Одновременно с началом движения сделаны распоряжения об окончательном оставлении Таш-Арвата и о постепенном вывозе грузов, а затем и остававшихся войск из Мулла-Кари и Михайловского поста. Вместе с этим перевезены в Красноводск в виде заложников, под строгий надзор воинского начальника, и семейства туркмен, долженствовавших служить нам проводниками.

Цель движения нашего по пустыне, как уже и было высказано раньше, прежде всего заключалась в изучении страны. Конечно, при этом, хотя и в далекой перспективе, проглядывала мысль о [45] том, чтобы поколебать мнение, распространенное во всей Средней Азии, о недоступности для нас пределов Хивинского ханства. Красноводскому отряду предстояло на деле, убедить всех, в это верящих, что сравнения, сделанные ханом Хивы в его письменных посланиях ко всем туземным племенам, не имеют основания. В посланиях тех, между прочим, говорилось, что русские без верблюдов уподобляются рыбе на суше, а если кто и посмеет им дать верблюдов, то только сделает из них в море пустыни корабль, обреченный Аллахом на гибель от могущественной волны, двинутой из Хивы.

Сообразно с главнейшею задачею нашей рекогносцировки, решено было осмотреть раньше других путь по направлению к Хиве, и если окажется возможным, то пройти вплоть до оазиса. Самый план движения был рассчитан так, чтобы всякие бедствия, если они нас настигнут, пришлось бы вынести не всем участникам похода, а лишь тем, которые в данное время будут, так сказать, в авангарде, да и то только до возвращения их в ближайший наш этап, где всегда должны были ожидать людей обеспеченный отдых и полное довольство в пище и питье. Для этого, само собою разумеется, требовалось устройство тыловых этапов и соответственное их снабжение. Первым этапом нашим решили сделать Гезли-Ата. Пункт этот лежит в узле нескольких дорог, в небольшой долине, окаймленной меловыми отвесными скалами до 200 фут высоты. Дно долины ровное и состоит из красной глины. Там же нашли мы род крепостцы, довольно новой постройки, с развалившеюся мечетью, стены которой исписаны были именами умерших туркмен, вероятно погребенных на кладбище, видневшемся вблизи; но жилья в Гезли-Ата в то время никакого не было. Все 16 колодцев, разысканных нами, находились в весьма плохом состоянии. Доделав укрепление и очистив колодцы, мы сложили в Гезли-Ата из своих запасов, во-первых, все, что приходилось на долю оставляемого там гарнизоном одного взвода пехоты и одного полевого орудия, а во-вторых, то, что должно было потребоваться целому рекогносцирующему отряду на одну дневку и на дни обратного марша от туда до Красноводска. Нечего и говорить, что в Гезли-Ата же остались и все люди, утомившиеся на первых переходах или натершие себе ноги обувью, хотя как тех, так и других было чрезвычайно мало, так как все шли охотно, весело и бодро, а заботливые, ближайшие начальники не упустили самым внимательным [46] образом своевременно осмотреть не только обувь, но и все, что на себе или при себе несли нижние чины.

Пройденное отрядом 85-ти-верстное пространство, само собою разумеется, не могло еще вполне его освоить с походом при условиях, совершенно новых для кавказского солдата, и при совершенно своеобразной обстановке. Тем не менее, благодаря некоторой практике, приобретенной во время сопровождения караванов с нашими грузами между Михайловским и Таш-Арватом, а также и походу в Кизил-Арват, солдаты наши достаточно наловчились в обращении с верблюдами, что для нас имело существенную важность. Каждое звено знало вьючных животных, которых оно должно было вьючить и развьючивать, и впоследствии в этом деле солдаты наши и казаки нисколько не уступали даже туркменам. Едва раздавались первые звуки сигнала «по возам», все устремлялись к вьюкам, между половинами которых заранее укладывались туркменами наши «корабли пустыни», и чрез пять минут после того колонна начинала вытягиваться. В видах сбережения сил животных и дабы не держать их напрасно под вьюками, первый сигнал всегда относился до того взвода (ныне полуроты), который должен был следовать во главе движения, последующие же — до остальных взводов, в порядке, заранее объявляемом в приказании на следующий день. При этом сигналистом распоряжался дежурный по эшелону. Вообще, нужно сказать, что единицею нашего походного подразделения был принят взвод пехоты, к которому обыкновенно приурочивалось все казаки, артиллеристы, наши туркмены и прочее. Каждая такая часть, на случай надобности, имела полное хозяйственное приспособление и вообще, снабжена была всем необходимым для ведения самостоятельного хозяйства. Каждый взвод имел своего отдельного унтер-офицера специально для наблюдения за верблюдами, принадлежащими его части. Чтобы устранить всякие споры при разбирании верблюдов, возвращающихся с пастбища, на шее каждого из них висела деревянная бирка, с соответствующею меткою. Пасти верблюдов мы могли только днем, так как ночью трудно было оберегать от возможной неприятной случайности всю ту площадь, которая захватывалась пасущимися. По этой причине приходилось строго и точно рассчитывать каждую минуту светлой поры суток. Это было тем важнее, что и отряду ночью ходить было нельзя. Не говоря уже о неудобствах чисто военного характера, ночное движение лишало нас возможности делать съемку проходимого [47] пространства и точно измерить длину пути. Между тем, такому измерению в отряде придавалось серьезное значение в виду того, что даже небольшая разница между предполагаемым и точным протяжением от одних колодцев до других могла сделаться в пустыне, при известных обстоятельствах и в иную пору года, причиною весьма нежелательных последствий. Поэтому самое измерение обыкновенно производилось в отряде двойным способом, а именно — посредством цепи и одометра. Последний подвязывался к орудийному колесу, цепь же привязывалась к дулу орудия. Это обыкновенно делалось так, чтобы оба конца цепи непременно волоклись по земле и, таким образом, получалась бы полная возможность правильно отмечать на поверхности дороги всю длину цепи. В конце каждого перехода поверялось указание одометра, которое, конечно, всегда должно быть несколько преувеличено. Так как в то же время указания цепи, наоборот, большею частью должны были немного скрадывать действительное протяжение, то в путевых заметках окончательно принималась средняя длина.

Во время движения казаки наши и конные туркмены обыкновенно держали дальние глаза, и притом во все стороны; пехота же вела половину людей непосредственно при верблюдах, другая же половина их всегда составляла совокупную боевую силу, но не всего эшелона, а опять таки повзводно, причем резерв этот большею частью водился в хвосте своего каравана. Забота о том, чтобы эшелон не растягивался, поручалась общему начальнику. Он регулировал скорость движения головы эшелона и строго следил за сохранением условленных интервалов между взводами. За порядок же движения во взводных караванах отвечали непосредственно взводные командиры и их ближайшие помощники младшие офицеры. К числу специальных обязанностей последних, между прочим, относился ежедневный осмотр ног и обуви у всех нижних чинов, которому в отряде придавалось большое значение. Осмотр этот в дни движения установлено было производить всегда во время денного привала, в продолжение которого, разумеется в теплую пору, отдыхающие люди должны были оставаться с необутыми ногами. На ночлегах отряд всегда располагался в форме каре, имея в средине его своих верблюдов и свои тяжести. Само собою разумеется, что когда в колонне бывало мало войск и много вьюков, то боевые фасы каре представляли только более или менее густую цепь. Опыт раскладывания вьюков [48] по передним линейкам для образования из них рода бруствера оказался непрактичен главным образом потому, что замедлял выступление на следующий день, так как в этом случае укладывание верблюдов по вьюкам могло производиться в самый день движения, а не накануне. Порядки и формы, раз принятые в Красноводском отряде, практиковались в нем затем во все последующие годы с педантическою пунктуальностью. Они скоро вошли в привычку всех чинов отряда и, как ни казались в начале мелочными и скучными, тем не менее бесспорно облегчали службу войск. Но последняя все же таки требовала от людей большего напряжения физических сил. В зависимости от мест нахождения резервуаров воды, от степени достаточности верблюжьих кормов вокруг бивака и по многим иным местным причинам и условиям, часто приходилось делать довольно большие переходы, иногда не смотря даже на то, что с каждым шагом нога погружалась по колено в сыпучий песок. Прийдя на место, человеку нельзя было немедленно предаться отдохновению. Ему еще предстояло развьючить верблюда и зорко охранять его пастбищное поле. Наконец, далее и во время дневок, почти все люди поголовно шли наливать водоносные сосуды для пополнения или освежения запаса воды, что в тех случаях, когда колодцы были глубоки или когда их было мало, доставляло работы на целые сутки. Часто случалось очищать колодцы и нередко приходилось искать воду с лопатою в руках. Когда вода бывала извлечена в достаточном количестве, верблюды напоены и сосуды наполнены, оставалось еще обтянуть эти сосуды войлоком и хорошенько смочить последний, что бы этим средством хотя отчасти устранить быстрое испарение воды. Все это делалось в климате крайностей, — невыносимо знойного лета и нестерпимо холодной зимы, в стране, лежащей ниже уровня океана, почти совершенно не имеющей растительности, с поверхностью, способною страшно нагреваться, с температурою, колеблющеюся между + 52 и — 37 градусами по Р. Притом, как известно, там нет ни весны, ни осени, а переходы от высокой температуры к низкой и обратно, в особенности же губительные для здоровья человека возвратные и случайные холода среди теплой поры или внезапные жары после наступления периода холодного времени, составляют совершенно привычное явление. Все эти климатическая невзгоды усиливаются там необыкновенною сухостью воздуха и господствующим северо-восточным ветром с его [49] знаменитыми буранами зимою и теббедами¹³ летом. Для того, чтобы при таких неблагоприятных условиях пехоте исходить несколько тысяч верст, как это сделал красноводский отряд, конечно, требовалось не мало времени. И все это время люди, само собою разумеется, жили под открытым небом, слегка прикрываясь полотнищами tеntе d’аbri, то подвешенными к палочкам в защиту от солнца, то наложенными непосредственно на себя в защиту от пронизывающего холода. При таких нечеловеческих требованиях от человека необходимо было по крайней мере до возможных пределов сокращать расходование людей на сторожевую службу в ночное время, когда все, требующее охраны, втискивалось в четырехугольник, представляющий из себя какую то точку среди необъятной площади, с которой видимый горизонт всегда казался глазу безграничным. Благо такое сбережение сил было возможно. Так как на безводных пространствах выбор бивачного места для ночлега вполне зависит от начальника, который в этом случае ничем не был стеснен, то колонна всегда избирала пески, окруженные сухими солончаками, или центры значительных солончаковых площадей. Здесь кстати будет сказать, что по всему Закаспийскому краю, начиная от южных чинков Усть-Урта, поверхность которого большею частью покрыта плотным слоем кремнезема, и до берегов Гюргена и Кара-Су, а вглубь до Арала и Оксуса, солончаки постепенно перемежаются с сыпуче-песчаными пространствами. Последние представляют сравнительно более отрадную поверхность, так как в песках попадается в большем или меньшем количестве та скудная растительность, которая составляет жалкую флору пустыни. Там можно встретить джиду, гребенщик, еще несколько видов каких то бесполезных трав с туземными названиями, а главное, — саксаул, этот хотя и грубый, но единственный в своем роде продукт, составлявший корм верблюда и овцы, равно как и исключительное топливо. Кроме, того, опытные туземцы иногда отыскивают такие места, где неглубоко под песком лежит пласт какой-либо породы, не пропускающей влаги, и тогда достаточно бывает сделать небольшую копанку, что бы извлечь некоторое количество воды. Само собою разумеется, что при этом нужна и большая удача, так как иначе труд пропадает совершенно непроизводительно. Солончаки, происхождение которых обыкновенно объясняют отступлением моря, бывают сухие и[50] мокрые. Верхний пласт солонцов состоит из серовато-соленого ила и иногда бывает чрезвычайно толст. Мокрые солонцы часто представляют совершенно студнеобразные болота, до того опасные, что, по уверениям туземцев, бывали случаи, когда засасывало целые караваны, забредшие в солончак в ночную пору. Что касается солончаков сухих, то поверхность их до того плотна, что когда случалось выбирать дождевую воду более недели продержавшуюся в углублениях, мы удостоверялись, что влага не проникла в почву даже и на полдюйма. Само собою разумеется, что подкова лошади не оставляет на поверхности солончака ни малейшего следа. За то, не говоря уже о возможности даже ночью до некоторой степени замечать издали на солончаке всякое двигающееся крупное тело, например, всадника, караулить подходы можно и ухом, ибо каждый конский шаг слышится довольно далеко. Благодаря всему этому, располагаясь на солончаках, мы выставляли на ночь, шагах в 50—100, от углов каре, по продолжениям диагоналей, по одному посту на каждый конец. Кроме того, по самой передней линейке, смотря по длине ее, расхаживало по два или по четыре дневальных на все каре. Если песчаная площадь, на которой остановилась колонна, была обширна и до окраин примыкающего солончака было далеко, мы выставляли к ним конные казачьи посты, с которыми на половину делили эту службу и конные наши туркмены, число коих в отряде, с присоединением в Гезли-Ата Иль-Гельды-хана с двенадцатью его всадниками, считая и самого хана, возросло до 19-ти человек. Конные посты обыкновенно снабжались фальшфейерами, которые зажигались в случае надобности для извещения дежурной части. Выстрел же на аванпосте должен был поднимать всех людей в колонне, а потому его дозволено было делать лишь в случаях несомненной надобности в готовности всей боевой силы. Таким образом, следовательно, расположение ночлежного бивака в песках требовало некоторого усиления расхода людей на сторожевую службу ночью, но за то в этом случае облегчалась таковая же служба до наступления темноты, ибо граница песков с солончакового полосою вместе с тем была пределом, далее которого не брел пасущийся верблюд. Понятно, разумеется, что в случаях бивакирования среди солончака, если последний был не очень больших размеров и вероятно было предположение, что от времени появления на его окраине какой либо партии злоумышляющих против нас и до подхода партии этой к нашему биваку мы без суеты не успеем стать в ружье, [51] то и в этом случае колонна тоже выставляла по окрестным пескам конные же сторожевые посты. 16-го сентября начальник отряда с первым эшелоном выступил из Гезли-Ата. Первоначально предполагалось идти к колодцам Туар, но разведчики наши привезли нам самые неутешительные вести о состоянии тех колодцев. Поэтому отряд направился к колодцам Огламыш, до которых от Гезли-Ата 71 1/4 верста. Прибыв туда 20-го сентября, мы удостоверились, что и огламышская вода в том состоянии, в котором мы ее нашли, совершенно не могла быть разрешена к употреблению. Она до того была затхлая, вонючая и противная, что не только люди и лошади, но и верблюды, совершенно уже на этот счет неприхотливые, пить ее не могли. Обстоятельство это очень было нас опечалило, тем более, что на пути из Гезли-Ата у нас полопалось довольно много бурдюков, которые вообще оказались несравненно менее пригодными для похода, чем деревянная посуда. Впоследствии опыт научил нас не приходить в отчаяние от затхлости воды в колодце так как это часто происходит вовсе не от негодности ее, а от того, что она долго не освежается по неупотреблению. Но если несколько раз вычерпать всю воду и хорошенько очистить колодезь, то затхлость пропадает и вода часто оказывается относительно очень недурною. Гораздо хуже, когда попадаются колодцы, содержащие солоноватую или горьковатую воду. Хотя и та, и другая от продолжительного вычерпывания тоже значительно выигрывают, но все же до конца не перестают оказывать весьма дурное влияние на здоровье человека. При таком положении, в котором отряд нашелся в Огламыше, мы прибегли к имевшимся у нас переносным колодцам. Мы пробовали забивать их и раньше, но всегда, как и теперь, делали это совершенно безуспешно. То копье уткнется в камень, то насос не тянет, то вода слишком далеко, то, наконец, забились отверстия в трубе, либо сама она погнулась. Так как в огламышских колодцах от поверхности до горизонта воды почти 65 фут, то, конечно, нельзя было употребить наши переносные колодцы даже и в качестве простых насосов, чтобы выкачать воду; а потому мы решились было приступить к очистке этих колодцев самым первобытным способом, — разумеется, несколько медленным, но зато верным: в ожидании же, пока очистят хотя один колодезь, оставалось вооружиться терпением и стойко переносить жажду. Надобно сказать, что в предвидении [52] подобного случая с колодцами при отряде следовали два перса, мастера дел колодезных. Они были наняты в Баку и в то время находились на лицо при первом эшелоне. У нас был также канат и прочие принадлежности. Все уже было налажено, когда несколько человек казаков и туркмен прискакали с известием, что в колодцах Чагыл, находящихся всего в одном переходе от Огламыша, есть чистая и хорошая вода. Поэтому немедленно приказано было готовиться к дальнейшему маршу. В тот же самый день, т. е. 20-го сентября, первый эшелон снялся с бивака и прибыл в Чагыл к 8 1/2 часам вечера. Рассказывая об этом дне, нельзя обойти молчанием один маленький эпизод, соединенный с воспоминанием о 20-м сентябре. Так как дни, предшествовавшее этому числу, были исключительно жаркие, то марш наш между Гезли-Ата и Огламышем несколько замедлился. Мы не успели, как то предполагалось, придти в последний из названных пунктов 19-го сентября и с 19-го на 20-е переночевали в 7-ми верстах не доходя до Огламыша. Ночь была неимоверно душная, и мы в течение ее истребили почти весь оставшийся у нас запас воды. Поэтому, когда на следующий день прошли оставшийся путь и надежда наша на огламышские колодцы не оправдалась, положение стало критическим. Как назло, солнце неимоверно жгло нас с самого раннего утра, а между тем, как уже было сказано, пришлось идти дальше. Потеряв несколько утренних часов в бесполезных хлопотах при колодцах, мы стали вьючить верблюдов и колонна изготовилась к маршу лишь к часу пополудни, следовательно в пору наибольшего зноя. Томление от тепла и жажды заметно напрягло нервную систему в каждом. Люди нервно переминались, а между тем предстоял, как потом оказалось, переход в 21 1/2 версту. В это время один солдатик стал громко стонать, повторяя: «батюшки, мы пропадем!» Лица многих других выражали почти то же, что выкрикивал их товарищ. Как ни мало может, по видимому, значить приведенное восклицание, но кто знает характер пустыни и видел бедствующего в ней человека, тот наверное согласится, что уныние и упадок духа скоро овладевают там людьми. Для этого в пустыне иногда достаточно самых ничтожных поводов. А между тем, при известных условиях, только нравственная сила способна до некоторой степени поддерживать там бодрость скоро истомляющегося тела. Поэтому в пустыне в особенности необходимо энергично и всеми мерами [53] устранять неблагоприятно действующие причины, какими бы ни казались они мелочными. Уныние там очень заразительно и, не найдись случайно услыхавший стон солдата старший из штаб-офицеров в нашем отряде, не дойти бы нам в тот день до Чагыла. Едва донеслось до него слово «погибаем», штаб-офицер этот подъехал к стонущему, сошел с коня и, обратясь к роте, сказал ей, указывая на закричавшего солдата: «братцы, он должно быть болен! Сажай его на мою лошадь, а мне давай его ружье и снаряжение, — я понесу за него все это!» Солдатика посадили верхом. Ружье и вещи понес штаб-офицер. Увидав это, вся команда наших превосходных казаков тоже спешилась и стала предлагать своих коней тем из пехотинцев, кто еще считает себя больным. Так как предложение это делалось не без некоторой иронии по адресу пехоты, то желающих воспользоваться предложением ни нашлось. Солдатик, усаженный на лошадь, как нарочно, оказался совсем не умеющим ездить и это вызывало остроты со стороны казаков. Пехотинцы огрызались. Пошел по колонне смех и оживленный говор. Так благополучно дошли мы до Чагыла, сделав всего один только привал. 22-го сентября туда же пришел и последний эшелон. Вода в восьми колодцах, найденных в Чагыле, оказалась действительно пресною и вкусною, а глубина колодцев была не более 17-ти фут. Правда, столб воды в колодцах был не выше фута, но она набиралась довольно скоро. По всему этому Чагыл стал вторым этапом на нашем пути. 22-го-же числа закипела работа по устройству укрепления и по приспособление его для возможно лучшего помещения гарнизона и складываемых там грузов. Поместив в Чагыле полуроту с двумя горными орудиями, остальные части отряда пошли дальше по направлению к колодцам Кум Себшен, выступив с места частью 23-го, частью же 24-го сентября. По пути топографы наши, конвоируемые кавалериею отряда, съездили осмотреть колодцы Секиз-хан. Они сообщили, что один из имеющихся там трех колодцев совершенно высох, остальные же два могут дать отряду суточную пропорцию воды, необходимую собственно людям. Тем не менее отряд миновал Секиз-хан и прошел прямо ближайшим путем, так как в день выступления из Чагыла мы не истратили ни капли запаса воды, а воспользовались дождевою водою, отысканною на пути следования. От Чагыла до Кум-Себшена всего 64 1/2 версты, а потому все, выступившие из первого пункта, собрались во второй 26-го сентября [54] довольно рано. Благодаря дружной работе, к вечеру 27-го числа был уже готов и третий наш этап в пустыне. Кум-Себшен лежит в песчаной котловине, образуемой бегенджальрикирским и капланкирским чинками Усть-Урта. Водою Кум-Себшен весьма богат и вода там не дурна. Кроме двух довольно глубоких колодцев, в нем есть еще в песках много копанок и число их всегда могло быть увеличено. Дальнейший же наш путь пролегал по совершенно безводной местности, а затем на нашем пути находился один только значительный по глубине Узун-Куюнский колодезь, который, по близости его к Хивинскому оазису, мы, чего доброго, могли застать засыпанным или отравленным. Поэтому решено было выступить из Кум-Себшена, для дальнейшего похода, с самым ограниченным числом коней и вообще всяких животных. Тем временем, как пехота 27-го сентября достраивала 3-й наш редут, начальник отряда со всеми казаками и конными туркменами обрекогносцировал дорогу до колодцев Депмэ и Дирин. Колодцы эти, находившиеся совершенно в стороне от направления нашего движения, — первый в 29-ти верстах от Кум-Себшена, а второй еще в 4 1/2 верстах от Депмэ, — имел для нас тот интерес, что были некогда осмотрены Муравьевым, а связь нашего пути с путем Муравьева могла быть весьма полезна. Кроме того, колодезь Депмэ находится в области туркменских кочевок, а Дирин входит в область, по которой кочуют киргизы, следовательно и в этом отношении знакомство с ними представлялось весьма любопытным. Для измерения расстояния, на эту рекогносцировку взяли с собою одно горное орудие, к колесу которого подвязали одометр и, чтобы оно не отставало, запрягли его лошадью из под полевого орудия.

Когда рекогносцировка этих колодцев была окончена, то отряд 28-го сентября, после раннего обеда, пошел дальше. При выступлении из Кум-Себшена, кроме верблюдовожатых, в составе двигавшейся колонны находилось около 240 штыков, два горных орудия с 20-ю человеками артиллерийской прислуги, 16 пеших казаков и два конных туркмена. Все остальное вошло в состав кум-себшанского гарнизона или осталось при нем в ожидании дальнейших приказаний. Кроме двух туркменских коней, при колонне не было ни одной лошади. Господа офицеры, не исключая начальника отряда и врача, шли пешком, с правом, в случае утомления, присаживаться на верблюдов, которых с [55] нами пошло 220 голов. 48 верблюдов исключительно везли воду; последней было с нами до 400 ведер. Больше взять было невозможно, так как водоносная наша посуда сильно поистрепалась, а потому поручено было кум-себшенскому гарнизону привести на свободе остальную посуду в возможный порядок, для чего там оставлены все люди, имеющие понятие о шорном и бондарном искусствах. Пред выступлением с математическою точностью определили возможный суточный расход воды, принимая при этом в расчет вероятность необходимости семидневного существования исключительно запасом, взятым с собою. Предполагалось тратить не свыше 60-ти ведер в день, дабы не только обеспечить движение вперед до Узун-Кую, но и обратный путь до Кум-Себшена в случае, если бы мы нашли единственный узун-куюнский колодезь засыпанным или отравленным, так как о вероятности того и другого поговаривали наши туркмены. Хотя при колонне погнали 50 штук баранов, но варить горячую пищу не предполагалось, в надежде обходиться чаем. В прочем, все были уверены, что голодать не придется. Баранину можно было жарить на вертелах. К тому же в Кум-Себшене было сварено много гречневой каши, которую затем процедили и, высушив на солнце, везли в мешках на вьюках. Такую пищу люди употребляли и раньше, причем на порцию вареных круп обыкновенно вливалась в котелок одна — две чарки кипяченой воды и все это на огне смешивалось в котелки с кусочком сала или масла. Люди находили пищу эту недурною. Они ее прозвали оюклинкою, по имени колодцев Оюклю, у которых им в первый раз дана была она для пробы. Конечно кум-себшенский гарнизон получил приказание иметь готовый транспорт с водою для того, чтобы вывезти его на встречу узун-куюнской колонне в случае, если бы это потребовалось; но вся эта предосторожность казалась излишнею. Благодаря счастливой случайности, а именно обильному дождю, выпавшему 29-го числа, к удивлению всех туркмен мы отчасти далее воспользовались водою единственного попутного колодца Казахли, из которого обыкновенно не пьют не только люди и лошади, но и верблюды. Дождь опреснил и освежил воду этого колодца настолько, что лошади и овцы, а частью и верблюды мимоходом были напоены. Но особенно благоприятным для нас случаем было то обстоятельство, что в полутора верстах от Казахли, в углублении солончака, туркмены наши отыскали скопившуюся дождевую воду, которую мы вычерпали до дна, совершенно[56] неожиданно полакомившись, благодаря этому, прекрасною горячею пищею. 1-го октября колонна благополучно достигла Узун-Кую, до которого от Кум-Себшена мы намерили ровно 87 1/2 верст. Однако же нельзя не упомянуть, что на пути этом впервые пришлось нам испытывать и сильную жару, и некоторые ее последствия. Обстоятельство это было тем страннее, что до той поры по ночам иногда приходилось нам надевать и полушубки, а тут еще вдобавок мы поднялись на возвышенность Усть-Урта, по окраине которого преимущественно пролегала наша дорога в последние дни. Некоторое исключительное томление и людям, и животным доставили также крутые спуски и подъемы, которых здесь встречается весьма много. В особенности плохо ходить верблюдам по косогорам, а потому ежеминутно приходилось поправлять вьюки и даже заново перевьючивать, что очень задерживало движение. За то верстах в десяти за Кум-Себшеном сыпучие пески совершенно исчезают и вновь появляются только восточнее Узун-Кую, довольно далеко от этих колодцев. Как бы то ни было, но мы не только успешно преодолели встреченные нами неудобства и прошли предположенное пространство, но, отдохнув и справившись с делами, пошли и дальше. Узун-Куюнский колодезь, единственный в том месте, найден был нами в хорошем состоянии, а вода в нем весьма вкусною. Правда, глубина до воды достигает в нем без малого до 15-ти сажень, но за то вышина водяного столба в колодце равна 4-м саженям. Следовательно, недостатка воды бояться было нечего. Поэтому немедленно было послано в Кум-Себшен приказание прибыть в Узун-Кую всем конным казакам и полевому орудию, посадив артиллерийскую прислугу на казачьих лошадей, отданных на время похода под верх пехотным офицерам. Одновременно должны были прибыть туда же и несколько человек конных туркмен. Тем временем, как приказание это приводилось в исполнение, в Узун-Кую построили четвертое укрепление. На рассвете 3-го октября, 35 наших прекрасных гребенских казаков со своим молодцом-офицером, с 15-ю офицерскими конями и полевым орудием, под общим начальством весьма известного своею выдающеюся службою в Красноводском отряде артиллерии штабс-капитана Битцеля, присоединились к передовой колонне. На каждом коне пришло по 6-ти гарнцев ячменя, да еще с места почти к каждому седлу приторочено было по небольшому бурдюку с водою. Оставив гарнизон в Узун-Кую и дав людям пообедать, в час ночи с [57] 3-го на 4-е число начальник отряда повел колонну дальше, по направлению к Сары-Камышу. В составе колонны вошли две с половиной роты пехоты, одно полевое и одно горное орудие и несколько человек конных туркмен. Говоря о последних, кстати будет сказать, что пребывание наше в Узун-Кую, между прочим, отметилось сокращением команды Иль-Гельды-хана на два человека. Туркмены Ана-Таган и Курбан-Назар отпросились у начальника отряда и уехали вперед с целью украсть обратно своих верблюдов, недавно ограбленных у них бандою, высланною из Хивы. Люди эти обещали вскоре возвратиться, но не возвратились к отряду вовсе. Потом узнали мы от освобожденных нами в Топьетане пленных персов, что оба они были пойманы хивинцами и, по приказанию хана, обезглавлены. К вечеру 4-го октября мы отошли от Узун-Кую 35 верст. Сделав при этом шестичасовой привал среди дня, 5-го числа мы ушли вперед еще на 32 1/2 версты, а остальные 30 верст до Сары-Камыша пройдены были нами к двум часам пополудни 6-го октября. Нужно сказать, что столь крупные переходы нисколько никого не утомляли. Солдатики хотя и шли с мешками, заменявшими им ранцы, но мешки те были в Узун-Кую еще раз внимательно пересмотрены офицерами в них неслись лишь самые насущно необходимые вещи. Притом же с нами было три десятка свободных верблюдов, на которых присаживались изнурившиеся люди, по два на каждого верблюда. Воды везли мы с собою достаточно. Даже и горячую пищу варили ежедневно. Эта роскошь была допущена в виду, того во-первых, что жара сильно спала, а потому во время дня воды требовалось уже несравненно меньше; во-вторых, потому, что в 17-ти верстах от Узун-Кую, во время привала нам опять удалось напасть на яму с дождевою водою, а, наконец, в-третьих, и самое главное, мы не стеснялись в расходовании воды потому, что Сары-Камыш, о котором так много говорилось во всех записанных раньше расспросных сведениях, представлялся нашему воображение каким то громаднейшим резервуаром воды. Все были уверены, что в Сары-Камыше, где ни копни, обильно польется вода точно так, как это некогда случилось в пустыне от прикосновения жезла Моисеева к камню. Тем не менее надежды наши на обилие воды в Сары-Камыше были совершенно обмануты. Место это находится в пункте пересечения северного пути из Красноводска в Хиву с Узбоем, т. е. с предполагаемым старым руслом Аму-Дарьи. Там нашли мы [58] всего один маленький колодезь, с весьма скудным содержанием воды, далеко не могущим удовлетворять даже, так сказать, текущую нужду даже столь небольшого числа людей и лошадей, которое туда было приведено. Между тем, по заранее отданному приказанию в ночь на 7-е октября, к нам должно было прибыть и действительно прибыло 50 конных казаков. Опять попробовали забить нортоновский колодезь и, конечно, опять безуспешно. После всего этого нам оставалось одно из двух: либо немедленно и форсированно скоро возвращаться, либо идти вперед на один кочевой мензиль¹⁴, к родникам Декча. Правда, в тылу нашем, верстах в 25-ти, мы могли рассчитывать на воду из копанок, сделанных по берегу Бетендаль-гельского озера, да еще, пожалуй, на остатки дождевой воды в яме, из которой мы пользовались, идя вперед. Но в копанках вода, просочившаяся из вышеупомянутого озера, была чрезвычайно плоха. Ею разве можно было воспользоваться лишь в случай особенной нужды, а на дождевую воду рассчитывать было неосторожно, так как ее осталось так мало, что к нашему возвращению она вся могла испариться. Поэтому решено было идти за водою в Декча. С этою целью утром 7-го октября начальник отряда лично повел в названный пункт 60 человек пехотинцев, посаженных на верблюдов, одно горное орудие, запряженное также верблюдами, и всю кавалерию. Колонна эта погнала с собою также и всех верблюдов, пришедших с нами в Сары-Камыш. Животные эти давно уже не были поены и очень в том нуждались. По дороге пришлось пересечь Узбой и подняться на противоположный, весьма крутой его берег. Дальнейший путь лежал по хорде дуги Узбоя, имея эту дугу влево. Во время пути в той же стороне виднелись постоянно крутые обрывы Беш-Дешика, одного из чинков Усть-Урта, вплотную подошедшие к старому руслу и некогда составлявшие правый его берег. Конечно, вопрос о том, заполняли ли воды Аму-Дарьи когда-либо в действительности это корыто, или предание, повествующее об этом, есть не более как плод воображения, пока еще остается вопросом, никем достаточно не разрешенным, но на всякого поверхностного [59] наблюдателя, Узбой не может не оставить впечатления в том смысле, что это углубление есть несомненное русло великой реки, естественно или искусственно изменившей свое течение. Красноводский отряд в продолжение трехлетних своих рекогносцировок видел Узбой, хотя и с большими перерывами, на протяжении, по крайней мере, 350 верст, но нигде и никому из служивших в том отряде не приходило в голову, чтобы желоб этот был простою игрою природы. Узбой, каким мы его видели, везде имеет совершенно ясно обозначенные берега, причем левый его берег почти на всем протяжении состоит из песчаных скатов, более пологих, чем берег противоположный. Этот последний, напротив того, большею частью состоит из глиняных обрывов от 3-х до 8-ми сажень высоты. По правобережному обрыву легко заметить горизонтальное наслоение какой-то мягкой бурой глины. Во многих местах глинистые берега изрыты глубокими поперечными промоинами, развитие которых видимо помешали сыпучие пески, подступившие почти к самому гребню щеки речного русла. Дно Узбоя преимущественно состоит из иловатой глины или сыпучих песков, которые в иных местах выросли в целые особняком стоящие курганы, в других образовали цепи, расположившиеся то в виде барьеров поперек русла, то вдоль его. Не смотря на господство песков по дну русла, они не успели еще засыпать массы резервуаров частью соленой, частью даже пресной воды. Чрезвычайно часты также в русле темно-солонцеватые топи с осадочною солью по краям. По дну же Узбоя обильно произрастают всякого рода растения, встречающиеся в туркменских степях, причем даже и самые размеры этих растений тут несравненно крупнее. Между прочим, в русле, о котором идет речь, можно найти значительный площади, сплошь заросшие густым и высоким камышом и даже можжевеловым кустарником, почти достигающим размеров дерева. Растения эти и влага, в свою очередь, способствуют размножению зайцев, кабанов и диких ослов, по туземному — куланов, мясо которых совершенно справедливо считается лакомым кушаньем. Ближе к морю, в этом русле гнездятся массы диких гусей и уток. И все это в стране, в которой на целых тысячах квадратных миль не встретишь ни зверя, ни птицы, в которой только одни пресмыкающиеся обращают на себя внимание как в количественном так и в качественном отношениях. Понятно поэтому, что Узбой должен представлять и, действительно [60] представляет для туркмена явление самое отрадное, и он, совершая свой обычный кочевой путь по песчаным буграм безводных и безжизненных степей, старается приурочиться к Узбою по возможности на более продолжительное время. Остается сказать еще, что среднюю ширину Узбоя можно принимать в 125—150 сажен. Говоря об этом русле, нельзя не упомянуть также, что между туземцами не существует сомнения в том, что Аму-Дарья некогда текла в Каспийское море. Вслушиваясь, однако же, в их рассуждения по этому вопросу, становится очевидным, что в понятиях туркмен фантазия сделала чрезвычайно обширные завоевания, ибо они уверены, например, что Оксус протекал около самых стен Мешеди-Мизриана, который будто бы был предназначен Аллахом быть местом нахождения ке’эбе, но что это дело испортил некто Геклен, родоначальник весьма известного туркменского племени гекленов. Человек этот разрушил названный город, и Бог во гневе своем к туркменам постановил быть ке’эбе в Аравии. Между тем, развалины Мешеди-Мизриана, история которого вообще очень темна, находятся несколько юго-восточнее колодцев Бугдаили, где решительно нет ни малейших следов Узбоя и где, как кажется, никогда не могла протекать никакая река. Что касается точки поворота Аму-Дарьи в Каспий, то и на этот счет предания туркмен чрезвычайно разноречивы. Одни говорят, что река поворачивала от города Куня-Ургенча, и это немного правдоподобно, ибо, говорят, и ныне, во время исключительно высокого стояния воды в реке, образующийся проток сливает Аму-Дарью с озером Бетендаль-гель (Сарыкамышским), а оттуда следы чего-то вроде старого речного русла обозначаются вплоть до самой вершины Балханского залива. Другое же предание гласит, что поворот Аму-Дарьи начинался в Чарджуе. Последователи этого мнения прибавляют, что, когда река эта текла к западу, в нее вливались слева реки Мургаб и Теджен, а когда враги туркмен, бухарцы, загородили естественный путь Аму-Дарьи, то Бог надвинул с севера пески, которые и засыпали устья двух вышеназванных притоков, равно как и ближайшую к Чарджую часть самого русла Аму-Дарьи. Нельзя безусловно утверждать, что и это предание ни на чем не основало. Красноводский отряд в тех местах не был, но на лучших новейших наших картах Средней Азии, вероятно не без основания, в указанном направлении обозначается всегда какой-то след, который называют старым руслом Унгуз. Что [61] касается реки Мургаба и Теджена, то устья их, как известно, действительно теряются в песках. Известно также, что по всей Арало-Каспийской впадине пески надвигаются со стороны с.-северо-востока, что наглядно свидетельствуется формою песчаных волн, крупно обрывающихся к ю.-юго-западу и весьма отлогих к стороне противоположной. Наконец, можно допустить, что Аму-Дарья некогда разделялась в Чарджуе на два рукава, из коих один, сохраняя общее направление реки, достигал Аральского моря, тогда как другой круто поворачивал на запад и, питаясь водами Мургаба и Теджена, изливался в Каспийское море. Вообще же на всякие изменения в направлениях течения реки возможно допустить влияние геологических переворотов, и человеческой воли, ибо известно, что древние азиатцы с гидротехникой справлялись недурно.

Обращаясь к прерванному рассказу о рекогносцировке, нужно сказать, что колонна, выступившая в Декча, совершенно спокойно достигла этого пункта. Она досыта напоила там животных, наполнила водоносные сосуды и, пообедав, пошла обратно в Сары-Камыш, до которого, по показанию одометра, из Декча ровно 18 верст. На другой день, т. е. 8-го октября, следовательно ровно через месяц со дня выступления первого нашего эшелона из Мулла-Кари, началось общее обратное движение отряда. Дальше идти было незачем. Достаточно было добраться до Декча, чтобы удостоверить Хиву в том, что путь по пустыне между Красноводском и Хивинским оазисом русскими проложен. Когда мы уже выступили из Декча, туркмены наши заметили какой то конный разъезд, следивший за нами, и погнались за ним. Разъезд стал уходить, но так плохо выбрал для этого свое направление, что человек десять наших казаков пошли ему на перерез и без выстрела сшибли с коней двух узбеков, как оказалось потом из их расспросов, высланных в числе прочих на разведки о нас вследствие распространившейся уже в Хиве тревоги. Узбеков этих мы довели до Узун-Кую, откуда выпустили их на свободу. В последнюю ночь нашего пребывания в Сары-Камыше ртутный столб в термометре Реомюра упал до 9° ниже нуля, и хотя к восьми часам утра он поднялся до 4°, но холод казался очень чувствительным, благодаря сильному, порывистому северо-восточному ветру, который, впрочем, был попутен, ибо дул нам все время в спину и тем отчасти облегчал и ускорял ход колонны. Подходя к Узун-Кую, впервые можно было оценить [62] значение вполне обеспеченного пункта в пустыне. Хотя вообще все ходили везде бодро и весело, но тут, кроме того, в каждом просвечивалось ожидание чего то особенно приятного, успокаивающего. Все шли точно домой, хорошо зная, что с приходом на место их встретят свои люди, что воду получат они не по порциям, но можно будет даже умыться, что и накормят в Узун-Кую не консервами и либиховским бульоном, а настоящим супом с бараниною. Больных у нас не было, если не считать одного офицера, прихворнувшего простудною лихорадкою. Правда, нельзя при этом не принять в расчет, что в поход был взят народ отборный и что от всего хилого и неспособного переносить климат, труды и лишения отряд освободился еще в июле месяце.

10-го октября части, ходившие дальше Узун-Кую, возвратились обратно в это место. Последующие движения решено было производить так, чтобы рекогносцировка охватила возможно большую площадь пустыни. Широкое выполнение такой задачи, можно сказать не преувеличивая, стало каким то предметом судорожного желания каждого участника экспедиции, начиная от начальника до последняго солдата в отряде. Поэтому задались мыслью, во-первых, приблизиться к Красноводску, идя по возможности новыми путями, во-вторых, осмотреть все колодцы, не только лежащие по пути общего направления нашего движения, но и несколько от него удаленные, и, в-третьих, подойти непременно к берегу Кара-бугазского залива. Само собою разумеется, выполнить эту программу, двигаясь всеми рекогносцирующими силами вместе, было немыслимо, а потому решено было не останавливаться перед необходимостью дробления отряда с тем, чтобы одни осмотрели одно, другие — другое. По рассказам наших туркмен, из ближайших к Узун-Кую колодцев, могущих быть включенными в сферу нашего осмотра, наибольший интерес представляли колодцы Дахлы. Они, судя по тем-же сведениям, лежали в узле нескольких караванных путей, а потому, естественно, необходимо было нанести эти колодцы на нашу карту. Сообразно с этим капитан Витцель получил приказание отправиться с 50-ю казаками в Кум-Себшен и перевести в Дахлы гарнизон этого укрепления, а также и все грузы, находившиеся в нем. Исполняя это приказание, названный офицер выступил по назначению 11-го октября. Все прочие в этот день оставались на дневке в Узун-Кую, из которого [63] двинулись только на следующий день, т. е. 12-го октября. От Узун-Кую до Дахлы оказалось 57 3/4 версты. Расстояние это пройдено было в два перехода. На пути нигде колодцев не найдено и, следовательно, ночлег с 12-го на 13-е число был безводный, но это, разумеется, давно стало уже делом вполне привычным. К тому же, как ни тяжело было черпать воду из Узун-Куюнского колодца, мы все-таки повезли ее оттуда в количестве, более или менее достаточном. Колодцы Дахлы, коих всего два, не глубоки, но столб воды в них не выше шести дюймов, а потому понятно, что хотя они и действительно лежат в узле путей, но во всяком случае, нужно думать, караван-баши, т. е. водители караванов, конечно, не держат их долго в Дахлы. Собственно говоря, нет повода думать, чтобы караванам была и нужда ходить через Дахлы. Пункт этот, как кажется, лежит в стороне от тех направлений, по которым вероятно движение караванов. Дахлы правильнее признать центральным пунктом среди групп наиболее известных в пустыне колодцев, вокруг которых в известную пору года собираются кочевки туркмен. К числу таких именно принадлежат следующие колодцы: Узун-Кую, Кум Себшен, Чагыл, Карайман, Чарышлы и Гоклан-Куюсы. Некоторых из этих колодцев мы не видели; но наши туркмены рассказывали много хорошего особенно о Гоклан-Куюсы. По уверению Иль-Гельды-хана, до него от Дахлы был один небольшой мензиль, а потому не посмотреть Гоклан-Куюсы казалось просто невозможно. Эта рекогносцировка была поручена генерального штаба штабс-капитану Маламе, который выступил по назначению на рассвете 14-го октября с тем,чтобы успеть в тот же день вернуться назад. Колонну эту составила полурота, бывшая в гарнизоне узун-куюнском, с одним горным орудием. В этот же день наиболее свободные из находившихся при отряде топографов и знакомых с делом офицеров усердно рекогносцировали пути из Дахлы на Казахлы, Чарышлы и Карайман. Само собою разумеется, что, находясь в зависимости от соображений по продовольствию, проследить эти пути до конечных пунктов отряду не достало бы времени, а потому обрекогносцировали их на столько, на сколько было возможно. 14-го же числа прибыл в Дахлы капитан Витцель, со всеми сидевшими в Кум-Себшене, но колонна штабс-капитана Маламы не успела возвратиться в этот день: она пришла после полуночи. До Гоклан-Куюсы [64] оказалось 23 версты; но главною причиною замедления было то, что проводники сбились с дороги. Это был первый и даже единственный подобный случай в нашем отряде. О путях в том смысле, как мы их понимаем, разумеется, тогда и помина не было. Дорога не обозначалась ничем, кроме костей животных, погибающих в пустыни, которые каждый благочестивый путешественник, находя на своем пути, всегда собирает в кучу, по освященному законами обычаю. Еще в песках, по линиям наибольшего движения, до первой песчаной бури остается следы верблюжьих ступней или даже убитой тропы, но в солончаках обыкновенно исчезают и эти признаки. Правда, кое-где стоит тычком одинокий надмогильный камень, или холмик, насыпанный над схороненным особенно-чтимым человеком; но никаких других ориентировочных предметов не встречается иногда на целые сотни верст. Не смотря на это, туркмен умеет брать и сохранять должное направление с поражающею точностью не только днем, но и ночью.

Выступив из Дахлы после раннего солдатского обеда 15-го октября и помогая скорости нашего движения всеми освободившимися из под вьюков верблюдами, к ночи 17-го числа все мы собрались в Чагыл, сделав за это время 85 1/2 верст. На пути между Дахлы и Чагылом вода нигде решительно не встречалась, исключая разве только маленького горько-соленого родничка Доунгра, находящегося в шести с половиною верстах не доходя Чагыла. Следуя к сему последнему пункту, начальник отряда послал туда приказание быть всему гарнизону совершенно готовым к немедленному движению. 18-го числа движение это началось. Колонна направлена в Туар, причем начальнику ее, капитану Витцелю, приказано было, дойдя до этих колодцев, сейчас же распорядиться очистить хотя бы один из них, а на следующий день, т. е. 19-го числа, продвинуться, по крайней мере, верст на 25 от Туара по направлению к Кульмугиру, что на берегу Карабугазского залива. Согласно данной инструкции, которую удалось совершенно точно выполнить на месте, указанном для ночлега с 19-го на 20-е октября, полурота должна была остановиться, а сам капитан Витцель и топографы, конвоируемые 20-ю солдатами, посаженными на верблюдов, имея при себе хороших проводников, обязывались обрекогносцировать остальной путь до Кульмугира, а затем присоединиться к колонне, буде возможно, не тем путем, которым [65] пойдут вперед, а другою дорогою. 21-го октября весь бывший гарнизон Чагыла должен был прибыть и прибыл обратно в Туар, куда в тот же день перешел и начальник отряда из Чагыла, совершенно оставив это укрепление. Кульмугир имел то значение, что был нанесен на карту съемочного экспедициею полковника Дандевиля. Берег Карабугазского залива у вышеназванного пункта оказался почти одного характера с восточным берегом Михайловского залива, а потому начальник красноводского отряда тогда же начал усиленно ходатайствовать о том, чтобы сделали промеры пролива, соединяющего первый из выше названных заливов с морем, равно как и по самому Карабугазскому заливу. Ходатайство это было энергически поддержано кавказским окружным штабом, но, к большому сожалению, из этого ничего не вышло, так как у каспийских моряков не хватило необходимых средств. Если бы вопрос этот был тогда же разрешен в смысле положительном, сухой путь в Хиву сократился бы почти на целых 200 верст. Одновременно с выступлением колонны капитана Битцеля из Чагыла, т. е. 18-го октября, оттуда же, под начальством штабс-капитана Маламы, выступила другая колонна, в составе которой вошли: стрелковая рота Дагестанского пехотного полка, одно горное орудие и все излишние верблюды. Начальнику этой колонны приказано было вести ее прямо в Мулла-Кари и, проходя чрез Гезли-Ата, взять оттуда с собою находившееся там полевое орудие, оставив вместо него горное. Доведя все это к пункту назначения, штабс-капитан Малама должен был немедленно же следовать обратно в Гезли-Ата, со всеми остававшимися в Мулла-Кари казаками.

13. Песчаные бури.

14. «Мензиль» собственно есть протяжение, равняющееся приблизительно одной географической миле. Мера эта персидская, перешедшая оттуда отчасти и к туркменам. Но последние под этим именем преимущественно принимают величину среднего перехода во время перекочевок, заменяя слово мензиль в смысле мили словом «таш», которое в буквальном перевода значит — камень.