухарскими товарами, связываются обычно с упоминаниями о прибытии их только из Калмык или от Ямышева озера.

²⁸ См. в этом отношении особенно интересную ту же челобитную 26 марта 1643 г. и ряд других документов настоящего сборника.

²⁹ Эта ярмарка, устраивавшаяся ежегодно около успенского поста и продолжавшаяся не менее 2 или 3 недель, просуществовала до первой половины XVIII в., вплоть до того момента, когда центр внешней торговли Сибири перешел окончательно в Кяхту. В описании путешествия Н. Спафария через Сибирь в 1675 г. сообщаются следующие подробности об этом торге:» … И то Ямыше озеро от реки Иртыша верст с 5, а есть исток из Иртыша до озера. А в то время, как русские люди собирают соль из озера, учинится ярмарок. И приходят многие тысячи людей калмыки и бухарцы и татары и торгуют с русскими людьми. И они продают лошади, и ясырь, и иные китайские товары». — Записки русского географ. общ. по отд. этнографии, т. X, СПб., 1882 — 1888, стр. 43. — Там же. Примечания к описанию путешествия Н. Спафария, Ю. В. Арсеньева, стр. 182.

³⁰ Б. Г. Курц. Состояние России в 1650 — 1655 гг. по донесениям Родеса. Чтения в Москов. общ. ист. и древн. росс., 1915, кн. 2, стр. 227.

³¹ А. Я. Шпаковский. Торговля Московской Руси с Персией в XVIXVII вв. Сборник статей студенческого Историко-Этнограф. кружка при Киевском университете, в. VII, Киев, 1915, стр. 44 — 46, 52 — 54.