Генерал фон-Кауфман и хан. Свидание с ханом. Город Хива в 1873 году.

 

XIII. Генерал фон -Кауфман и хан.

 

2го (14го) июня хан вернулся в Хиву и явился к победителю.

Генерал фон-Кауфман принял его под вязами, пред своею палаткой. Здесь была платформа из кирпичей, устлан­ная теперь коврами и уставленная стульями и столами. На этой-то платформе произошло первое свидание генерала Кауфмана с ханом.

Едва разнесся слух о приезде последняго, мы все собра­лись вокруг генерала Кауфмана, интересуясь видеть вла­стелина о котором слышали так много. Теперь он до­вольно смиренно въехал в свой собственный сад, [202] сопровождаемый свитой человек в двадцать; когда же подъехал к концу коротенькой аллеи из молодых тополей, ведущей к палатке генерала Кауфмана, то сошел со своего богато-убраннаго коня и подошел пешком, сняв свою высокую баранью шапку. Он поднялся на маленькую плат­форму, сидя на которой ему вероятно часто приходилось са­мому видеть выражения почтительнейшей покорности своих подданных, и стал на колена пред генералом Кауфманом, сидевшим на своем походаом стуле. Затем он отодвинулся немного дальше, не сходя однако с платформы, покрытой вероятно его собственным ковром, и остался на коленях. Надо заметить что Хивинцы не сидят скрестив ноги как Турки, но усаживаются полустоя на коленях и в этой позе, которую я уже описывал говоря о Киргизах, они едят, разговаривают и совещаются. Итак в этом последнем случае коленопреклонение хана не было выражением унижения и покорности.

Хан человек лет тридцати, с довольно приятным выражением лица, когда оно не отуманивается страхом, как в настоящем случае; у него красивые большие глаза, слегка загнутый орлиный нос, редкая бородка и усы и круп­ный, чувственный рот. По виду он мущина очень крепкий и могучий, ростом в целых шесть футов и три дюйма, плечи его широки пропорционально этой вышине, и на мой взгляд, весу в нем должно быть никак не меньше ше­сти, даже семи пудов. Одет он был в длинный ярко-синий шелковый халат; на голове была высокая хивинская баранья шапка. Смиренно сидел он пред генералом Кауфманом, едва осмеливаясь поднять на него глаза. Едва ли чувства хана были приятнаго свойства когда он очутился таким образом в конце-концов у ног туркестанскаго генерал-губернатора, славнаго ярым-падишаха. Два человека эти представляли любопытный контраст генерал Кауфман ростом был чуть ли не на половину меньше хана, и в улыбке скользившей по его лицу, когда он смотрел на сидящаго у его ног русскаго историческаго врага, сказывалась не малая доля самодовольства. Мне каза­лось что трудно бы и подобрать более резкое олицетворение победы ума над грубою силой, усовершенствованнаго военнаго дела над первобытным способом ведения войны, чем оно являлось в этих двух мущинах. Во времена [203] рыцарства хан этот со своею могучею фигурой великана быле бы чуть не полубогом; в рукопашном бою он обратил бы в бегство целый полк; весьма вероятно был бы настоящим „Coeur de Lion», а теперь самый последний солдат русской армии был, пожалуй, сильнее его.

— Так вот, хан, сказал генерал Кауфман,—вы ви­дите что мы наконец и пришли вас навестить, как я вам обещал еще три года тому назад.

Xан.—Да; на то была воля Аллаха.

Генерал Кауфман. — Нет, хан, вы сами было причиной этому. Если бы вы послушались моего совета три года тому назад и исполнили бы тогда мои справедливыя требования, то никогда не видали бы меня здесь. Другими словами, если бы вы делали что я вам говорил, то никогда бы не было на то воли Аллаха.

Хан.—Удовольствие видеть ярым-падишаха так велико что я не мог бы желать какой-нибудь перемены.

Генерал Кауфман (смеясь).—Могу уверить вас, хан, что в этом случае удовольствие взаимно. Но перейдем к делу. Что вы будете делать? Что думаете пред­принять?

Хан.—Я предоставляю это решить вам, в вашей вели­кой мудрости. Мне же остается пожелать одного—быть слу­гой великаго Белаго Царя.

Генерал Кауфман .—Очень хорошо. Если хотите, вы можете быть не слугой его, а другом. Это зависит от вас одних. Великий Белый Царь не желает свергать вас с престола. Он только хочет доказать что он доста­точно могуществен чтобы можно было оказывать ему пренебрежение, и в этом, надеюсь, вы теперь достаточно убе­дились. Великий Белый Царь слишком велик чтобы вам мстить. Показав вам свое могущество он готов теперь простить вас, и оставить попрежнему на престоле, при известных условиях, о которых мы с вами, хан, поговорим в другой раз.

Xан.—Я знаю что делал очень дурно, не уступая справедливым требованиям Русских, но тогда я не понимал дела, и мне давали дурные советы; вперед я буду лучше знать что делать. Я благодарю великаго Белаго Царя и славнаго ярым-падишаха за их великую милость и снисхождение ко мне и всегда буду их другом.

[204] Генерал Кауфман.—Теперь вы можете возвратить­ся, хан, с свою столицу. Возстановите свое правление, су­дите свой народ и охраняйте порядок. Скажите своим подданным чтоб они принимались за свои труды и занятия, и никто их не тронет; скажите им что Русские не разбойники и не грабители, а честные люди; что они не тронут ни их жен, ни имуществ.

Затем произошел обмен вопросов о здоровье и взаимныя пожелания всех благ в самых лестных выражениях; потом хан удалился. Он возвратился в столицу и приступил к своим обычным занятиям; но не жил больше но дворце, в котором и жить, собственно говоря, было уже нельзя, а проводил ночи у Сеид-Эмир-Уль-Умара.

За первым визитом хана последовало несколько других в течение последующих дней; в одно из этих посещений хан с своим братом присутствовал на смотру русских войск. Забавно и интересно было видеть с каким любопытством и удивлением следил он за движениями русской армии. Твердый, мерный шаг солдат и бы­стрый, дружный ответный возглас на приветствие главнокомандующаго должны были казаться хану чем-то таинственным и демоническим. Он мне напомнил выражением своей фигуры полу-испуганнаго ребенка, следящаго с робким любопытством за развитием действия в какой-нибудь страшной святочной пантомиме. Таковы-то люди, ду­малось ему вероятно, что покоряют себе всю Центральную Азию; пред горстью которых полегли целыя мусульманския рати в Самарканде как трава под косой; таково то могучее племя из котораго двенадцати сотен оказалось достаточно чтобы взять приступом Ташкент, с его стотысячным населением, люди под дыханием которых са­мый исламизм исчезает с земной поверхности!

По распоряжению генерала Кауфмана был собран диван или совет для обсуждения средств и способов к уплате военной контрибуции, которую предполагал назначить русский главнокомандующий. Совет этот состоял из самого хана с тремя его министрами и из трех русских офицеров, в числе, которых был и полковник Иванов. Задача этого совета заключалась не в одном обсуждении [205] средств к уплате Русским военных расходов, но так-же и в том чтобы своими советами руководить хана в делах общаго управления страной. Все эти распоряжения возбудили сильный интерес хана, и он выказал много усердия в исполнении всех требуемых мер.

По правде говоря, он был так неопытен в государственных делах что они имели для него все обаяние но­визны. До сих пор он предоставлял все управление государством своему министру, диван-беги Мат-Мураду, о котором придется еще говорить дальше. Теперь же он выказывал такую ребяческую поспешность при выполнении всех распоряжений генерала Кауфмана что подчас портил все дело. Для примера я приведу один случай, разказанный мне самим русским главнокомандующим. Намереваясь освободить рабов, он написал хану письмо, сообщая ему о своем решении и прося его издать по этому поводу прокламации. Вторая половина письма заключала разныя внушения и советы относительно лучших способов привести в исполнение эту меру; между прочим он убеждал хана снестись со всеми губернаторами провинций чтобы прокламация эта была прочитана во всем ханстве в один  и тот же день, дабы лишить Узбеков возможности мучать Персиян напоследок. Хан же, прочтя только пер­вую часть письма, тут же, не дочитав до конца, написал требуемую прокламацию и дал приказ своим герольдам читать ее по всем улицам на следующий день, а сам поспешил к генералу Кауфману сообщить о своем распоряжении и показать как он спешит исполнять все его желания.

— Разве вы не читали последней части моего письма? спросил Кауфман.

— Нет, отвечал хан,—я не знал что это необходимо.

— Да, конечно, сказал Кауфман,—у нас вторая половина письма нередко даже самая важная. В ней я советовал вам повременить еще немного изданием этой прокламации.

— Ну, этого я не знал, возразил хан;—я сейчас вер­нусь к себе, дочту ваше письмо до конца и не прикажу обнародовать этой прокламации до того времени какое вы назначили.

Он, однако, скоро освоился с русским способом ведения дел, выказывал даже большую понятливость и много [206] здраваго смысла в управления. Весьма вероятно что испытав однажды всю прелесть власти, он не так-то охотно вверит ее опять другому.

До сих пор, как кажется, Русским удалось собрать еще весьма мало сведений об устройстве администрации и о доходах ханскаго правительства, о средствах и населении страны. Одна из особенностей хивинской администрации состоит в том что за исключением мулл и небольшаго числа людей составляющих полицию для присмотра за порядком и наказания виновных, почти никто из чиновников не получает определенной платы. Все они, от высшаго до самаго незначительнаго чиновника, живут посторонними доходами захваченными в доверенной им части ад­министрации: система эта конечно ведет к ужасному во­ровству и взяткам со стороны чиновников.

В финансовой части ханскаго управления оказалась страшнейшая путаница и невообразимый безпорядок. По изследовавиям г. Куна, посвятившаго много времени на ознакомление со всем что относилось к управлению ханством, весь государственный доход доходил до 90.000 тилль; но счеты были все до того запутаны что не бы­ло никакой возможности сделать верную смету действи­тельно собранных налогов. Также не было известно какая часть доходов приходилась на долю самого хана. Судя по его умеренному, простому образу жизни я думаю что он получал долю самую незначительную. При его обстановке было бы невозможно истратить и десятую часть всего государственнаго дохода; хотя у него было большое семейство и от трех до четырех сот рабов, но у не­го были также большия земли, приносившая ему вероятно хороший доход. Роскошь, в нашем смысле этого слова, неизвестна хану. Единственною несколько дорогою при­хотью его была конюшня, полная великолелвых туркменских коней, да от времени до времени покупка но­вой жены. Постояннаго войска он, кажется, не содержал.

Доход этот, каковы бы ни были его действительные раз­меры, набирался из разнородных налогов.

Одною из перных статей дохода был „зякет», или пошлина с товаров, собираемый Мат-Мурадом.

Насколько можно было понять из книг Мат-Мурада, налог собираемый с русских товаров, в 2 ½ процента, доходил [207] до 11.000 малых тилль (каждая малая тилля =1 р. 80 к.); зякет же с товаров привозимых из Бухары и других стран составлял 8.663 малых тилль. Но только половина этой суммы поступала в казну. Клал ли Мат-Мурад другую половину денег просто себе в карман, или сам хан ему присуждал известную долю зякета в вознаграждение за труды и расходы по сбору—неизвестно. Однако, более чем вероятно что Мат-Мурад просто крал эти деньги у пра­вительства.

Кроме того зякет еще собирался тем же Мат-Мурадом со внутренней торговли. Податью этою облагались все купцы, сообразно величине лавки и продаваемому в ней товару, от 1 кокана (20 коп.) до 1 тилли (1 р. 80 коп).

Затем следовала подать „салгутная», взимаемая с земли и домов. Собиралась она двумя министрами хана, мехтером и куш-беги.

С Каракалпаков взималось по одному барану с сотни, по одной штуке с каждых 20ти голов рогатаго скота и по одному верблюду из каждых шести. Киргизы, пригонявшие скот на базары, облагались пошлиной в разме­ре от 3х до 5ти коканов с каждаго верблюда и 2х коканов с каждаго десятка баранов.

Кроме того существовал еще налог на урожай. Когда подходило время жатвы, нарочно для того назначаемыя должностныя лица выезжали в объезд по полям и оценивали на глаз количество предполагаемаго урожая, в присутствии собственника земли.

Точно определить население ханства не оказалось никакой возможности; я думаю даже что нескоро и добьются этих сведений. Даже и в тех среднеазиятских городах что давно находятся под властию Русских оказалось невозможным произвести верную перепись, благодаря подозри­тельности народа на этот счет. Ничто неспособно так враждебно настроить их как перепись. Полагают од­нако что все население ханства доходило до 500.000 душ, не считая кизил-кумских Киргизов, на которых некоторым образом также простиралась ханская власть.

Дороги и каналы поддерживаются на счет правительства, и на этот предмет определяется часть налога получаемаго с земли. Поземельный налог может также, вместо уплаты назначенной суммы денег, отрабатываться натурой.

[208] Правила существующая в Хиве относительно земли, поч­ти те же что и в прочих магометанских странах. Зем­ля считается собственностью государства, или, вернее гово­ря, собственностию магометанскаго вероисповедания, и не дается никому в полную собственность. У правоверных, однако трудно отнять раз поступившую в их руки зем­лю, пока они вносят за нее налоги и возделывают ее.Если же земля остается целых три года невозделанною, то ее может потребовать себе каждый прохожий, и его права на нее тогда считаются настолько же основательными, как и права прежняго владельца. Однакоже, если прежний владелец явится в непродолжительном времени, предла­гая уплатить деньгами за подростающие урожай и сделан­ныя улучшения, то новый владелец обязан возвратить ее прежнему хозяину. Приобрести необработанный участок земли в Центральной Азии весьма легко, так как в ея возделывании предполагается главный источник богатства страны: стоит только засадить невозделанную землю не­сколькими деревьями и снабдить ее орошением.

XIV. Свидание с ханом.

Найдя что сад в котором стояли войска слишком неудобен для астрономических наблюдений, поручик Сыроватский, астроном экспедиции, просил позволить ему занять одну из комнат ханскаго городскаго дворца. Получив разрешение на такое перемещение, он отправлялся во дворец два раза в день и там же ночевал. Хан выражал такое любопытство относительно инструментов что Сыроватскей обещал ему объяснить их. В назначенный ханом день Сыроватский предложил мне сопровождать его.

Представив сначала подарок, состоявший из ковра и ре­вольвера, поручик Сыроватский переправил свои инструменты в один из внутренних дворцовых дворов. Здесь застали мы хана, сидевшаго на платформе, о которой я уже раз говорил. Подмостки эти не были устланы ковром. Я полагаю что у хана осталось весьма мало ковров и он находил некоторое злобное удовольствие вы­ставлять свою бедность на показ Русским. Когда мы поднялись по ступенькам, он дал нам знак садиться и [209] предложил нам арбуза, хлеба и чаю. Затем он выразил желание видеть инструменты. Сперва ему показан был большой телескоп, но так как мы со всех сторон были окружены стенами, то можно было наблюдать только солнце. Вставили темное стекло и окуляр достаточной силы что­бы видеть пятна на солнце. Хан смотрел в телескоп, а поручик Сыроватский объяснял ему видимыя в те­лескоп явления; но это повидимому не интересовало хана, вероятно ему было бы гораздо приятнее если бы стекло было направлено на земные предметы. Затем Сыроватский пытал­ся обяснить ему употребление квадранта и ртутнаго гори­зонта; объяснение это повергло хана в бездну смущения, хотя он, повидимому, и старался понять что ему толкуют. Хан несравненно более заинтересовался, когда Сыроватский стал ему объяснять что хотя бы его, Сыроватскаго, привели с завязанными глазами в любой город на свете, он всегда будет в состоянии при помощи квад­ранта определить в каком он находится городе, если только ему дадут посмотреть на солнце из такого же маленькаго двора. „Я могу тогда верно сказать вам что я в Хиве, а не в Бухаре, или в Бухаре, а не в Самарканде». Хан широко раскрыл глаза от удивления, и с этой поры, как кажется, считал астронома чем-то в роде колдуна. В то же время он верно в душе проклинал Сыроватскаго как невернаго пса что он своими бесовскими чарами указал Русским дорогу в Хиву, считавшуюся недосягаемою. Он очень заинтересовался также и барометром. Когда Сыроватский стал показывать ему свои большие и маленькие хронометры, хан вынул свои золотые часы, подарок лорда Нордбрука, и стал сверять время. Хотя был уже полдень, ханские часы показывали всего шесть часов утра. Осмотрев его часы, Сыроватский сказал ему что они очень хо­роши. Когда инструменты были осмотрены, хан стал вы­казывать значительное любопытство касательно меня. Не один раз случалось мне замечать его испытующей, пристальный взгляд, обращенный на меня, тяк что я вовсе не был удивлен когда он потом заявил желание иметь вторичное со мною свидание. Он начал разговор вопросом из какой я страны приехал.

— Из Америки, отвечал я.

[210] — Так, стало-быть, вы не Англичанин? спросил он с видимым удивлением. Вопрос этот подтвердил мои предположения что он принимал меня за английскаго агента.

— Нет, возразил я;—страна моя гораздо дальше.

— А как далеко?

— За большим морем; 400 дней пути, верблюжьим ходом. Пораженный, он осведомился, как же я перехал такое большое море.

Тогда я спросил его, не видал ли он русский пароход на нижнем течении Аму-Дарьи. Он отвечал что сам его не видал, но много о нем слышал. Я сообщил ему что такой-то пароход может переехать то море в десять дней, подвигаясь вперед ровно в сорок раз быстрее верблюда. Затем я ему заявил что мои земляки из­обрели эти пароходы, а также и ту быструю систему сооощения посредством которой можно бы переслать известие из Хивы в Бухару в какия-нибудь пять минут. Это заявление однако показалось хану совершенно невероятным; я даже думаю что он счел меня тут великим лгуном.

Телеграф был доведен до Ташкента уже после падения Хивы и весьма мало Азиятцев имеют понятие об этом изобретении.

Я сказал также что Американцы изобрели винтовки употребляемыя Русскими — заявление весьма не любезное с моей стороны, в виду того как пришлось пострадать бедному хану от действия этих самых орудий. Это сообщение однако возбудило в нем большой интерес. Он стал ме­ня спрашивать, много ли выделывается в Америке винтовок? Что оне стоят? Трудно ли их достать? Когда я ответил на все эти вопросы, он стал разспрашивать меня о Франгистане (Франции) и Англии.

Я начертил приблизительную карту на клочке бумаги, объясняя ему относительное положение Франции, Германии, Англии, России и Индии, и он внимательно в нее всматривался. Я сказал ему что у Франции была с Германией война, что Франгистан был побит и принужден выплатить большую сумму денег. Это очень его тронуло, он немедленно уловил сходство положения этой страны со своим собственным. Он полюбопытствовал узнать, всегда ли таким же образом ведется война на Западе. Я уверил его что всегда и что там не убивают пленных, не [211] мучают их и не продают в рабство; не выжигают и не грабят неприятельской страны, а сушествуют тем более действительныя средства для достижения того же ре­зультата. Когда я сказал ему что во Франции насчитывается 40.000.000 народонаселения, и почти столько же в Германии, и что каждая из этих стран выставила на по­ле битвы армии в 1.000.000 человек, он был поражен до последней степени; для него, конечно, было не малым утешением узнать что и такая большая страна как Франгистан может подвергнуться такому же унижению, как и он.

Тут он меня спросил, велика ли страна Русских. Я отвечал ему что Россия больше Франции, Англии, Герма­нии и Индии сложенных вместе, и что население ея вдвое многочисленнее населения Англии или Франции.

Больше всего поразило его из разказов об Америке то что тамошний хан царствует всего четыре года, и что затем избирается другой хан на место прежняго.

— Да как же хан допускает выбрать другаго на свое место? спрашивал он в удивлении.

— Таков закон; еслиб он не захотел подчиниться за­кону, народ бы его к тому принудил. Тут я прибавил что даже и я, по возвращении своем домой, могу быть выбран ханом.

Он, однако, взглянул на меня с весьма недоверчивым, видом, вероятно думая что уж этому-то последнему никогда не бывать. Он спросил меня затем, в дружбе ли находятся Англичане с Русскими. Я отвечал утверди­тельно; сообщил хану о только-что объявленной помолвке Дочери Великаго Белаго Царя с сыном Английской королевы, уверяя его что и теперь Лев Англии и Мед­ведь России лежат рядом в таком добром согласии будто два ягненка.

Наружность хана довольно привлекательна. Выражение его лица приятное и веселое, и во взгляде нет ничего жестокаго и кровожаднаго. Я нашел его даже весьма вежливым и ласковым. В то же время в осанке его прогляды­вало что-то царственное — вид спокойнаго самообладания человека привыкшаго повелевать. Вообще мне кажется что он расположен к кроткому образу действий. Пленные Русские отзывались о нем очень хорошо. Проходя [212] мимо них во время работ, хан не редко останавливался и вступал с ними в дружелюбный разговор. Конечно, в настоящую кампанию он выказал себя со стороны весьма, невыгодной, оказался неблагодарными и трусливым в выс­шей степени. Он нигде лично не предводительствовал сво­ими войсками, бежал при первом появлении Русских, и наконец, как увидит читатель, выказал потом самую черную неблагодарность относительно Туркмен.

В течение всего моего свидания с ханом, один из состоящих при нем слуг через каждыя пять минут вносил ему трубку. Хан затягивался и отдавал трубку назад; затем ее набивали вновь и опять подносили ему. Я потом узвал что он целый день продолжает так курить. Во время пребывания Русских в Хиве он проводил день свой следующим образом. Утром приезжал в русский лагерь и присутствовал в совете или диване, под председательством полковника Иванова. Здесь проводил он час-другой в обсуждении государственных дел. Отсюда возвращался в свой дворец, завтракал, а затем часа два судил народ. Он выслушивал всевозможныя жалобы, на­чиная с самых сериозных раздоров касавшихся имуществ, и кончая самыми пустыми ссорами мужей с жена­ми. После полудня, напившись чая, он отправлялся отды­хать в гарем. Вечером же опять выезжал верхом, заезжал к генералу Кауфману или просто прогуливался по стране, сопровождаемый тремя, четырьмя, а иногда и двад­цатью из своих приближенных. Он всегда старался от­вечать на поклоны встречных людей; никогда я не видал чтоб он пропустил чей-нибудь поклон—был ли то Русский или самый последний из его подданных — не покло­нившись в свою очередь.

Говорили что у Хана всего четыре жены; но кроме того у него еще около сотни рабынь всех племен, попадавших в его владения. О точном числе их я однако не мог справиться, так как в Центральной Азии считается край­не неприличным упомянуть человеку хотя бы одним словом о его жене или женах. Образ жизни женщин здесь очень прост и воздержен. У них не существует сопер­ничества относительно одежды; и даже женщины цивилизованнаго мира могли бы брать с них пример но многих отношениях. Большую часть своего времени проводят оне по [213] домам, выделывая одежду, ковры, постели для всего семей­ства и присматривая за хозяйством.

В Хиве было несколько государственных сановников: Мат-Мурад, Мат-Ниаз, Якуб-Бей и дядя хана, Сеид-Эмир-Уль-Умар. Мат-Мурат Авганец, раб прежняго ха­на, вкравшийся в его доверие. Он также сумел заслужить расположение молодаго хана, и этот последний, по вступлении своем на престол, сделал его своим гланным советником. Мат-Мурад сильно ненавидел Русских, и по его именно наущению хан отказывался выполнить их требования. Он предводительствовал хивинским войском под Шейх-арыком, и затем сопровождал хана в его бегстве. Генерал Кауфман спрашивал Мат-Ниаза, способ­ный ли человек его товарищ Мат-Мурад. „Он хитер, но не умен», было ответом. Когда хан сдался Русским, Мат-Мурада захватили и никогда более не допускали видаться с его властелином. Потом его отправили в Казалу, где он, как кажется, до сих пор содержится в заключении.

Мат-Ниаз, также как и Сеид-Эмир, оба принадлежат к партии мира. Первый из них маленький, безобразный человек, с круглыми глазами, редкою бородкой и вздернутым носом. К Русским он был, повидимому, расположен очень дружелюбно, и он-то доставил генералу Кауфману самыя верныя сведения относительно ханства. Лет ему было около сорока пяти. Якуб-Бей старик, лет шестидесяти. Это еще бодрый, крепко сложенный человек, с пасмурным выражением лица, украшеннаго коротким толстым носом и весьма напоминающий бульдога; он крив на один глаз. В некоторых чертах его было сходство с Туркменами, да может-быть и в жилах его текла турк­менская кровь. Сеид-Эмир-Уль-Умара я уже описывал прежде.

У хана было два брата; одного он очень любил, другаго же решительно ненавидел. Этот последний имел виды на престол, как я уже говорил прежде, он даже заявил свои притязания генералу Кауфману, во время бегства хана, когда престол был никем не занят. От русских офицеров я слышал что по разказам некоторых купцов из Куня-Ургенча, хан ежегодно закупал большое количество вина, привозимаго из России, и [214] нередко напивался пьян. Но так как во дворце не най­дено было ни одной бутылки, да и самый разказ весьма неправдоподобен, то почти нечего и сомневаться что это было чистейшею выдумкой.

XV. Город Хива в 1873 году.

 

Наружный вид Хивы с некоторых пунктов очеть оригинален. Высокия зубчатыя стены с башнями; крытыя ворота с тяжелыми башнями по бокам; возвышающиеся из-за городских стен куполы мечетей и минаретов; если видеть все это на фоне западнаго небосклона при освещении заходящаго солнца, то картина представляется очень живописная; но приятное впечатление произведенное наружным видом вполне забывается при входе в самый город. Во всем городе найдется не более трех-четырех строений представляющих хотя бы какой-нибудь намек на архитектуру; все остальное слеплено из глины и представляет самый жалкий вид.

В Хиве находятся две большия стены: одна снаружи, другая внутри города. Внутренняя стена, с частью города которую она оцепляет, образует цитадель в одну милю длины и четверть мили ширины. За этой стеной находится ханский дворец, большая башня, несколько медрессе и боль­шая часть публичных зданий. Стена защищена тремя-четырьмя башнями. Сооружение ея относится к гораздо более древнему периоду, чем постройка стены наружной; в сущ­ности никто не в состоянии определить времени ея сооружения. Весьма вероятно что прежде за этой стеной заклю­чался и весь город Хива. Наружная же стена была построена всего в 1842 году, когда хан того времени, Аллах-Кули, вел войну с Бухарой; он построил стену как до­полнительную защиту своей столицы. Диаметр этой наружной стены далеко не везде одинаков, так как форма окруженнаго ею пространства несколько напоминает рако­вину устрицы, с удлиненным узким концом, срезанным под прямым углом. Диаметр по длиннейшему направлению доходит до полуторы мили, а по кратчайшему составляет одну милю. Средняя вышина стены достигает двад­цати пяти футов, но во многих местах она выше; у [215] основания она двадцати пяти футов толщины, но при вершине не шире трех и даже двух футов. Город окружен еще рвом от двадцати до двадцати пяти футов шириной. Ров этот я местами видал до краев наполненным водой, не хуже любаго канала, тогда как в других местах он совсем пересох. Мне уже случилось упомянуть о двух воротах, которые ведут в город. Кроме ворот Хазар-Аспа и Хазаватских существует еще пять других входов в город.

Пространство заключающееся между наружною и внутрен­нею стенами в одном месте почти сплошь покрыто гроб­ницами. Это уже не первый случай что мне приходилось замечать странный обычай туземцев устраивать могилы рядом с жилищами живых людей. То же самое находил я и прежде того на Хала-Ате, в Хазар-Аспе— наконец, во всем ханстве.

В другом месте весь промежуток между двумя стенами был засажен садами. И эта часть города, западная, самая приятная для жилья. Здесь множество вязов, фруктовых деревьев и маленьких каналов, так что по свежести воздуха этот квартал напоминает хорошенькое предместье, или же маленький голландский городок, где каждая улица имеет свой канал. Вода доставляется сюда пре­имущественно из двух каналов: Чингери, с северной, и Ингрик,с юго-западной стороны города. Внутри всех поч­ти дворов при домах устроен маленький бассейн для домашняго обихода, наполняемый водой из каналов.

По безобразной наружности хивинских глиняных домов, не следует заключать что они представляют такое же пе­чальное, некомфортабельное устройство и внутри. Совсем напротив: они очень хорошо приспособлены к местности и климату; хотя они и не соответствуют нашим понятиям о роскоши, но за то в своих прохладных, темных комнатах доставляют приятное убежище от палящаго зноя; часто они и убраны с комфортом, заставляющим вполне забывать об их жалом наружном виде.

Расположение хивинскаго жилища следующее. Большой двор в который ведет или маленькая, узкая дверь или же ворота достаточной ширины для проезда телеги. Вокруг двора расположены жилыя комнаты, которыя все имеют двери выходящия во двор, но между собою не имеют [216] никакого сообщения. На южной стороне устроен высокий портик, открытый с севера; крыша его возвышается от 8 до 10 футов над окружающею стеной и служит к тому что­бы захватывать ветер, и спускать его во двор, внизу. Таким образом почти всегда искусственно поддерживается ток воздуха; каковы бы ни были невыгоды этого расположения для зимняго времени, но летом оно безспорно доставляет большое удобство и полезно для здоровья.

Внутреннее убранство комнат такое же как и в ханском гареме, который я описывал, но нет, конечно, та­кого изобилия вещей.

Излишним, я думаю, будет и говорить что здесь неизвест­ны ни стулья, ни столы, а заменяются оныя коврами, войлоками, подушками и одеялами самых ярких цветов и блестящих материй. Оконныя стекла также вещь здесь неизвест­ная, да летом и я не видел тут в них необходимости, так как свет неразлучен с жарой, а полумрак царствующий в этих покоях даже и днем, гораздо комфор­табельнее и приятнее яркаго дневнаго света.

Так как в городе не существует почти и намека на архитектуру,—нет окон, мало дверей даже и на главных улицах,—то прогулка по Хиве представляет столько же разнообразия и удовольствия как всякая прогулка между двумя стенами от 10ти до 20ти футов вышины в любом другом месте. Улицы шириною от десяти до двадцати фу­тов, конечно очень пыльныя в это время года; проезжая по ним вы только и видите с обеих сторон грязныя голыя стены, изредка перерезанныя поперечными улицами, ничто кроме того не нарушает это глиняное однообразие. Разве иног­да за дверью, полуоткрытой в темное пространство, мелькнет одна, другая женщина, спеша спрятаться от любопытных, взоров ненавистнаго „Уруса». Временами случается подъезжать к группам маленьких девочек лет пяти-шести, да и те, уже наученныя избегать мужскаго взгляда, разсыпаются по сторонам и прячутся как молодыя куропатки, или же встречается женщина вся укутанная безобразным вуалем из конскаго волоса, и она прижимается на ходу к противоположной стороне улицы, будто одного вашего взгляда достаточно чтобы повредить ей, или же она проото-на-просто оборачивается к вам спиной, выжидая пока вы проедете. Мальчики однако вовсе не пугливы, шаловливы и [217] любопытны как мальчишки всего света и всегда готовы подержать вашу лошадь или оказать вам какую-нибудь дру­гую маленькую услугу.

В Хиве насчитывается семнадцать мечетей и двадцать два медрессе. Медрессе имеет некоторое сходство с католическим монастырем; это место в котором, по убеждению народной массы, муллы или духовныя лица ведут праведную жизнь и приобретают научныя религиозныя сведения. Я посетил однажды несколько таких медрессе вме­сте с бароном Каульбарсом. Сперва мы отправились к хану и застали его в совете или диване, заседающем в кибитке в одном из садов. Он поспешил снабдить нас проводником и, казалось, польщен был интересом который мы выказывали относительно медрессе.

Самое великолепное и в то же время самое священное здание в Хиве—это мечеть Полван-Ата. Расположена она очень уютно в глубине маленькаго сада и весьма красива благодаря высокому куполу. Выстроена из обожженаго кир­пича. Купол имеет около шестидесяти футов вышины, покрыт такими же изразцами как и большая городская башня, о которой я уже говорил, только ярко-зеленаго цвета, и заканчивается позолоченым шаром. Общий вид не­сколько напоминает русскую церковь. Построена эта мечеть Магомед-Рахим-ханом в 1811 году и в ней помещается гробница Полвана, почитаемаго святым патроном Хивы.

Внутренней вид купола очень красив. Он весь выложен изразцами украшенным тонким голубым узором в перемежку с изречениями из Корана. Изразцы так плотно пригнаны один к другому что швов между ними вовсе не видно, и общий вид купола представляет как бы опрокинутую и вывернутую вазу прекраснаго китайскаго фарфора.

Вследствие некоторых особенностей постройки, купол этот отличается особенными акустическими свойствами, которым Хивинцы приписывают сверхестественное происхождение. Молитвы читаемыя громким голосом и многими людьми зараз, повторяются эхом довольно внятно; это­го, конечно, более чем достаточно для убеждения простых умов Хивинцев что Аллах слышит их молитвы.

Ввутри помещаются гробницы предшественников хана. Оне расположены в стенной нише и обнесены медною ре­шеткой. В этой части мечети похоронены три хана: [218] Мухамед-Рахим, Абул-Гази и Шир-Гази. Понятно что место где покоился Шир-Гази возбуждало не малый интерес Руских надо вспомнить что это был хан который так предательски умертвил князя Бековича-Черкасского и перебил почти всех людей его экспедиции.

В стороне от этого главнаго отделения мечети находят­ся две неболышя комнаты. В одной помещается гробница хана Аллах-Кули, умершаго в 1843 году и построившаго внешнюю городскую стену; в другой гробница самого святаго Полвана. Квадратная комната эта очень мала и низка; и почти темна, так как освещается всего одним маленьким окном. Стены и гробница выложены серыми израз­цами. Гробница помещается посреди пола; она семи футов в длину, четырех в ширину и трех в вышину; изразцы ее покрывающие так плотно соединены между собою что всю ее можно принять за цельный кусок сераго мрамора.

За мечетью находится глиняное строение, заключающее в себе множество комнат, занятых слепыми. Мы осмотре­ли несколько из этих комнат. Это были простыя кельи, иногда всего шести футов длины при четырех ширины, и все убранство такой комнаты состояло из небольшаго ко­личества кухонной посуды, овчины, разостланной на полу с двумя одеялами для постели и каменнаго кувшина для во­ды. Как ни мала была комната, в углу всегда находили мы миниатюрную печку, в которой предоставлялось самому слепому варить себе пищу и чай. Было что-то трогательное в заботливой чистоте в которой все содержалось; опрят­ность и порядок царствующее в расположении их вещей возбуждали невольную симпатию, выказывая в этих отшельниках те же особенности которыми отличаются слеп­цы наших рас.

Здесь жило от пятнадцати до двадцати слепых. Они нам сказали что им ежедневно выдается чай, рис и хлеб, мясо раза два, три в неделю, да кроме того, при всякоме выходе своем на базар, они получают от прохожих маленькие подарки, заключающееся в кусках сахара и фруктах. Учреждение это поддерживается частию вкладом осно­вателя его святаго Полвана, частию же настоящим ханом. Уже из того что подобное заведение существует в Хиве, видно что народ здесь вовсе не такой варварский, как полагают.

[219] Затем поднялись мы по узкой изогнутой лестнице в верхний этаж, то-есть на площадку идущую кругом главнаго купола, по которой были в безпорядке разбросаны маленькия кельи или комнатки, где жили муллы. Эти комнат­ка расположены отделениями, состоящими из двух, трех каморок, не больше тех где живут слепые; все оне помещаются на южной стороне. Эти темныя маленкия кельи, хотя и расположенныя на солнечной стороне, вовсе не были некомфортабельны, когда притворялась входная дверь; и мы охотно уселись в одной из них на полу, пока мулла готовил для нас чай и пилав.

Отсюда пошли мы в медрессе, построенное настоящими ханом на площади пред дворцом. Медрессе это принадлежит к новейшим постройкам, сооружено из пре­красно обожженных кирпичей и выказывает болышия претензии на архитектурвое изящество. Выстроено оно по плану одного персидскаго караван-сарая; рисунок этот вероят­но доставлен теми же рабами-Персиянами которые работали над его постройкой. Здание это около ста футов в квадра­те, состоит из двух этажей и представляет очень кра­сивый фасад с возвышенным порталом около пятиде­сяти футов вышины, который по окончания работ весь будет украшен белыми и синими изразцами о которых я уже так часто упоминал.

Внутри находится большой, хорошо вымощенный двор, с котораго идут входы во все комнаты. Комнаты расположены двумя этажами вокруг двора. Каждый мулла имеет две комнаты: одну для кухни, так как муллы все сами готовят себе пищу, а другую для ученых занятий. Большая из этих двух комнат, футов шести ши­риною при восьми длины, снабжена печкой с трубой и дру­гими принадлежностями кухни, но в таких миниатюрных размерах что оне кажутся детскими игрушками. Комнаты эти освещаются одним маленьким отверстием над входною дверью; конечно при этом оне очень темны и вовсе не приспособлены к ученым занятиям. Верхний этаж состоит из целаго ряда маленьких келий, выходящих на длинный балкон, огибающей весь фасад; из них открывается прекрасный вид на площадь и ханский дворец. Это медрессе, по хивинским требованиям, предста­вляет достаточаое помещение для ста человек, но до сих [220] пор они почти-что совсем не занято. Удивительно как вздумал хан выстроить медрессе вместо новаго дворца когда его настоящий дворец далеко не может сравниться с этим медрессе по вкусу, прочности и удобствам по­стройки.

У самаго ханскаго дворца находится медрессе построен­ное Мухамед-Эмир-ханом в 1844 году. Это главное го­родское медрессе, и состоит из четыреугольнаго строения, окружающаго большой вымощенный двор.

Построено оно по такому же плану как и описанное вы­ше; в нем содержатся триста учеников, обучаемых че­тырьмя учителями. Каждому ученику выдается в год пят­надцать четвериков пшеницы, пятнадцать четвериков джугары и от 20 до 26 рублей деньгами. У угла этого ме­дрессе стоит большая башня, предмет наиболее бросающийся в глаза во всей Хиве.

Только четыре или пять хивинских медрессе выстроены из кирпича, остальныя слеплены из глины и почти не отличаются от окружающих домов.

Муллы совершенно непохожи на обыкновенных людей. Бродят они по городу худые и изнуренные, с длинными бородами и впалыми глазами; лица их, тупыя и безсмысленныя, оживляются только по временам вспышками возбужденнаго фанатизма

Долгие годы пребывания в тесных и темных кельях, учение наизусть Корана, без малейшаго понимания, вечныя усилия над одною и тою же задачей, отчуждающей их от всякаго живаго человеческаго интереса, доводят их до этого полуидиотскаго состояния. Вот резкий пример их невежества и тупости, который однако также служит доказательством их способности к умственному труду. Мне разказывал генерал Кауфман что раз, в бытность свою в Самарканде, он услыхал об одном: молодом мулле, славившемся своею набожностию и знанием Корана. Когда генерал Кауфман выразил желание с ним познакомиться, мулла явился к нему.Оказалось что он знал весь Коран наизусть по-арабски, мог начать с любаго места и без ошибки продолжать свое чтение наизусть до конца книги. Когда же муллу этого попросили перевести главу из Корана, он вы­разил полнейшее удивление при такой необыкновенной на его взгляд просьбе, и заявил что он ни слова [221] по-арабски не понимает. А между тем этот бедняга лучшие годы своей жизни убил над этим занятием достойным попу­гая. Удивительно ли что после целых годов проведенных в этом безтолковом долблении наизусть, люди эти не толь­ко кажутся, но становятся действительно полнейшими идиотами.

Но не говоря уже об образе их жизни, одних головных уборов их достаточно чтобы затормозить какую угод­но головную работу, лишить их последняго проблеска раз­ума, уцелевшаго после их суронаго религиознаго воспита­ния. Убор этот состоит из высокой бараньей шапки, фунтов в семь-восемь весу, у краев обмотанной в виде чал­мы тридцатью или сорока аршинами белой кисеи. Носится эта шапка в самую жаркую пору лета, и надо видеть несчастных мулл, бродящих с этими чудовищными башнями на голове под жгучими лучами палящаго солнца что­бы понять до какой жестокости к себе может дойти человек! Не легко понять что заставляет их носить эту баранью шапку летом, когда Коран требует ношения одной чалмы.

Духовенство это имеет самое пагубное влияние на народ­ную массу: оно поддерживает в ней дух нетерпимости, изуверства и суеверия, препятствует всякому прогрессу, поощряет порок и невежество, ограничивая всякое знание одним долблением Корана. Я даже думаю что именно отсутствию мулл у Киргизов надо приписать их честность, тер­пимость и доброту, не встречаемый в городском населении.