Первою заботой моей было отыскать другой вход в гарем. Я знал что был еще вход с главнаго двора, но и там стояли часовые.

Побродив некоторое время кругом, пройдя двумя ма­ленькими дворами и целым рядом комнат, непосредственно за главным двором, я наконец набрел на узкую, кру­тую и темную лестницу, ведущую вверх. Я поднялся по ней и очутился на вершине наружной дворцовой стены. Дворец, оказалось, примыкал прямо ко внутренней стороне стены цитадели; посмотрев вниз между зубцов стены, я увидал что вышина ея тут была от 40 до 50 футовт. Я направился к большой четыреугольной башни, зная что в той стороне должен быть гарем.

Скоро дошел я до места с котораго открывался вид на главный двор где генерал Головачов спал сном усталаго воина. Я был на крыше башни, образующем, здесь платформу футов в десять вышины, почти на одном уровне с высокими стенами цитадели.

Внимательно прислушавшись, я различил неясный говор человеческих голосов, долетавший ко мне сверху. В башне были часовые.

Время близилось к полуночи, и город лежал в тихом, сонном спокойствии, весь залитый ярким потоком луннаго света. Вся местность преобразилась. Плоския глиняныя крыши казались мраморными; точно великаны ча­совые поднялись над городом неясныя очертания высоких, стройных минаретов. Местами разстилались черными пятнами маленькие дворы и густые сады, из которых высились тенистые массы вязов, да тянулись к небу [187] стройные тополи. Вдали обрисовывались неясныя очерта­ния наружных городских стен с их зубцами и башнями, совсем казалось уходящими в небо и сливающимися с туманным горизонтом. Это уже не был действительный, обитаемый город, а скорее место действия волшебных арабских сказок из Тысячи и одной ночи.

Большой двор гарема, лежавший у моих ног, был на половину освещен месяцем, тогда как остальная его часть была покрыта густою зубчатою тенью стены. Из это­го мрака повременам выбегала женская фигура и промелькнув на дворе быстро исчезала в другой стороне, а в покоях, расположенных вокруг двора, изредка мелькали огни. Я вошел в башню и напал на дверь запертую висячим замком; впрочем, косяки так слабо держались у стен что оказалось весьма не трудным снять ее не производя почти никакого шума. За дверью оказалась каменная лестница без перил, ведущая в освещен­ный месяцем двор; одна только стена гарема и отделяла его от двора где расположился генерал Головачов. Спу­стившись в этот двор, я увидел пред собою два вы­хода, один—ведущий к главному входу, у котораго стояли часовые, а другой—по всей вероятности, во внутренния комнаты гарема. Подумав немного и прислушавшись, я на­правился к этому последнему. Не могу, впрочем, сказать чтоб я вошел совершенно спокойно. Темнота была непроницаемая, я же не имел нималейшаго понятия о том куда попаду, какия могут представиться мне препятствия, на какия западни я могу наткнуться в этом мраке; я мог встретиться и с вооруженными людьми, которым легко еще было здесь скрываться, или с охранителями гарема, и знал чего могу ожидать в таком случае; мог, наконец, просто заблудиться в этом лабиринте корридоров, не найти до утра дороги обратно, а быть найденным здесь Русскими вовсе не представлялось мне приятным окончанием моих похождений.

Теперь, впрочем, было уже слишком поздно отступать, и взяв револьвер в одну руку, и ощупывая дорогу другой, я вступил в корридор, который, казалось мне, должен был идти по направлению того двора где я видел пред тем мелькавшия в лунном свете женския фигуры.

Ощупывая дорогу по стене, так как часто [188] зажигать спички я избегал, боясь привлечь чье бы то ни было внимание, я скоро набрел на дверь, которая подалась при первом прикосновении, и вышел на открытое, осве­щенное луною место; первою моею мыслью было что я опять вышел на прежний двор, но осмотревшись кругом я увидал что это совсем не то. Двор этот был гораздо мень­ше, корридор продолжался у стен, отделенный от двора низкою перегородкой, тогда как на вышине футов пятнадцати выдавалась над ним дворцовая крыша, что и образо­вало таким образом нечто в роде высокаго портика. Осторожно обхожу я вокруг двора, стараясь, насколько возможно, держаться в тени, пока не подхожу к другому корридору. Здесь опять приходилось подвигаться но тьме кромешной, пока я не вошел в высокую комнату, слабо осве­щенную месяцем через маленькия квадратныя отверстия у потолка. Из этой комнаты нашел я не один выход, а, целых пять или даже шесть, ведущих по разным направлениям; припоминая впрочем, насколько мог, положение большаго двора, я выбрал ту дверь которая, по моим соображениям, всего вероятнее могла привести меня в его сторону. Но должно-быть частые повороты и темнота совер­шенно сбили меня с толку, так как я попал в совершенный лабиринт самых запутанных проходов и крошечных комнат, которым не предвиделось конца. Я захватил с собой на всякий случай огарок свечи и коробку спичек. Чаще и чаще стал я теперь зажигать спички, ду­мая что при свете их найду какое-нибудь указание настоя­щей дороги; но и это не привело ни к чему: я окружен был одними голыми стенами и ничто не изобличало недавняго пребывавия здесь мущин или женщин. Клетушки эти были величиной от восьми до пятнадцати квадратных футов и должны были быть совершенно темны даже днем, так как мне не попадалось в них ни одного отверсия через которое мог бы проходить свет. Можно бы принять их за темницы, если бы не глиняныя стены, не допускавшия этой мысли. Как после оказалось из обыска произведеннаго по распоряжению генерала Кауфмана, в ханском дворце вовсе не существовало темниц. В сущности, темничное заключение есть уже наказание изобретенное утон­ченною жестокостью, неизвестною в Хиве. Там людям режут носы, уши или головы, полосуют бичами, [189] побивают каменьями, но в темницы не запирают никогда; во всей Хиве нет даже ни одного здания где бы и неделю можно было продержать заключеннаго.

Спустя немного времени, я попадаю в большую низкую комнату с несколькими старомодными глиняными печами, в роде тех что можно встретить в доме почти каждаго американскаго фермера, на каждой печи было по большому чугунному котлу, а кругом были разбросаны всякаго рода кухонныя принадлежности. Это была, повидимому, дворцо­вая кухня.

Еще несколько шагов и я очутился в комнате с таким мокрым и грязным полом что я стал жечь спичку за спичкой чтобы хорошенько оглядеться. Каков же был мой ужас когда я увидал что стою на самом краю ко­лодца, огороженнаго одною низкою закраиной.

Сильно перепуганный, я зажег имевшийся при мне огарок и решился лучше встретиться лицом к лицу со всеми Хивинцами которые могли здесь скрываться, нежели еще далее подвергаться риску попасть в воду или в какую-ни­будь ужасную яму. Колодезь находился в маленькой, за­крытой и низкой комнате, проникнутой особенным запахом, присущим склепам, и никак не мог я сообразить почему такое необыкновенное место было выбрано для ко­лодца. Вода в нем должна была отстоять футов на 50 от поверхности, насколько я мог заключить бросив ту­да ком земли.

Опять стал я внимательно прислушиваться—и опять бе­зо всякаго результата. Это безмолвие начинало уже меня тя­готить; неестественность всего окружающаго возбуждала ка­кое-то жуткое, неприятное чувство. Повидимому, я был те­перь далеко от жилой половины гарема, и не мог даже со­образить в какой стороне она может находиться. Впрочем, делать было нечего, и я пустился на дальнейшие по­иски, но уже с зажженою свечей. Скоро, однако, пришлось мне убедиться что свеча могла быть еще опаснее для меня, чем темнота. Войдя в маленькую и низкую комнату, я заметил в одном из углов большую кучу черной земля. Повинуясь какому-то непонятному побуждению, котораго те­перь я не могу себе объяснить, я наклонился чтобы захва­тить в горсть немного этой земли, но едва успел я к ней прикоснуться, как отдернул руку и отскочил в ужасе.

[190] Это был порох. Пробежав две-три комнаты, я прислониля к стене, еще весь дрожа от страха.

Этот пример безпечности Туркмен в обращения с порохом был уже не первый на моих глазах; во дворце Хазар-Аспа точно также нашли мы порох разсыпанным во многих местах безо всякаго призора. В этой одной маленькой комнате его было достаточно чтобы взо­рвать весь ханский дворец, а я уже в продолжении целаго часа расхаживал по соседству, зажигая спички и бросая по сторонам тлевшие еще остатки их. Может-быть, думалось мне, хан и нарочно наложил этот порох чтобы взорвать все это место, как часто делается в этих странах. Мне припомнился ужасный разказ о гибели китайскаго правите­ля Кульджи. Предвидя что магометане скоро возьмут город, он собрал весь свой штат, советников, министров, жен и детей, как бы для переговоров о том что лучше предпринять. Во время заседания этого совета послышались крики входящих в город победителей; не долго думая, правитель потихоньку опустил свою трубку с огнем око­ло себя на пол, куда была проведена дорожка пороха от пороховаго магазина, находившагося внизу, и тем разом положил конец всем своим заботам и недоразумениям. История эта, пришедшая на ум в подобную минуту, не могла быть очень успокоительною. Все это похождение мое начало мне представляться несообразаым и глупым до нельзя; я даже не мог и понять каким путем дошел я до такого идиотизма чтобы предпринять его.

Однако, у меня не было лишняго времени на раскаяние, я взял свечу чтобы возвратиться назад, решаясь предоста­вить гаремной царице самой, как знает, распутываться со своими делами. Я уже два раза каким-то чудом избежал, казалось, неминуемой смерти, и этого было для меня слишком достаточно.

На деле, впрочем, оказалось что выбраться отсюда не так-то легко. Проходив более получаса по этому лабирин­ту комнат и не находя никакого выхода, я уже начинал думать что заблудился окончательно, когда судьба сжалилась надо мною, и я очутился в широком корридоре. Не имея ни малейшаго понятия в которой стороне может быть выход, я повернул наугад направо, решившись, впрочем, немедленно возвратиться, если не найду его в этой стороне, [191] искать с другой, но ни в каком случае не углубляться опять в эти запутанныя каморки.

У конца корридора нашел я запертую дверь. Думая что мне посчастливилось напасть на выход, я уже собирался толкнуть ее, когда меня внезапно поразил звук голосов, долетавших из-за нея. Поспешно задул я свечу и, притаив дыхание, стал внимательно прислушиваться. Одного момента достаточно было чтобы разпознать что голоса были женские, а через несколько минут я уже почти был убежден что мущин в этой комнате не было.

Повидимому, я подошел к гарему именно в ту мину­ту когда меньше всего об нем думал, и теперь меня отделяла от него одна деревянная дверь. К удивлению мо­ему, доносившиеся до меня голоса болтали и смеялись самым веселым и беззаботным образом, хотя и в несколько сдержанном тоне. Из-за двери можао было при­нять их за голоса толпы пансионерок, устроивших се­бе ночной пир вопреки всем пансионским уставам и под самым носом беззаботно почивающей началь­ницы; женщины же, виденныя мною в начале вечера у дверей, все ломали себе в отчаянии руки и плакали самым неутешным образом; да и повод имели оне к тому на­столько основательный что мне в голову не приходило заподозрить искренность их горя. Обстоятельство это не­сколько сбивало меня с толку, но сообразив что в нача­ле оне готовились к тому что Русские по меньшей мере порубят им головы, а теперь убедились что никто и не думает им делать никакого вреда, я понял их веселость, и уже не находил ее странною.

Я повернул ручку двери, но она не подавалась; толкнул ее также без успеха: повидимому она была приперта из­нутри.

Я решился наконец постучаться. Но находиншаяся за дверью были, повидимому, так заняты своим делом что не услыхали стука в дверь; я принужден был по­вторить его несколько раз прежде нежели он привлек их внимание. Тогда, вдруг, все голоса смолкли и воцари­лась мертвая тишина.

Я тихо постучался опять.

Через минуту у самых дверей послышался шопот и сдержанное хихиканье. Я опять постучался, и на этот [192] раз из-за двери раздался мягкий женский голос и ска­зал мне что-то на татарском наречии, напоминавшем нечто среднее между щебетом птицы и журчаньем воды Я, конечно, не понял ни слова, но не трудно было дога­даться что она спрашиваете „кто там». Я отвечал «аман» что значит «мир вам», обыкновенное приветствие в подобных случаях, и опять мысленно отправил Ак-Маматова в преисподнюю за его способность исчезать именно в ту минуту когда я всего более в нем нуждался. По­слышался тот же сдержавный хохот, а затем те же сло­ва „аман, амая» повторяются из-за двери несколько раз вопросительным тоном, точно с требованием подтверждения моих миролюбивых намерений. Я не замедлил по­вторить заветное слово; послышался стук задвижки, дверь распахивается и меня приветствуют взрывом самаго веселаго хохота.

Сознаюсь, никогда не был я более удивлен во всю свою жизнь. Я готовился к тому что все в страхе разбегутся увидав кто я такой, что мне будет стоить величайшего труда их уговорить и успокоить, оне же не только не вы­казывали никакого страха, но как будто бы ждали меня как приглашеннаго гостя. Их было человек восемь — некоторыя старыя и уродливыя, другия молодыя и хорошенькия. Одетыя в свои странные костюмы, они все столпились у двери, и я тут же распознал между ними ту что привлекла мое внимание еще в начала вечера. Она сама от­пирала задвижку, и теперь стояла держась одною рукой за дверь, а другою держа немного над головой каменную лам­пу от которой падал мерцающий свет на всю эту сце­ну. Она пристально всматривалась в меня своими глубокими глазами, и только сдержанно улыбалась, тогда как другия продолжали хохотать.

Придя немного в себя, я также не мог не разсмеяться, проговорил: „салам», и попросил у них чаю. Это оне поняли немедленно, и та которую я еще прежде назвал их повелительницей выступила вперед, взяла меня за ру­ку и вывела сначала на крошечный дворик, в восемнад­цать квадратных футов, а оттуда уже на большой двор, освещенный месяцем. Остальныя следовали за ними, бол­тая сямым оживленным образом.

Это был главный двор гарема; для Хивы он был очень [193] велик: футов сто пятьдесят в длину и пятьдесят в ширину; на одной из сторон в нескольких местах устроены были болыше, высокие портики, подобные тем что я уже описывал, а в середине двора раскинуты три или четыре большия кибитки на круглых кирпичных подмостках. Обстановка эта казалась чрезвычайно ориги­нальною и красивою при лунном свете.

На все это я бросил тогда только беглый взгляд, так как моя красавица быстро обогнула со мною выступ стены, ввела меня в тень портика, а оттуда в большую комнату позади. Пригласив меня жестом садиться на груду подушек, она сама зажгла еще пять, шесть ламп, подобных той что была у нея в руках, и разставила их вокруг стены; потом схватила чайник и выбежала с ним, отдавая в то же время приказания другим женщинам, из которых некоторыя вышли за нею; а затем вошли другия женщины, уселись и стали смотреть на меня и обмениваться замечаниями— о моей наружности, повидимому.

Я же тем временем сидел и оглядывался в полнейшем изумлении. Комната в которой я находился была фу­тов в десять шириной при двадцати футах длины; стены и потолок были местами изукрашены множеством первобытных рисунков самых грубых колоритов, по­добно ханской сокровищнице. Одна стена сверху до низу была покрыта деревянными полками какой-то странной отделки, и оне были уставлены фаянсовою посудой, чашками, кубками всех размеров и цветов, горшками, чайниками и вазами. Здесь было множество чашек стариннаго китайскаго фарфора, очень ценных, а разставлены оне были в перемежку с дешевыми чайниками русскаго изделия, ярко изукрашенными, и, повидимому, на глаза Хивинцев между этими вещами не было никакой разницы.

В комнате царил величайший безпорядок. На полу навалены были ковры, подушки, одеяла, шали, халаты, перемешанные в страшном хаосе со всякаго рода домашними принадлежностями, оружием, в котором попалась мне еще двуствольная английская винтовка с пустыми патронами, капсюлями, несколько гитар, все это так и бросалось в глаза при свете ламп по стенам. Во всем виднелись [194] приготовления к бегству, и самыя ценныя вещи, повидимому, были уже отобраны.

Пока я оглядывался таким образом и старался убедить себя что все это происходит со мною не но сне, возвратилась хозяйка с чайником, от котораго шел пар, и по­ставила его предо мною на пол, тогда как другия женщины внесли хлеб, фрукты и всякия сласти. Затем она знаком спросила меня не хочу ли я вымыть руки, и на мой утвердительный ответ повела меня на другой конец комнаты, где в полу было четырехугольное углубление, в роде таза, а сама взяла в руки красивой формы медный кувшин, без ручки и с тонким изогнутым носиком, поли­ла мне на руки воды и дала полотенце, все с самым ласковым и услужливым видом. Покончив с этим, она сняла с полок чашки, налила чаю сперва мне, а потом всем остальным и себе самой, и принялась следить за мной, пока я его пил, с каким-то странным, испытующим любопытством. Мне опять пришло в голову прежнее мое предположение что у нея есть до меня какая-то просьба. Последствия показали что я не ошибался.

Из восьми окружавших меня женщин три были до того стары и уродливы что больше напоминали ведьм, нежели женщин; три были наделены лицами ничем незамечательными, одна была очень молода и очень красива, тогда как сама хозяйка и не была красавицей, но положительно была интереснее всех других, благодаря своему умственному превосходству и еще чему-то особенному, что резко выде­ляло ея фигуру от окружавших ее простых женщин. На ней была надета короткая зеленая шелковая куртка вся расшитая золотом; длинная, шелковая же, красная рубашка, застегнутая у подбородка одним изумрудом, распахивалась на груди и спускалась ниже колен; широкие шаровары и красные сапоги; тюрбана на ней не было, а волосы были уложены на голове тяжелыми блестящими косами; в уши были вдеты странной формы серги, состоявшия из множества маленьких подвесок, а на руки надеты неразгибавшиеся, без застежек, браслеты очень оригинальнаго образ­ца, попадавшагося мне в первый раз. Они были из се­ребра с золотым узором, около дюйма шириной и в чет­верть дюйма толщиной, формой напоминали бувку С, с пустым пространством около полудюйма между обоими [195] концами; как я видел после, в это пространство втискивают руку у кисти боком.

Сама она теперь полусидела, полустояла на коленях на полу против меня, не спуская с меня пристальнаго взгля­да своих больших черных глаз, что меня наконец на­чинало уже смущать, хотя и не мешало после моей прогул­ки выпить две чашки чаю и истребить значительное ко­личество сластей. В голове же у меня тем временем не­отступно вертелись вопросы: что будем мы делать потом? как буду я с ними объясняться, не зная почти ни слова, из их языка? Повелительница гарема вероятно думала о том же самом, судя по ея безпокойному испытующему взгляду, точно будто обдумывая какое-нибудь средство облегчить наши переговоры, тогда как остальныя следили за нами в каком-то выжидательном положении, точно вот-вот должны мы вступить в интересную и дружескую беседу.

Чтобы завязать как-нибудь разговор, я стал спраши­вать их имена: „Фатима?» спросил я наугад повелитель­ницу гарема—первое татарское имя которое мог припом­нить. Она поняла мой вопрос и, покачав отрицательно го­лой, указала на одну из старух, из чего я заключил что Фатимой звали эту последнюю. Указывая затем на се­бя произнесла „Зулейка», и таким образом назвала мне всех поочереди.

Довольный таким успешным началом, я решился не упускать благоприятнаго случая и пуститься в общий раз­говор. „Урус ма якши?» спрашиваю я, то-есть Русские доб­ры?—„Иок, иок», посыпалось со всех сторон, и все оне неприязненно замотали руками.

Это меня несколько ошеломило, так как я, конечно, предполагал что оне во мне самом должны видеть Русскаго, а принимая во внимание что я был их гостем, это было немного черезчур откровенно.

Чтобы выгородить себя из этой национальной неприязни «мин Урус иок»,—«я не Русский», сказал я, на что оне поспешно закивали головами, точно говоря „знаем, знаем».

Это очень поразило меня, тем более что в эту минуту я решительно не знал чем себе это объяснить. В последствии я впрочем имел возможность убедиться что весть о моем нерусском происхождении быстро разнеслась между Хивинцами и, как мне потом объясняли, они [196] подозревали во мне агента высланнаго английским правительством, подобно Шекспиру в 1840 году, во время бедственной экспедиции Перовскаго.

Этим фактом объяснялся и весь прием который мне сделан был этой ночью. Хан бежал, их же не допустили бежать их собственные слуги, и бедняжки теперь по­лагались на помощь иностранца.

Я объяснил им как умел что Русских бояться не­чего. Хотя разговор наш велся более знаками, однако визит мой все-таки продолжался более двух часов. Про­щаясь с ними, я роздал им какия оказались у меня в карманах безделушки.