От Волги до Сыр-Дарьи. Казалинск. Форт Перовский.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ,
ЖИЗНЬ В КИЗИЛ-КУМЕ



[4] I. От Волги до Сыр -Дарьи.

Ясный солнечный день. Широко раскинулась во все сторо­ны гладкая равнина, вся испещренная группами лесных за­рослей. Местами она перерезана каналами, когда-то служившими для орошения, но теперь давно запущенными; к югу до самаго горизонта простирается тинистое, заросшее тростни­ками болото, с котораго по временам поднимаются такия многочисленные, стаи болотной дичи что как тучи затмевают собою солнце; на западе медленно, точно громадная улитка, движется караван со своим длинным рядом верблюдов, на востоке же виднеются глиняныя городския стены, за которыми, как копья направленныя в небо, стоят высокия и стройныя мачты кораблей.

Равнина эта уже принадлежит к области Центральной Азии и лежит верстах в семидесяти на восток от северных окраин Аральскаго моря, по близости реки Сыр-Дарьи. Как ни пустынна эта местность, но в настоящее время, а именно 7го (19го) апреля 1873 года, она предста­вляет вид довольно оживленный. Посреди ея стоит длин­ная повозка известная в России под названием тарантаса, с колесами погруженными в быстрый поток воды; от шести до восьми лошадей впряженных в тарантас вязнут и брызгаются самым отчаянным образом в грязи, систематически отказываясь тянуть его вперед; человек пять ямщиков-Киргизов, кто на лошадях, кто по пояс в воде, толкают колеса, кряхтят, воют и кричат не хуже самой нечистой силы, которую они безпрестанно поминают; а колеса, своим чередом, тонут только все глубже да глубже при каждом движении взбешенных лошадей. В самом тарантасе сидят двое злополучных путешественников укутанные одеялами и овчинами, с какою-то хладнокровною покорностию наблюдая за погружением колес, и [5]

исчисляя, через сколько, примерно, времени зальется вода в самый тарантас и промочит им ноги, одеяла, оружие и провизию.

Эти двое смелых путешественников—г. Скайлер, „charge d’affairea” при посольстве Соединенных Штатов в Петербурге, предпринявший путешествие по Центральной Азии и автор этой книги, на пути в Хиву.

Было время когда не знали они ни уныния, ни покорности, ни грусти, когда ехали они полные надежд и радужных мечтаний, с легким сердцем, сгорая лишь желанием но­визны и приключений, — время когда они щедро расточали свои советы ямщикам-Киргизам, сердились, видя что им не следуют, когда они выходили из себя, бесились и ру­гались, били как лошадей, так и возниц, полагая такой избыток энергии на это стремление к скорейшему передвижению что погружали в полнейшее недоумение мирных туземцов, но результатов не достигали почти никаких.

С тех пор, впрочем, много воды утекло. В их онемелой памяти все это представлялось делами давно минувших лет. Теперь эти самые герои-бойцы, покорно возседали в своем тарантасе, положившись во всем на волию Божию, наблюдая за бьющимися лошадьми, гиканьем ямщи­ков  и погружением в грязь колес, уже не думая предлагать ни помощи, ни советов. Четырехнедельное путе­шествие по почтовому тракту днем и ночью, по ровным морозным степям России и широким снежным равнинам Азии, при двадцати и более градусах мороза, война с отчаянным упрямством русских ямщиков и невыносимой тупостью джититов и собственников лошадей, безсилие изнуренных и оголодалых кляч которыя едва были в состоянии передвигать, свои собственныя ноги, не говоря уже об нашем тяжелом тарантасе и багаже, упорство строптивых верблюдов, томящих нас по целым часам своими получеловеческими криками — все это в совокупности довело вас наконец до состояния идиотской покорности.

Путешествие по этой местности и в то время года когда мы его предприняли представляет нескончаемую, безпрерывную борьбу с препятствиями самаго неприятнаго, а, подчас и неожиданнаго свойства. Разстояние от Самары или Саратава [6] до Ташкента, главнаго города Туркестанской области, около двух с половиною тысяч верст. Хотя в Европе и Аме­рике подобный переезд кажется совершенными пустяками, в Азии это дело совсем не легкое, требующее целых недель, а при неблагоприятных обстоятельствах целых месяцев на приведение его в исполнение. Русские устроили почтовое сообщение по всему пространству этой линии и в тех случаях когда лошади не оголодали еще после летних пастбищ и дороги хороши, или же в начале зимы по перво­му пути, весь переезд может-быть совершен в 3 недели, если ехать днем и ночью. Весною же, в ту пору о ко­торой идет речь, когда лошади изморены зимним голодом, дороги изрыты и затоплены, можно почитать себя счастли­выми если удастся совершить этот переезд и в три месеца. Первой заботой каждаго путешественника в этих местах должно быть приобретение тарантаса, так как почтовыя телеги и сани меняются с каждой переменой лошадей, что поставляет пассажиров в необходимость перегружать так же часто и весь свой багаж, который не может быть незначительнаго веса и объема при такого рода переезде. Тарантас — исключительно русская повозка, кроме редкой прочности имеющая то удобство что снятая с колес, мажет быть поставлена на полозья и с таким же успехом исполняет должность зимняго экипажа, что и пришлось нам, например, применить на деле при самом нашем выезде.

Мне кажется что переезд от Саратова до Казалинска, где нас застает начало этой главы, может показаться не безынтересным читателю, и потому я постараюсь, в возможно кратких словах, дать беглый очерк этого мучительнаго для нас времени.

Первый день путь наш лежал по левому берегу Волги, через 4 поселения немецких колонистов, основавшихся здесь в царствование Екатерины II, в 1769 году. Довольно приятен еще был наш переезд по этим маленьким старомодным селениям с их приветливыми, уютными домиками, полузанесенными снегом, их приземистыми кирками с высокими колокольнями, как бы для того постав­ленными чтоб указывать место где стоит деревня, на тот случай если она окончательно будет занесена степными метелямя. Почтовыя станции везде чисты и опрятны, [7] всегда можно добыть хороший кофе, хлеб и масло, народ проворен и услужлив, лошади в хорошем соотоянии, и мчимся мы полным галопом по блестящей снежной пелене. Резкий зимний воздух весь сверкает от летающих в нем морозных частиц, которыя, точно иглы, колют вам лицо; сильные порывы ветра заставляют его гореть под морозом, но все это казалось нам тогда только пи­кантною приправой к нашей длинной санной прогулке. Из деревни в деревню, от станции к станции, переносимся мы со скоростью почти железнодорожнаго поезда. Подъехав к станции, поспешно выскакиваем мы из своей повозки, выворачиваемся из овчин и входим в теплую комнату станционного дома; тем временем как мы согреваемся и наскоро выпиваем по стакану чаю или кофе, лошади уже готовы, и вот мы опять в дороге, весело мчась по снегу под звуки колокольчика. Днем и ночью едем мы таким образом, устроиваясь спать как можем в экипаже и только изредка останавливаясь перекусить на скорую руку, пока не доежаем до Николаевска. Здесь приходится нам распрощаться с немецкими колонистами, а вместе с ними и со всем нашим дорожным комфортом и спокойствием из Николаевска мы прямо проезжаем на Уральск, ми­нуя почтовуя дорогу, и тут уже начинаем испытывать перемену.

Мы находимся на вольной почтовой дороге, то-есть на почтовой линии основанной не правительством, а частною предприимчивостью. Тут нет почтовых лошадей и останавливаемся мы уже не на почтовой станции, а у крестьянских изб, ища мужика, которому приходилось поставлять для нас лошадей. Лошади эти по большей части костлявыя, лохматыя, полуизморенныя голодом животныя, совсем не похожия на тех лоснящихся, сытых лошадок что мчали нас по стране немецких  колонистов; оне едва в состоянии плестись шагом, да и самые переезды гораздо длиннее, и в избах уже не можем мы допроситься ни молока, ни масла.

Вот подъезжаем мы, бывало, к одной из этих изб, исполняющих должность станционных домов. Выскакиваем из тарантаса, расправляем онемелые, полузамершие члены и вступаем в сени, холодныя и темныя, исполняющия роль кладовой и чулана, а также прикрывающая вход [8] в настоящую избу от пронзительнаго зимняго ветра; про­бравшись тут ощупью, подходим к тяжелой обитой вой­локом двери, которая откидывается к стене, а за ней на­талкиваемся на другую, подобную ей, дверь, но уже отворяющуюся в сторону избы—и вот мы в самой избе, натоплен­ной до такой степени что в первый момент представляется что какою-то сверхестественною силой нас втолкнуло в то самое место что обыкновенно считается самым раскаленным во всей вселенной. Внутренняя атмосфера налегает на нас как горячая подушка, и в продолжение нескольких минут мы почти задыхаемся, тогда как глаза наши, привыкшие к яркости зимняго солнца, ничего не могут разли­чить в этом полумраке. По прошествии некотораго време­ни, впрочем, к нам возвращается понемногу способность дышать и видеть. Мы находимся в тесной избе, футов в 12 шириною при 14ти длины; около четверти этого простран­ства занимает собою раскаленная печь, из которой и выходит этот ошеломляющий жар; одно или два маленьких окошка с двойными рамами и стеклами, покрытыми снаружи толстым слоем льда, лавки вокруг всей стены, стол, сколоченный из неотесанных досок, две-три скамьи из того же материала; в одном из углов у потолка образ Николая Чудотворца а иногда и образ Богородицы; немно­го в стороне, на веревке прибитой к потолку, висит глиняный сосуд, наломинающий формою чайник, и напол­ненный водою: стоит только его нагнуть, и вы можете тут же умыться над стоящей под ним деревянной лоханью: вот и все незатейливое убранство избы. Нет никаких полок, да оне бы и были здесь излишнею затеей, когда из всей посуды имеется разве пара ножей, несколько деревянных чашек и с полдюжины таких же ложек; нет постели, так как вся семья спит на этой самой чудовищной печи, прикрываясь старым тряпьем и тулупами; нет здесь шкапов, потому что платья свои они сберегают в более подходящем месте, а именно на собственных спинах, почти никогда не снимая, даже во время сна. В избах этих в редких случаях найдете вы даже самовар, необходимую принадлежность каждаго станционнаго дома, здешний мужик слишком беден чтобы позволить себе эту роскошь,—два, много три самовара приходятся на всю деревню и правят всю службу.

[9] Сговорившись относительно лошадей, мы садимся за стол, и нам вносят нашу чайную посуду и занятый у соседа калеку-самовар. Скоро вода закипает, чай заварен, и мы погружаемся в процесс чаепития, стараясь запастись теплом для предстоящей борьбы с ветрами и морозом. Затем мы опять в дороге, опять начинается возня с изморенными животными, которыя едва-едва тянут нас по нескончаемой снежной равнине.

Впрочем, всей вины нельзя и сваливать на лошадей; воз­ницы также не мало нам перепортили крови. Помнится, как-то ночью, чуть ли не одной из самых морозных которым нам приходилось подвергаться, застигнуты мы были в по­ле страшной мятелью, и едва-едва на разсвете добрались до деревни. Каково же было наше удивление, когда мы тут уви­дали что наш чудовищный возница, косой сажени в плечах, до носа укутанный полушубками и овчинами, спрыгивает с козел и мало-по-малу обращается в груду овчин и быстроглазую девочку двенадцати лет! К удовольствию своему, мы, впрочем, узнали что не одной ей были ввере­ны, а что отец ея ехал впереди с нашим багажем.

От русских деревень переехали мы в поселения Башкир, где чуть не принуждены были зимовать, вследствие упрямства этих разбойников, которые отказывались ста­вить лошадей иначе как за баснословныя цены, да и то не всегда их можно было добиться. После неимоверных усилий и такого количества, дипломатических уловок которое удивило бы самих Бисмарка и Тьера, нам, впрочем, удает­ся вырваться от них; мы перерезываем южную отрасль Уральских гор и въезжаем в землю Уральских казаков.

От Уральска, по берегу Урала, де самаго Оренбурга на­ше путешествие много напоминает собою переезд по земле немецких колонистов. Лошади исправные станционные до­ма чисты и опрятны, и если бы не изрытыя канавами и ложбинами дороги, этот переезд был бы приятен, несмотря на трескучий мороз.

В Оренбурге останавливаемся мы всего на несколько часов, переправляемся чрез Урал по льду, оставляем Евро­пу за собою и скоро обретаемся далеко в широких, необозримых равнинах Азии.

Здесь почтовыя лошади поставляются Киргизами, у которых их целыя тысячи бегают на воле по степи. Но [10] раннею весною, изнуренныя долгим зимним гододом, оне едва передвигают ноги. Иногда приходилось впрягать в наши две повозки от пятнадцати до двадцати лошадей, по три, по четыре в ряд; спотыкаясь плелись оне пред нами как стадо овец, но никогда не были в состоянии поднять­ся в рысь. Верблюды, которых нам иногда поставляли вместо лошадей, оказались ничем не лучше этих последних, с тою разве разницей что который-нибудь из этих „кораблей пустыни» поднимал вой, точно протестуя против всей этой процедуры, и уже незамолкал ни на минуту в продолжение всего переезда, верст на 30—35.

Много часов приходилось нам проводить на морозе в возне с нашими клячами, а затем вместо станции подъезжали мы к землянкам, крытым хворостом и землею, куда пробираться приходилось подземным ходом. Не будь тут почтовых столбов врытых в землю, легко можно бы проехать подобную станцию не подозревая даже ея существования, — так сравниваются крыши этих комфорта­бельных жилищ с уровнем снежной равнины. Лошади вечно оказывались угнанными в отдаленный аул, надо было посылать их искать и приводить, на что употреблялось по нескольку часов, так что нередко мы делали по одному только переезду в день. В одном даже месте нам наотрез отказались ставить лошадей, обявляя без обиняков что их нет и не будет. На вопрос наш у Киргиза, которому приходилось поставлять лошадей, не думает ли уж он что мы затем и ехали чтобы простоять здесь на месте всю зиму, он преспокойно отвечал что не знает, да и дело это не его. Терпенью нашему, впрочем, настал конец, а Ак-Маматов, наш слуга-Татарин, человек к делу привычный, немедленно пустил в ход для убеждения невозмутимаго Киргиза крайние доводы, приправляя их вескими ударами старой, ржавой шпаги, которая при нем случилась. Эта дипломатическая уловка оказалась действительнее всех переговоров, потому что немедленным ея следствием было то что нам вывели множество кляч, почти с ног валившихся от голода, и чрез не­сколько минут мы выехали, несмотря на всеобщее убеждение что несчастныя животныя эти полягут на половине переезда.

[11] С подобными развлечениями тянутся для нас дни за днями; некоторые проходят в свирепых снеговых вихрях, которые воют, кружась вокруг нас, точно все степные демоны на нас ополчились; другие — в ослепительном солнечном сиянии и трескучих морозах, которые заставляют нарывать наши лица. От времени до времени подъезжаем мы к темным землянкам, душным и дымным, подсаживаемся к кипящему самовару и поглощаем целые океаны горячаго чая; затем опять пускаемся в дорогу, в ту же утомительную борьбу со степью. Даже ночью когда случалось просыпаться, нас неотступно преследовало сознание что мы все в тех же таинствевных странах Сред­ней Азии, окружены все тем же безмолвием при мертвен­ном свете той же луны, где на целые десятки верст кру­гом не найдешь людскаго жилища, разве только попадется где землянка, более похожая на кротовую нору, чем на жилище человека,—так сглаживается ея поверхность и под­водится к уровню всей окружающей степи, как бы подав­ляемая ея обширностью. Жутко бывало подумать о стран­ном образе жизни выпавшем на долю беднаго станционнаго смотрителя, прозябающаго в этой подземной берлоге занесенной снегом и отрезанной от обитаемаго мира.

Есть что-то непонятно гнетущее и ужасное в неизменном однообразии этих безконечных снеговых равнин, где по целым дням и неделям вы не видите ничего кроме необозримых снегов и неба, где вы изображаете собой как бы двигающейся центр этого белаго покрова обрамленнаго со всех сторон прямою линией горизонта; да и са­мый горизонт как будто передвигается вместе с вами, налегает на вас и подавляет вас как чудовищный жернов. Здесь найдете вы весь простор и уединение Океана, но без движения; холодную, ледяную тишину арктических стран, без сияния арктических ночей и без величия арк­тических гор. Везде кругом безмолвие и пустота необитаемаго мира.

Единственная жизнь проявляющаяся на этих снеговых равнинах заключается в свирепом бушевании ветра, ко­торый вырывается из холодных окраин северной Сибири и на пространстве целых тысяч верст не встречает ни малейшей преграды; он режет вам лицо как лезвием ножа, если вы не позаботитесь укрыться от его свирепости; [12] поднимает снег клубами и носит их по всей степи. Короткие солнечные дни, когда сверкание снегов ослепляло нас, длинныя холодныя ночи проведенныя в полусонном, в полузамерзлом состоянии, ходячие лошадиные скелеты, едва передвигающее ноги под градом ударов, — и теперь не могу я вспомнить обо всем этом без содрагания.

День за днем, ночь за ночью, неделя за неделей застают нас в дороге, в медленном движении вперед по однооб­разной снеговой степи, где мы меняем лошадей на станциях до того похожих одна на другую что нам все кажется что мы возвращаемся к одному и тому же месту, что мы вовсе не подвигаемся вперед, а вечно окружены все той же полосой горизонта, отступающей от нас по мере того как мы к ней подвигаемся. Наконец, вся эта степь начинает представляться нашему онемелому воображению чем-то в роде чудовшцнаго колеса, в котором мы, как белки, сколько из сил ни выбиваемся, все толчемся на том же месте.

Но вот, по мере приближения к Сыр-Дарье, погода де­лается теплее, снег понемногу исчезает, и нам приходит­ся переправляться через большия наводненныя пространства и ежеминутно вязнуть в грязи и промоинах. Мало-помалу снеговой покров равнины уступает место зеленому, воздух делается мягок, все кругом дышет весною и начи­нает наполняться благоуханием цветов. Мы повсюду встречаем Киргизов с их кибитками и верблюдами, они трогаются уже с зимних своих стоянок и предпринимают свой ежегодный летний переход по направлению к се­веру, и вся равнина испещрена стадами их скота. Таким образом, зима для нас миновала, хотя в широкой степи, которую мы оставили за собою, снег еще должен быть по колено. Затем въезжаем мы в пески Кара-Кумы, по которым движемся с трудом, и наконец, ясным солнечным вечером, взбираемся на маленькй песчаный холм, миновав у подошвы его последнюю станцию, и с восторгом приветствуем синия воды Аральскаго моря, разстилающияся посреди желтых песков и сверкающия как бирюза, обде­ланная в золото.

В мрачном спокойствии и тишине лежит оно посреди песчаной пустыни его окружающей. С нашей стороны его берега образуют пологие холмы покрытые кустарником, [13] но далеко впереди можно различить высокий, обрывистый за­падный берег, покрытый скалистыми горами, с сияющими на вечернем солнце вершинами. Это картина странной, ди­кой, пустынной красоты, хорошо гармонирующей с мрачным за опустением, царящим везде кругом.

Еще один, день, и мы в виду города Казалинска или Форта № 1 на Сыр-Дарье, где начало этой главы и застает нас.

Здесь приходится нам стоять в смиренном ожидании в виду самаго города, который был целью всех наших стре­млений, предметом всех наших надежд за такое долгое время. Мы хорошо знаем по опыту что малейшее замеча­ние с нашей стороны относительно посылки в город за подставочными лошадьми должно вызвать результат прямо противоположный нашему желанию, и вот, проводим мы время в наблюдении за тщетными усилиями ямщиков вытя­нуть нас из грязи, чувствуя что наше вмешательство делу не поможет.

Наконец, после долгих и напрасных усилий вытянуть тарантас из грязи, всякаго рода уловок и хитростей со стороны ямщиков, переговоров, приправляемых криками, бранью, а подчас и пинками, они решаются послать в го­род за лошадьми, которыя и появляются часа два спустя, вытаскивают нас из нашей засады и, не более как через полчаса, доставляют нас в самый город Казалинск, к берегам древняго Яксарта.

II. Казалинск.

 

Казалинск или Форт № 1 есть пункт с котораго начало распространяться русское владычество в Централь­ной Азии.

Форт этот был в 1847 году основан Перовским при самом устье Сыр-Дарьи, в шестидесяти верстах ниже его настоящаго положения, и назвав фортом Аральским; но потом это место признано было до такой степени неудобным вследствие окружающих болот что форт был перенесен вверх по реке, к его к настоящему месту. Это был первый стратегически пункт занятый на восток от Орска; но вскоре последовало и сооружение форта № 2.

[14] Занятием в 1853 году Ак-Мечети, известной теперь под названием форта Перовскаго, верстах в 350 вверх по течению Сыр-Дарьи, Русские окончательно закрепили свое положение на этой реке.

Казалинский форт — небольшое земляное сооружение, на протяжении около сорока квадратных сажень, окруженное рвом и защищенное маленькими крепостными орудиями, имеет около тысячи человек гарнизона, и представляет собою верный обращик всех русских крепостей в этой стране света. Одна батарея новейшей полевой артиллерии покончила бы с нею в полчаса времени, но в Централь­ной Азии Русские посредством таких-то крепостей содер­жат все свои владения в покорности. За фортом к ре­ке расположена корабельная верфь, а на стороне суши возник процветающий теперь городок Казалинск, насчитывающий около 5.000 жителей.

За исключением военных, в Казалинске весьма мало Русских, большая же часть населения состоит из Сартов или Таджиков, Бухарцев, Киргизов и Кара-Калпаков, племен родственных Татарам, в которых впрочем монгольский тип более или менее смягчился смешением с кровью арийской.

Одного взгляда на Казалу достаточно чтобы напомнить вам что, несмотря на широкие улицы, вы уже находитесь в Средней Азии. Низкие дома, с плоскими крышами, без окон и почти без дверей, базар с его рядом лепящихся друг к другу маленьких стойл, изображающих лавки, где длиннобородые торговцы, в ярких халатах, величествен­но возседают посреди своих товаров, пробавляясь чаепитием; ряды навьюченных верблюдов, выступающих среди толпы людей с дикими лицами, груды страннаго ви­да товаров,—все напоминает вам что вы уже вступили в сказочныя страны Востока.

Удовольствие, которое мы испытывали подъезжая к казалинской гостинице может вполне понять и оценить только тот кому самому случилось проехать тысячи две верст по почтовой дороге. Устройство и меблировка этой гостиницы, однако, далеко не оказались роскошными. По моим понятиям, по крайней мере, большая комната со столом, несколькими стульями, деревянным диваном и кроватью, на которой недостает простынь, одеяла, подушек [15] и матраца, еще не представляет всего чего мог бы пожелать для своего комфорта человек требовательный. Но мы не принадлежали к числу этих людей. У нас были свои кожаныя подушки, матрацы, овчины, и после русской бани, которую нам приготовили в соседней избе, мы раслоложились для перваго настоящаго отдыха после многих дней утомительнаго переезда почтовым трактом. Проснувшись, при­ступили мы к великолепному обеду, главное украшение котораго составляли сочныя дикия утки, зажаренныя в самую пору нашим слугою-Татарином Ак-Маматовым, а затем вышли полюбоваться видом на Сыр, знаменитый Яксарт древней истории. Выйдя за город и крепость, мы скоро стоя­ли на его берегах.

Здесь он около двухсот сажен шириною, воды его темныя и мутныя, с коварным ропотом мчатся между низкими, резко обрисованными берегами; местами эти берега до самой воды покрыты роскошною муравой, местами же они поросли густыми чащами кустарников, перемешанными с высоким тростником, верное убежище для сыр-дарьинских тигров; а вдалеке, на юге по направлению к Оксусу, тянутся желтые пески Кизил — Кума, сливающиеся с туманным небом на горизонте.

На реке внимание наше было привлечено Аральскою флотилией. Здесь стояли три больших колесных парохо­да—Самарканд, Перовский и Ташкент; два винтовые — Арал и Сыр-Дарья, паровой катер Обручев и многочисленныя баржи, из которых три были оснащены как шкуны. Тут же, кроме того, застали мы две новыя баржи, одну только-что спущенную, а другую еще на верфи. Два или три из этих железных параходов были построены в Швеции, остальные же все в Ливерпуле или в Лондоне, привезены по частям и собраны уже здесь, на месте. Перевозка про­изводилась тою самою степью что я уже описывал, на верблюдах, не поднимающих каждый более 600 фунтов: можно вообразить с какими неимоверными трудами было сопряжено это предприятие. Самарканд, который кажется был построен в 1870 году, очень красив, удобен и много лучше остальных судов флотилии. В сущности однако, ни один из них не годится для плавания по мелководной Сыр-Дарье иначе как в половодье и в начале лета, когда стаивает и стекает в нее снег с горных хребтов. У Казалинска [16] Сырь-Дарья еще довольно глубока и широка; но около форта № 2й много мелей, которыя постоянно изменяются. Не далее как прошлою весною, спускаясь по Джаман-Дарье от форта Перовскаго, Самарканд бросил на ночь якорь в глубоких водах, а на другое утро очутился на суше и только после семидневной работы пятисот человек, удалось прорыть канал и освободить его. Образцами русских пароходов для Сырь-Дарьи следовало бы взять не темзенские, а американские речные пароходы, которые сидят в воде всего на шесть дюймов.

Хотя это было Светлое Воскресенье, самый большой праздник русскаго календаря, берег реки представлял вид са­мый оживленный. Баржи и пароходы со всевозможною поспешностию нагружались провизией и аммуницией, так как капитан Ситников готовился отплыть к устьям Аму-Дарьи через три или четыре дня, намереваясь подняться по этой реке и встретить экспедицию генерала Кауфмана как можно ближе к Хиве.

Нам чрезвычайно было любопытно узнать что-нибудь о Хивинской экспедиции, так как об ней мы не слыхали ничего с самаго отъезда из Оренбурга, а легко могло стать­ся что Хива уже этим временем была занята. Я выехал из Петербурга в надежде застать еще в Казале отряд под начальством Великаго Князя Николая Константинови­ча, который, я знал, должен был выступить с этого пунк­та. Эту надежду, впрочем, я уже оставил, зная что отряду полагалось уже давно быть на пути в Хиву. Весь вопрос теперь для меня заключался в том далеко ли он отошел, и есть ли еще какая-нибудь возможность его нагнать. С целью собрать все надлежащия по этому предмету сведения, мы в течение перваго же дня явились к коменданту крепости, полковнику Козыреву, которым бы­ли приняты очень радушно. Это был человек уже пожилой, чрезвычайно добродушный и гостеприимный, и его приглашение к обеду принято было нами с истинным удовольствием.

У него мы узнали что Хивинская экспедиция далеко по­двинулась вперед. Казалинский отряд, под начальством полковника Голова и с Великпм Князем Николаем Константиновичем во главе авангарда, выступил с места 9го (21го) марта, прибыл 25го марта (9го апреля) на Яны-Дарью, [17] где была им основана Благовещенская крепость, а по последним, известиям, полученным дней десять назад, отряд этот уже находился у колодцев, в горах Букан-Тау, не более как в 120 верстах от Аму-Дарьи, где ему и положено было дожидаться прибытия главнокомандующаго, лично ведущаго отряд Туркестанский. В Казалинск не приходило никаких известий о генерале Кауфмане со времени выступления его колонны из Ташкента, и ничего не было известно вернаго насчет его настоящаго местопребывания; предполагали, однако, что этим временем уже должно было совершиться соединение его отряда с Казалинским, и даже могло статься что соединенныя войска достигли самаго Оксуса.

Во всех этих вестях не было ничего утешительнаго для меня. Я надеялся нагнать армию здесь, а теперь оказы­валось что меня от нея отделяет еще целые Кизил-Кумы, и большая часть предстоящаго мне пути лежит в неприятельской территории.

Только-что прибывший курьер с депешами от Оренбургскаго отряда к генералу Кауфману объявил что войска под начальством генерала Веревкина уже переправились через Эмбу и подвигались к югу. 1го (13го) мая отряд должен был достигнуть южных берегов Аральскаго моря, где к нему имел присоединиться отряд полковника Ломакина идущий от Киндерлинской бухты, у северо-восточных бере­гов Каспийскаго моря. Об этом последнем отряде экспедиции мы тут слышали еще в первый раз.

Самой же интересной в то время новостью было то что в Казалинск прибыл три недели тому назад посол ха­на Хивинскаго Бей-Муртаза-Ходжа-Абасходжин, с письмом от хана к генералу Кауфману и с русскими плен­ными. При после состояла свита из 25 человек, в числе которых был один диван-бег и один ишан. Говорили что хан предписал этому посольству соглашаться на все условия какия бы Кауфман ни предложил, надеясь отвратить грозящий погром, так как во время выступления по­сольства из ханства, т.е. за месяц до прибытия его в Казалинск, в Хиве еще ничего не было известно о движении русских сил. Недостатка в воде дорогой это по­сольство не терпело находя везде еще снег в изобилии; идя же у самых берегов Аральскаго моря, оно не [18] встретило ни одного из экепедиционных отрядов. От генера­ла фон-Кауфмана пришло приказание доставить к нему посла, а также и тех из русских пленных которые способны были вынести переход. Освобожденных Русских было 21 человек, из которых 11 казаков. Захвачены они были Киргизами в 1869—1870 годах и проданы Хививцам. Кроме этих не было у Хивинцев больше русских рабов, за исключением еще одного, захваченнаго во время несча­стной экспедиции Перовскаго, старика, который перешел в мусульманство, женился в Хиве, а теперь предпочел там и остаться.

На следующий день мы сделали визит лейтенанту Ситникову, который также принял нас очень любезно, радушно угощал нас и доставил возможность ближе осмотреть флотилию.

Взвесив все обстоятельства, я решился попытаться од­ному пробраться чрез Кизил-Кумы по следам Казалинскаго отряда. С быстрыми лошадьми и хорошим проводником, думал я, можно добраться до Оксуса в семь или во­семь дней, прежде нежели генерал Кауфман совершит чрез него переправу. Этот переезд был очень рискован и здесь считался не только опасным, но почти не возможным, в виду того что Киргизы кочующие в Кизил-Кумах и враждебные Русским, издавна славились как раз­бойники и грабители первой руки, и уж конечно такую маленькую партию как моя почтут по праву им принадлежащею добычей в военное время. А между тем переезд этою, пустыней казался мне единственным возможным выходом из моего положения. Оставаться в Казалинске или ехать в Ташкент было бы равносильно пребыванию в Петербурге, а я уже столько потратил денег New-York Herald что чувствовал себя нравственно обязанным что-нибудь да предпринять, и сознавал что одно мое достижение города Хивы может еще иметь какую-нибудь цену в этом отношении.

Положение корреспондента иногда бывает очень затрудни­тельно. Ему подчас приходится вступать в какое-нибудь предприятие и на половину не оценяя и не предвидя всех препятствий к достижению цели; а потом он уже считает себя обязанным довести дело до конца, рискуя иногда самою жизнью, и в то же время сознавая что будь на то [19] одна, его воля—ему никогда в голову не пришла бы и мысль о подобном предприятии. Таким-то путем выпадает на долю корреспондента репутация безумной отваги, храбрости, настойчивости и даже меднаго лба, репутация которой он иногда, право, не заслуживает.

Вскоре и я нашел что от решения еще далеко до испол­нения. Я уже помышлял о лошадях и проводнике, с кото­рыми бы предпринять переход, когда капитан Верещагин, заступавший место начальника города, полковника Голова, явился к нам и объявил мне что без разрешения генерал-губернатора он не может взять на свою ответствен­ность позволить мне предпринять опасный переезд Кизил-Кумами. Ничто не могло поколебать его в этом решении; все наши аргументы не повели ни к чему, а так как генерал Кауфман был в пустыне, никто даже не знал на­верное где, и на письменное с ним сообщение потребовались бы целыя недели, то это решение капитана Верещагина ока­залось непреодолимым препятствием моему плану. Минутнаго размышления достаточно было для меня чтоб убедить­ся что на половину возникший в моей голове план ночнаго бегства чрез Сыр-Дарью был так же неисполним. Уже не говоря о трудности переправы, мне еще предстояла по­купка лошадей, отыскание проводника и другия необходимыя приготовления которыя я никогда не мог бы довести до кон­ца в маленьком городке, под бдительным оком капи­тана Верещагина, без того чтоб это до него не дошло. Волей-неволей приходилось оставить эту попытку на на­стоящее время и отложить ея исполнение до прибыия на­шего в форт № 2 или форт Перовский, так как капитан Верещагин не противился нашему проезду в Ташкент, а я не терял надежды напасть наконец на начальника который не имел бы такого преувеличеннаго страха за мою личную безопасность. Несмотря на все это, впрочем, калитан Верещагин был очень вежлив и с поспешно­стью вызвался переправить с нарочным письма которыя мы пожелаем написать Кауфману, что мы и сделали, испрашивая позволения главнокомандующаго ехать в Хиву и прибавляя что ответа ожидать будем в Ташкенте.

Здесь я могу позволить себе забежать несколько вперед и сказать что генерал фон-Кауфман, стоявший тогда на Катты-Кургане, как только получил наши письма, [20] немедленно с курьером выслал нам приглашение ехать в Хиву, прилагая для нас также карту и подробныя наставления касательно пути. Еслиб я, впрочем, вздумал ждать этого позволения, то был бы в Хиве не ранее как чрез не­сколько дней после ея падения.

 

III. Форт Перовский.

 

Так как г. Скайлеру, едущему в Ташкент, не было никакого дела в Казалинске, а сам я только о том и мечтал как бы поскорее добраться до форта Перовскаго чтобы попытать там счастья, то мы поторопились отъездом, и после трехдневной остановки опять уложили свой багаж в телегу, заняли свои старыя места в тарантасе и скоро были опять на скучной почтовой дороги.

Путь наш лежал теперь по берегу прихотливой Сыр-Дарьи, что и доставило всем возможность ближе познако­миться с ея причудами и вполне их изучить.

Сыр-Дарья одна из самых эксцентрических и предательских рек; она также изменчива как луна, не обла­дая впрочем регулярностью этой планеты. Случись хотя ма­лейшая преграда в ея течении — она тотчас же изменяет свое русло, как будто не терпя никакого вмешательства в свои дела. Вообще, это река-бродяга, которой ничего не стоит переменить свое течение, проложить новое русло и про­гуляться на 10—15 верст в сторону, не хуже любаго кочевника-Киргиза живущаго на ея берегах. Русским никогда не удавалось сладить с нею; мне даже и не верится чтобы когда-нибудь могли из нея сделать настоящую судоходную реку. Конечно, если бы страна по которой она протекает была густо населена, то нашлись бы к тому средства. Но до тех пор пока это может осуществиться, большая часть ея вод пойдет на орошение знойных песков Кизил-Кума, и это еще будет самым полезным для них употреблением.

Четыре дня мы ехали до форта Петровскаго, и эти дни прошли для меня в невыносимом безпокойстве. Если генерал Кауфман действительно зашел уже так далеко, то придется употребить величайшую поспешность чтобы на­гнать его до вступления войск в Хиву, а я тут тащился [21] черепашьим шагом по почтовой дороге и даже не знал наверно допустят ли меня ехать дальше Перовскаго. Наконец ночью въехали мы в форт Перовский, и подъехав к единственной в городе гостинице застали ее целиком за­нятую семейством одного русскаго офицера. Нам, впрочем, отвели комнату в пять футов ширины при восьми длины, безо всякой мебели, пыльную и грязную, в которой нам волей-неволей пришлось расположить свои матрацы и провести ночь.

Рано следующим утром я послал Ак-Маматова на по­иски за проводником и лошадьми, так как уже решился проехать Кизил-Кумами до Аму-Дарьи во всяком случае, станет ли меня задерживать начальник города или нет; сам провел я весь день в набивании ружейных патронов и в довершении остальных необходимых приготовлений. Вечером возвратился Ак-Маматов, говоря что проводни­ка он не нашел, а лошадей нельзя и достать в Перовском.

Заявление это сильно меня сразило. В первую минуту я бы, кажется, готов был пуститься в дорогу без провод­ника, но без лошадей это конечно было немыслимо. На вопрос мой можно ли достать верблюдов, Ак-Маматов отвечал что этих последних легко будет купить. Так как смерклось, то нечего уже было делать этим днем, но рано следующим утром он вышел на поиски за верблю­дами и проводником, обещая скоро вернуться.

Мы этот день провели с г. Скайлером в осмотре города. Видом он очень походил на Казалинск: те же глиняные домики, те же маленькия, лепящияся друг к другу лавки и базар, те же яркие костюмы при темных, загорелых лицах, те же грубые товары, такая же миниатюрная крепость с выглядывающими из-за стен орудиями и та же протекающая широкая река.

На этом пункте встретили Русские первое сериозное сопротивление в Центральной Азии. Место это было под начальством состоявшаго тогда на службе у Бухарскаго эмира Якуб-бека, с которым редко кто мог сравняться отвагой, искусством в войне и храбростью. После несколько-дневной осады, впрочем, крепость была взята Русскими штурмом, при большой потере людей с обеих сторон. Якуб-бек бежал, и в последствии сделался эмиром Кашгара, самой цветущей и богатой страны в Центральной Азии.

[22] В те времена пункт этот еще назывался Ак-Мечетью, но в последствии был переименован в форт Перовский.

Ак-Маматов мой опять вернулся только к ночи, и все с тою же старою песней: нет ни проводника, ни лошадей, ни верблюдов. Это начало мне казаться весьма странным. Что нельзя было найти верблюдов и лошадей на месте где три четверти всей собственности жителей составляюте именно эти животныя, было более чем нелепо. Ак-Мама­тов повидимому лгал, имея на то свои личныя побуждения, и минутнаго размышления с моей стороны достаточно было чтобы заподозрить действительную тому причину. Когда, пред самым выездом в Казалинск, мы объявили ему о моем намерении ехать в Хиву и спрашивали поедет ли он со мною, он не только с восторгом приветствовал мой план, но даже изъявлял нетерпение поскорее привести это в исполнение. С той поры, впрочем, восторженность эта значительно охладела; он стал говорить уже о предстоящем переезде не иначе как с унынием, должно-быть услыхав в Казалинске что-нибудь относительно трудности этого предприятия. Теперь же он, повидимому, принял остроумную тактику не находить мне ни лоша­дей, ни верблюдов, с целью внушить мне как невыполни­мы были самыя приготовления к такому предприятию. Быть-может он также думал что умножая таким образом препятствия к моему отъезду, ему удастся вынудить от меня за свои хлопоты хорошенькй куш денег если при­дется все-таки в конце концов сделать по-моему.

Дойдя до этих выводов, и вспомнив что он задержал уже меня целых два дня, я почувствовал сильнейшее желание немедленно переправить его в объятия ожидающей его небесной гурии. Прибегнув, впрочем, к некоторым весь­ма веским и всегда действительным убеждениям, я заставил его наконец понять что дальнейшие обманы касательно лошадей поведут только к весьма печальному результату для него самого; и на другой день он вновь пустился на поиски уже с клятвенными заверениями что сделает все что от него зависит.

Ак-Маматов этот был Татарин из Оренбурга, реко­мендованный нам Бектуриным, одним из цивилизованных Татар, состоящих в государственной службе. [23] Ак-Маматов был лет пятидесяти пяти, говорил по-русски и на всех средне-азиятских наречиях, и вдобавок оказал­ся самым ленивым и упрямым старым негодяем и вором, какого только можно себе представить. Хотя и магометанин, он напивался пьян при первой возможности и вечно находил предлог противиться моим желаниям и не исполнять моих приказаний, как и в настоящем случае.

Возвратился он тем же утром с каким-то бродягой-жидом, предлагая его в проводники; сам жид уверял что не раз бывал в горах Букан-Тау, где я думал застать генерала Кауфмана, и знал туда дорогу как свои пять пальцев.

Подрядившись в проводники и переговорив с нами о количестве необходиммх для переезда лошадей, жид этот внезапно куда-то исчез и никогда после не попадался нам на глаза, что вышло несколько неожиданным и весьма пошлым результатом всех наших долгих и, как каза­лось, удачных переговоров.

Таким образом, потерян был еще день, что и дано бы­ло почувствовать Ак-Маматову в такой степени что он поднялся с зарей на следующее утро и отправился на по­иски, уже окончательно убежденный в прямой выгоде послушания. На этот раз он привел с собой Каракалпака Мустрова, который только-что вернулся из Иркибая, куда ездил в качестве джигита-проводника при маленьком отряде, высланном из Перовскаго на соединение с Казалинскою колонной. Этот, повидимому, пришел за делом, да и говорил как человек знакомый с местностью: я уговорился взять его проводвиком по цене которую он сам запросил, оказавшейся потом ценою баснословною, за что опять-таки можно было мне поблагодарить Ак-Маматова. Оставалось только добыть от полковника Родионова, городскаго начальника, разрешение нашему проводнику сопрово­ждать нас, без чего он никак не соглашался ехать, хотя сам я гораздо бы охотнее уклонился от этой формальности. Скрепя сердце отправился я к полковнику Родионову. Оказалось, однако, что он не только не противился моему выезду, как Верещагин, но немедленно выдал проводнику паспорт, самому мне дал разрешение на выезд, и вообще оказал мне всякую помощь и услугу которая была в его власти.

[24] Как только разошелся по городу слух что мне требу­ются лошади, их привели мне более сотни. Скоро самая улица у наших дверей была ими запружена, — живейший укор Ак-Маматову в его лганье; но он посмотрел на это чрезвычайно спокойно, вовсе, повидимому, не обезкураженный этою явною уликой в мошенничестве. Я купил шесть лошадей, заплатив от 45 до 75 руб. за каждую; че­тыре верховых для себя, Ак-Маматова, проводника Мустрова и для молодаго Киргиза котораго я нанял по внушению Мустрова для ухода за лошадьми и багажем, и две ло­шади для перевозки багажа, фуража и воды которую нам предстояло перевозить с собою во многих местах.

Верблюды, конечно, были бы много полезнее в переноске тяжестей: с ними я бы мог взять палатку, ковры, походныя стул, стол, запас платья и провизии, при которых переезд пустыней не имел бы относительно ничего особенно неприятнаго. Я знал сам что без верблюдов я не могу себе доставить даже того комфорта которым пользу­ются номады, но на лошадях разчитывал я проезжать вдвое более того пространства что проходят верблюды, а сбережение времени было для меня вопросом громадной важности. Знай я тогда как долго суждено мне скитаться по пустыне, я бы никогда не решился пуститься в путь с одними лошадьми.