Бегство. Военная контрибуция. Трактат.

 

 

X. Бегство.

 

На следующий день рано утром мы возобновляем преследование и вскоре замечаем следы беглецов. Здесь ар­ба нагруженная пожитками и оставленная в попыхах; там корова или теленок которые не могли следовать за бегу­щими; вот старуха, полумертвая от страха, думающая что ее сейчас же поведут на казнь; там старик, оборванный, покрытый пылью, жалкий, который опираясь на палку смотрит на нас свирепыми глазами. Дальше начинают попа­даться нам стада ягнят и козлят, потом стада овец и рогатаго скота и опять арбы.

Генерал Головачов отдал приказ кавалерии, шедшей впереди, открыть и атаковать беглецов и если можно за­ставить их принять сражение. Судя по тому что я видел [279] в первый день, нападению неизбежно должны подвергнуться отсталые, потому я решаюсь остаться позади при штабе.

Кавалерия скоро исчезает в облаке пыли; пехота продолжает твердо идти вперед. Через полчаса мы подходим к узкому, глубокому каналу, наполненному водой, ко­торый пересекает равнину под прямым углом к линии нашего движения, и здесь странная и страшная сцена пред­ставляется нашим глазам.

По равнине разбросаны во всех направлениях арбы или телеги, нагруженныя домашним скарбом Иомудов. Не имея возможности перейти канал по единственному узкому мосту, они выпрягли лошадей, оставив все свои пожитки. Не­которые однако не успели бежать; потому ли что у них не было лошадей, или может-быть потому что они слишком много полагались на великодушие Русских. Они были на­стигнуты и изрублены казаками.

Повсюду между тесно наставленными арбами лежали тела убитых, в крови, с сабельными ранами на головах и на лицах; вид их был страшен. Но еще хуже был вид женщин, которыя прятались под телегами, подобно безсловесным животным, смотря на нас с испуганными лица­ми и умоляющими глазами, без слов, окруженныя мертвыми телами своих мужей, возлюбленных и братьев. Оне ожидали что с ними поступят также как их мужья, возлю­бленные и братья поступают с побежденными при подобных обстоятельствах.

Я вижу однакоже одну женщину которая не обращает ни малейшаго внимания на то что происходит вокруг нея. Она держит на коленях голову человека умирающаго от страшнаго сабельнаго удара в голову. Она сидит, глядя ему в лицо, неподвижно как статуя, даже не поднимая глаз при нашем приближении; мы могли бы счесть это за выражение идиотскаго равнодушия, если бы не слезы тихо катившияся с ея длинных ресниц и капавшия на лицо умирающаго. В ней не было страха пред Русскими. Горе пересилило страх.

Но хуже всего было видеть множество малюток детей, отцы которых были вероятно убиты. Никоторые с плачем ползали между колес; другие, все еще сидя на телегах среди поклажи, смотрели на нас изумленными детскими [280] глазами; одна маленькая девочка ворковала и смеялаеь, увидав развевавшееся знамя.

Я передал одного плачущаго ребенка женщине которая сидела с диким взглядом под телегою; но она не обра­тила на него внимавия, и проезжая после я видел что ма­лютка лежит на земле близь нея, крича изо всей мочи.

Генерал и штаб остановились на несколько минут, а я поехал не спеша вперед. Повсюду были брошенныя арбы, набитыя коврами, подушками, кухонною посудой, мешками пшеницы, мотками шелка и одеждой; то там, то сям опять тело зарубленнаго Туркмена. Там старуха, лет восьмиде­сяти, по виду, сидит согнувшись посреди дороги с ребенком на руках, склоняясь над ним с видом безнадежности и отчаяния. Она выжидала закрыв глаза, как бы решившись не видеть сабли которая, она была убеждена, должна убить их обоих. Она не оставила своей внучки, которую может-быть оставила мать. Дальше под арбою молодая красивая женщина с окровавленным лицом, в изодранной одежде, с убитым горем выражением лица, которое разказывало ея грустную повесть. Поддаваясь безсознательному порыву я предложил ей денег; она оттолкнула их и с рыданием закрыла лицо руками.

Я должен сказать однако что случаи насилия против женщин были крайне редки; и хотя Русские сражались здесь с варварами которые совершали всевозможныя жестокости над пленными, что в значительной мере могло бы изви­нить жестокость со стороны солдат, тем не менее поведение их было безконечно лучше нежели поведение других европейских войск в европейских войнах.

Немного дальше старуха лежит близь дороги, с тяжелою сабельною раной на шее; но ее легко было принять за мущину, потому что на голове у нея не было чалмы. Прика­зано было не щадить мущин, будут ли они сопротивлять­ся или нет, но это была единственная раненая женщина ко­торую я видел, и мне говорили что всего было три или четыре таких случая.

Я проехал около трех верст по равнине, которая и здесь покрыта оставленными телегами. Оне разбросаны в разных местах, по пяти, по шести вместе, некоторыя на самой дороге, другия в разстоянии полверсты или более вправо и влево, как будто хозяева их думали укрыться [281] в пустыне когда приближение казаков принудило их бросить эту попытку.

Пятнадцать или двадцать человек Иомудов верхами по­казались в недалеком разстоянии в пустыне, а так как пехота верстах в трех позади, а кавалерия может-быть в пяти или шести верстах впереди, то я считаю безопас­нее остановиться. Пока я стою и жду, один Иомуд, ко­торый вероятно прятался где-нибудь по близости, внезапно появляется, направляясь в мою сторону. Он вооружен только дубиной, но имеет такой вызывающей вид что я схватился за револьвер. Он и тогда не обнаружил ни малейшаго признака страха, перешел через дорогу впереди меня в разстоянии не больше десяти футов, сверкая своими свирепыми черными глазами, как бы собираясь бро­ситься на меня со своею дубиной, несмотря на мою пару револьверов и винтовку.

Первым моим движением было заставить его бросить свою дубину и сдаться мне как победителю, но мододец этот имел такой вид отваги и независимости что возбудил мое восхищение, кроме того я подумал что я этим не выкажу храбрости, имея столько преимуществ на своей стороне. Он прошел мимо, даже не пожелав мне добраго утра, и исчез среди мелких песчаных холмов.

Скоро подошла пехота и движение продолжалось еще верст шесть или семь дальше. Опять попадаются овцы, скот, опять верблюды, старые и молодые, но нет лошадей. Не малаго замечания достойно что хотя многия тысячи голов овец были захвачены в течение похода, но не было поймало ни одной лошади; это показывает как умно распорядились Иомуды дорожа своими великолепными конями. Может-быть только те кто не имел лошадей и были взяты в плен или убиты в этот день.

Увидав в стороне от дороги двух или трех казаков расхищавших группу телег, я подъехал к ним чтобы взглянуть на их работу. На земле лежали тела двух убитых Иомутов, а возле них стояла девочка лет трех, смотревшая на казаков испуганным, удивденным взглядом и тихо, но горько плакавшая.

Малютка умерла бы от жажды еслиб ее оставить тут, и я взял ее на свою лошадь, с тем чтоб отдать ее пер­вой женщине которую встречу. Вскоре я увидал другую [282] девочку и, передав первую моему спутнику Черткову, подъехал ко второй. У беднаго ребенка был большой разрез на подошве; рана была полна песку, ничем не защищена от палящаго солнца и должна была причинять ей сильную боль. Девочка не плакала, но смотрела на казаков хозяйничавших около арбы, которая принадлежала может-быть ея отцу, любопытным, вызывающиме взглядом. Когда я сказал ей что возьму ее с собою, она пустилась бежать, и я принужден был сойти с лошади и погнаться за ней.

Она отбивалась и визжала как дикая кошка, и я истощил весь мой татарский лексикон прежде чем она со­гласилась довериться мне. Но убедившись наконец что мои намерения были миролюбивы, она обвила мою шею руками и заснула.

Я должен был представлять довольно странное зрелище когда ехал между войском, с дикаркой крепко обнявшею мою шею и положившею голову, покрытую корой грязи, на мою грудь. Но вскоре я встретил одного штабнаго офицера с такою же находкой и убедился что я не был исключением. Иомуды, очевидно, покидали девочек охотнее чем мальчиков.

Около одиннадцати часов мы нагнали кавалерию остано­вившуюся чтобы дать отдых лошадям.

Беглецы разсеялись во все стороны, но главная масса их, благодаря своим быстрым лошадям, должна была быть за несколько миль дальше, и преследовать их было бы безполезно. Генерал Головачов разсудил что так как большая часть их имущества захвачена, то они до­статочно наказаны, и решил вернуться в Ильялы.

Даже здесь, так далеко от оазиса, было два или три ка­нала, один из коих был все еще полон воды, что показывает что эта равнина, теперь безплодная, была не­когда обработана и может быть снова сделана плодородною. Судя по моим наблюдениям, Хивинский оазис был не­когда значительно больше чем теперь, так как везде на этих песчаных равнинах, начиная с самаго города, ко­торый стоит на границе между плодородною землей и пустыней, видны следы прежней ирригации.

На пути в лагерь я встретил пять или шесть женщин и предлагала им взять мою маленькую protegee, но оне все отказались, указывая на собственных детей. [283] Действительно, они были не в таком состоянии чтобы взять ре­бенка, потому что у каждой из них было уже по пяти или шести ребят. Таким образом, я привез мою девочку в лагерь, сам не зная что сделаю с ней. Всего проще было бы бросить ее в пустыне, в жертву шакалам, но в таком случае не для чего было и брать ее оттуда где я ее нашел. Обдумывая этот вопрос, я устроил ей по­стель под телегой, на куче хлопка, наваленнаго вокруг большими грудами, вместе с шерстяными одеялами, коврами и кухонною посудой из разграбленных кибиток. Потом, с помощью доктора, я обмыл и обвязал ея раненую ногу.

Она была мужественная девочка и вынесла эту операцию так терпеливо что привела нас в изумление. Несмотря на то что мы должны были причинять ей сильную боль пока очищали рану, которая опухла и была сильно воспалена, она не выронила ни одной слезы. После долгих стараний, мне удалось отмыть и лицо ея от налипшей на нем грязи, и я увидал что она прехорошенькая. Она с жадностью пила воду. Увидав что солдат доит корову, я принес девочке столько молока сколько она могла выпить, и уложил ее на приготовленную постель. Словом, я так привязался к ней и она была такая славная девочка что мне было жаль разстаться с ней, когда, немного позже, отыскалась ея мать. Мать была очевидно в восторге что нашла ее, но поблаго­дарила меня холодно и после того даже ни разу не взгля­нула на меня. Это показалось мне несколько жестоким, тем более что я возвратил ей дочь с хорошим гардеробом, который выбрал для нея в захваченном, иму­ществе ея соотечественников, и с золотою монетой, кото­рая лет десять спустя может послужить ей приданым. Но очень может быть что, вопреки наружной холод­ности, в глубине сердца, мать горячо поблагодарила кафира.

После трехчасовой остановки, в продолжение которой бы­ли разобраны и сожжены все кибитки найденныя здесь, мы пустилась в обратный путь в Ильялы.

Солдатам приказано было отобрать и захватить с со­бой все ценное, а остальное сжечь, и казаки охотно ис­полнили приказание. Ковры, шелковыя материи, носильное платье и серебряныя украшения — вот все что было ценнаго; все же остальное, необработанный хлопок и шелк, старые ковры, признанные солдатами негодными, зерно, мука, [284] кухонная посуда, мехи с молоком и разный другой домашний скарб, были разбросаны по земле.

Грустно было смотреть на разрушение стольких счастливых хозяйств. Для этих бедных людей каждая вещь была старым, знакомым другом, к которому они привяза­лись вследствие многолетняго употребления, с которым со­единено было множество воспоминаний. Грустно было думать как женщины, возвращаясь по этой дороге, будут ста­раться спасти хоть что-нибудь из общаго разрушения и плакать над знакомыми, любимыми вещами, жалкими остат­ками их некогда счастливых, теперь разрушенных хозяйств.

Но было ничто еще более достойное симпатии и сожаления.

Вот тела трех Иомутов залитыя их собственною кровью и возле них шесть человек детей, от четырех до шести лет, одни с своими покойниками. Старший, здоровый маль­чик, ухаживал как умел за младшими. Он устраивал им постель из обрывков хлопка, шелка, старых ковров и лохмотьев носильнаго платья, жалких остатков их некогда зажиточной кибитки. Он не удостоил меня ни малейшим вниманием когда я подъехал, не поднимая глаз он делал свое дело, и я уверен что его детское сердце горело яростью и негодованием против меня. Лет двадцать спустя, кто-нибудь из кяфиров может — быть узнает как сильна была ненависть посеянная в сердце ребенка.

Я позаботился чтобы солдаты не сожгли телегу под ко­торой приютились дети, добыл им мех с молоком и поехал дальше, оставив их одних с их покойниками в необъятной пустыне. Хорошо сказал Виктор Гюго: «Ceux qui n’ont vu que la misere des hommes n’ont rien vu il faut voi la misere des femmes. Ceux qui n’ont vu que la misere des femmes n’ont rien vu: il faut voir la misere des enfants.»

Я видел только одного убитаго ребенка. Это был еще младенец и убит он был повидимому ударом лошадинаго копыта или каким-нибудь тупым орудием, так как крови на нем не было.

Весь наш обратный путь был отмечен огнем и пламенем. Прибыв к каналу, о котором было упомянуто выше и где была оставлена первая масса кибиток, я нашел что оне были уже вполне опустошены и что почти [285] все женщины и дети исчезли. Но некоторыя еще оставались, и любопытно было видеть как солдаты отрывались от своего разрушительнаго занятия чтобы дать ребенку кусок хлеба или воды из собственной фляжки. Они делали это с удивительною нежностью и потом снова при­нимались за свое дело.

Я нашел маленькую девочку которая утром так ра­достно приветствовала знамя генерала Голованова все в той же телеге. Были сумерки, а бедный ребенок провел тут весь день под палящим солнцем, не евши и не пивши и терпеливо дожидаясь чтобы кто-нибудь взял его. Я нашел в груде других вещей мех с молоком и напоил девочку, хотя и с большим затруднением, так как не нашел ни одной чашки.

Тут было от пяти до шести сот арб, сдвинутых так близко что когда одна или две были подожжены, пламя бы­стро схватило другия и теперь уже приближалось к той в которой сидела девочка. Я отнес ее подальше от опас­ности и посадил на ковер, не зная что делать с ней. Хотя тут оставались еще две или три женщины, но одно то что оне оставляли ее весь день одну показывало ясно что на них нельзя было разчитывать.

Был вечер, возвращения Иомудов нельзя было ждать раньше следующаго дня, а шакалов было множество и вой их уже слышался в отдалении.

Я уже решил было взять девочку в лагерь, когда увидал подходившую ко мне женщину с двумя детьми, кото­рую я до тех пор не заметил. Я показал ей на девоч­ку и спросил: „ваша?» „Иок» (нет), отвечала она и указав на тело убитаго Иомуда прибавила, „его». „Мать есть?» спросил я. «Иок»(нет). Тогда я объяснил ей знаками что хочу взять девочку в лагерь. Мое намерение ей видимо не понравилось, и я спросил ее не возьмет ли она ее на свое попечение. На это она охотно согласилась. Я дал ей золо­тую монету и посоветовал не оставаться тут. Она взяла девочку на руки и пошла вдоль канала, по обширной пустыне, Бог весть куда, в сопровождении двух детей, устало следовавших за ней.

Арриергард достиг лагеря долго спустя после захода солнца, так как наше возвращение замедлялось множеством [286] овец, рогатаго скота и верблюдов, которых мы должиы были захватить с собою. Их мычание и блеяние в темноте ночи нагоняло тоску, а зарево на южной стороне гори­зонта над горящими арбами, печальное свидетельство гибе­ли и разрушения, усиливало ее еще более.

XI. Военная контрибуция.

 

Генерал Кауфман с значительным войском встретил наш отряд в Ильялах. Сообщение с генералом Головачовым было несколько дней прервано, и это обстоятель­ство, в связи со смутными слухами о большом сражении под Хивой, встревожило главнокомандующаго. Собрав, при содействии хана, столько арб сколько возможно было со­брать в полдня, он поспешно отправился к нам на по­мощь. Но получив на пути донесение генерала Головачова о деле 27го июля, он, конечно, успокоился.

Могущество Туркмен-Иомудов было сокрушено, большая часть их имущества захвачена, весь их хлебный залас приготовленный на зиму и жилища их сожжены.

Но их гордый дух повидимому остался непреклонным. Они отказывались покориться и возвратиться в свои жили­ща, как приглашал их генерал Кауфман. Они скита­лись по пустыне вблизи границ оазиса в продолжение нескольких недель, до тех пор пока генерал Кауфман не перешел Оксус на обратном пути в Ташкент. Тог­да, как я узнал по возвращении в Европу, они напали на соседних Узбеков и отчасти вознаградили себя за ущерб причиненный им Русскими.

Но сначала их положение должно было быть ужасно. Ге­нерал Кауфман говорил мне что слышал будто бы они посылали послов к Туркменам Теке, на Каспийском море и на Атреке, прося у них позволения переселиться в их владения. Туркмены дали им братский ответ что они могут переселяться, но что у иих будет отнято все что им удалось уберечь от Русских. Если это справедливо, то я полагаю что немногие из них переселились в страну Теке.

Генерал Кауфман стал лагерем в Ильялы и издал прокламацию к другим племенам Туркмен, в которой [287] возвестил им что налагает на них военную контрибуцию, которую они должны представить чрез неделю, если не хотят подвергнуться такому же наказанию какое потерпели Иомуды.

На эту прокламацию Туркмены отвечали чрез депутацию старшин, которые обещали заплатить, но просили продолжить срок. Нет никакой возможности, говорили они, собрать столько денег в такое короткое время, и генерал Кауфман согласился дать им двухнедельный срок.

Размер платежа составлял по пятнадцати тилль с кибитки для всех племен, кроме Кара-Егелды, кото­рые должны были уплатить двадцать тилль с кибитки. Со­ответственно сравнительному богатству обоих народов эта контрибуция была значительно тяжелее той кото­рую Германия взяла с Франция дня два спустя, Турк­мены, верные своему слову, уже прислали несколько сот рублей мелкою туземною серебряною монетой и несколько фунтов серебра в форме браслет и других женских украшений.

Любопытное зрелище представлял лагерь в следующие дни. В стране не оказалось, вероятно, достаточно денег для уплаты требуемой суммы, громадной для Туркмен, и они приходили в лагерь с лошадьми, коврами и верблюда­ми, и сбывали их за хорошую цену офицерам. Многим Русским хотелось приобрести чистокровных туркменских лошадей, превосходство которых было ясно доказано тем что во всю кампанию не было захвачено ни одной.

Судя однако по тем которых я видел, я полагаю что Туркмены или не продавали своих лучших лошадей или что лошади их хуже чем у Иомудов. Немногие из них, сколь­ко я могу судить, отличались особенностями свидетельствую­щими о силе и быстроте. Узкая грудь, передния ноги расположенныя как у кролика, большая голова и болыше уши, почти полное отсутствие гривы, жидкий хвост, очень высокий рост— вот характеристическия черты туркменских лошадей. Лейтенант Штумм, судя по экземллярам захваченным во время похода к Хиве, готов был заключить что порода туркменских лошадей выродилась, что оне теперь не лучше, а может-быть даже хуже киргизских. Но я расположен думать что он не видал настоящих туркменских коней, [288] так как хозяева ценят их дороже своих дочерей и скорее резстанутся с дочерью чем с лошадью.

Во время похода против Иомудов наша кавалерия не мо­гла подойти к ним ближе чем на пятьдесят сажень, и Иомуды так полагались на превосходство своих коней что повидимому никогда не гнали их, очевидно не удостоивая утомлять их ради нас, между тем как мы пускали в ход нагайки и шпоры и употребляли все старания чтобы нагнать их. А у казаков, лошади тоже превосходныя.

Но каковы бы ни были лошади которых Туркмены при­водили продавать, они брали за них хорошую цену, от ста двадцати до трехсот рублей.

Туркменские ковры также покупались охотно, несмотря на высокую цену и на то что множество таких ковров было захвачено во время похода против Иомудов. Ковер в двадцать футов длины и в шесть ширины продавался за двадцать пять и за тридцать рублей. Любопытною чертой торговли было то что Иомуды, как ни сильно должны они были нуждаться в это время в деньгах, не уступали ни копейки из первоначально назначенной цены. Ковры ткутся женщи­нами и ничем не уступают никаким другим коврам. У каждаго семейства особый рисунок, который передается из рода в род без малейшаго изменения. Преобладающие цвета красный и белый, с небольшою примесью коричневаго и зеленаго, очень красивые и прочные.

Как ни странно это покажется, но большая часть воен­ной контрибуции была уплачена женщинами. У каждой Турк­менки множество серебряных браслет, ожерельев, пуговиц и головных уборов. Эти украшения составляют, кажется, после лошадей главный предмет богатства Туркмен. Они приносили их сотнями, и Русские принимали их по двадцати пяти рублей за фунт серебра. Все украшения бы­ли из серебра высшей пробы, очень грубой работы и очень массивныя. Пара браслет часто весила больше фунта. Они очень широки и толсты, имеют форму буквы С, некото­рые отделаны золотом и все с сердоликовыми украшениями.

Грустно подумать как тяжело было женщинам отдать эти незатейливыя драгоценности чтоб удовлетворить без­граничное корыстолюбие Уруса. Некоторыя вещи были в семействе несколько поколений. Матери, бабушки и прабабушки современных Туркменок надевали их в день [289] своей свадьбы и разчитывали что их дочери, внучки и правнучки буцут носить их в свою очередь. И вдруг пришел ненавистный кяфир и все их взял себе. Можно представить какия горькия слезы проливали женщины над этими простыми вещами, как оне раскладывали их на полу своих кибиток, пересчитывали их и любовались ими в последний раз.

Для оценки и взвешпвания серебра была назначена коммиссия из офицеров. Они были заняты с утра до ночи, во тем не менее, когда прошел назначенный срок, они по­лучили в счет контрибуции меньше половины требуемой суммы Но так как Туркмены дали достаточные доказатель­ства своей готовности заплатить и так как невозможность собрать такую значительную сумму в такое короткое время была слишком очевидна, то генерал Кауфман решил от­срочить им уплату остальных денег еще на год. Было ясно что Туркмены при всем желании не могли бы собрать эту сумму в несколько недель, а армия должна была перейти Оксус и приготовиться к обратному походу до 1го сен­тября, чтоб не быть застигнутою морозами в пустыне.

Уплата контрибуции была действительно сопряжена для Туркмен с величайшими затруднениями. Главным из них, после недостатка монеты, было неумение распределить сбор по кибиткам. У них нет, как я уже говорил, никакого государственного устройства, нет верховной вла­сти, уполномоченной назначать и распределять подати и побуждать к уплате, нет оценочной ведомости собственно­сти подлежащей налогу и нет никого кто мог бы это сделать, так как они никогда не платили податей. Поэтому орга­низация ведомства для распределения и сбора контрибуции была для них очень трудным делом. Генерал Кауфман, желая помочь им, пробовал дать их старшинам все инструкции возможныя при подобном положении дел. Он старался объяснить им что они должны распределить налог по кибиткам, соразмерно с принадлежащим каждой кибитке количеством овец, рогатаго скота, лошадей и верблюдов. На это они возражали что часто тот кто богат скотом, беден деньгами, и что поэтому ему труднее заплатить, чем другому, а что те у кого есть деньги, прячут их и отказываются отдать их для общаго блага. Ге­нерал Кауфман объяснял им что те у кого есть деньги [290] могут дать их взаймы тем у кого их нет, что старшины могут сделать заем во имя народа, с тем что народ заплатит его чрез год скотом. Словом, он сделал все что мог чтобы дать им понятие о государственном строе и о народном займе, но все это было слишком сложно для них и он наконец предоставил им действо­вать как знают.

Все это время мы стояли лагерем в большом саду, окруженном высокою стеной, примыкающею к городу Ильялы. Это небольшой городок, имеющий около двух тысяч жителей и обнесенный толстою стеной, образующею прямоугольник около ста тридцати сажень длины и около восмидесяти шести ширины. В городе есть базар, но ни одной мечети. Половина его построек в развалинах, вследствие землетрясения, и весь город имеет жалкий вид запустения, несмотря на то что окружающая его местность богата и плодородна.

Для тех из нас кто не был занят пересчитыванием и взвешиванием туркменскаго серебра, двенадцать дней проведенные здесь были довольно скучным временем. Однообразие лагерной жизни казалось нестерпимым после возбуждения краткой, но интересной кампании. Есть, пить, угощать друг друга—вот все что нам оставалось делать, и мы предались этим занятиям со рвением удивлявшим нас самих.

Мы начали смотреть на Хиву как на центр деятель­ности, новостей и удовольствий, также как люди смотрят на Париж, на Лондон или на Петербург, после долгаго пребывания в каком-нибудь захолустье, вдали от желез­ной дороги. Что же касается возможности увидать снова Лондон, Париж или Петербург, то мы помышляли об этом как о чем-то очень далеком. Хива была теперь центром всех наших желаний, и мы мечтали об ея базаре как некоторые из нас некогда мечтали о парижских бульварах.

И наконец настала счастливая минута когда мы сели опять на коней и направились к Хиве, куда и прибыли после пятидневнаго перехода.

 

[291] XII. Трактат.

 

Вскоре после взятия Хивы, генерал Кауфман написал проект трактата который предстояло заключить с ханом, и послал его с нарочным в Петербург на усмо­трение Государя Императора. Трактат был вполне одоб­рен Государем и вовремя возвращен в Хиву. Дня за два или за три до подписания, хану дана была копия с него на узбекском наречии, чтоб он мог заранее познакомиться о его содержанием.

Трактат был подписан генералом Кауфманом и ханом 23го августа, в присутствии офицеров штаба. Я привожу его целиком:

 

1. Сеид-Мухамед-Рахим-Бегадур-хан признает себя покорным слугою Императора Всероссийскаго. Он отказы­вается от всяких непосредственных и дружеских сношений с соседними владетелями и ханами, и от заключения с ними каких-либо торговых и других договоров, и без ведома и разрешения высшей русской власти в Сред­ней Азии не предпринимает никаких военных действий против них.

2. Границей между русскими землями и хивинскими служит Аму-Дарья, от Кукертли вниз по реке, до отделения из нея самаго западнаго протока Аму-Дарьи, а от это­го места по сему протоку до впадения его в Аральское море. Далее граница идет по берегу моря на мыс Ургу, а отсюда вдоль подошвы чинка Усть-Урта, по так-называемому старому руслу Аму-Дарьи.

3. Весь правый берег Аму-Дарьи и прилегающая к нему земли, до ныне считавшияся хивинскими, отходят от хана во владение России, со всеми проживающими и кочующими там народами. Участки земель по правому берегу, составляющие ныне собственность хана, и жалованныя им для пользования сановникам ханства, отходят вместе с тем в собственность русскаго правительства, без всяких претензий со стороны прежних владельцев. Хану предостав­ляется вознаградить их убытки землями на левом берегу.

4. В случае если по Высочайшей воле Государя Императора, часть этого праваго берега будет передана во владение Бухарскаго эмира, то Хивинский хан признает сего последняго законным владельцем этой части прежних своих владений, и отказывается от всяких намерений возстановить там свою власть.

5. Русским пароходам и другим русским судам как [292] правительственным так и частным, предоставляется сво­бодное и исключительное плавание по реке Аму-Дарье. Этим правом могут пользоваться суда хивинския и бухарския, не иначе как с особаго разрешения высшей русской вла­сти в Средней Азии.

6. В тех местах на левом берегу где окажется необходимым и удобным, Русские имеют право устраивать свои пристани. Ханское правительство отвечает за безо­пасность и сохранность этих пристаней. Утверждение выбранных мест для пристаней зависит от высшей рус­ской власти в Средней Азии.

7. Независимо от этих пристаней предоставляется Русским право иметь на левом берегу Аму-Дарьи свои фактории для склада и хранения своих товаров. Под эти фактории, в тех именно местах где будет указано высшею русскою властью в Средней Азии, ханское правительство обязуется отвести свободныя от населения земли в достаточном количестве для пристаней и для постройки магазинов, помещений для служащих в фактории и имеющих дела с факторией, для помещений под купеческия конторы и для устройства хозяйственных ферм. Эти фактории со всеми живущими в них людьми и сложенными в них товарами находятся под непосредственным покровительством ханскаго правительства, которое отвечает за со­хранность и безопасность таковых.

8. Все вообще города и селения Хивинскаго ханства от­ныне открыты для русской торговли Русские купцы и русские караваны могут свободно разъезжать по всему ханству и пользуются особенным покровительством местных властей. За безопасность караванов и складов отвечает ханское правительство.

9. Русские купцы торгующее в ханстве освобождаются от платежа зякета и всякаго рода торговых повинностей, так точно как хивинские купцы не платят с давниие пор зякета ни по пути чрез Казалинск, ни в Оренбур­ге, ни на пристанях Каспийскаго моря.

10. Русским купцам предоставляется право безпошлиннаго провоза своих товаров чрез хивинския владения во все соседния земли (безпошлинная транзитная торговля).

11. Русским купцам предоставляется право, если они пожелают, иметь в городе Хиве и в других городах ханства своих агентов (караван-башей) для сношений с местными властями и для наблюдения за правильным ходом торговых дел.

12. Русским подданным предоставляется право иметь в ханстве недвижимое имущество. Оно облагается поземель­ною податью по соглашению с высшею русскою властью в Средней Азии

13. Торговыя обязательства между Русскими и Хивинцами [293] должны быть исполняемы свято и ненарушимо как с той, так и с другой стороны.

14. Жалобы и претензии русских подданных на Хивинцев ханское правительство обязуется безотлагательно разследовать, и если они окажутся основательными, то немедленно удовлетворить. В случае разбора претензий со сторо­ны русских подданных и хивинских, преимущество при уплате долгов отдается Русским пред Хивинцами.

15. Жалобы и претензии Хивинцев на русских поддан­ных, в том даже случае если последние находятся вну­три пределов ханства, передаются ближайшему русскому начальству на разсмотрение и удовлетворение.

16. Хивинское правительство ни в каком случае не принимает к себе разных выходцев из России, являющих­ся без дозволительнаго на то вида от русской власти, к какой бы национальности они ни принадлежали. Если кто из преступников, русских подданных, будет скрываться от преследования законов в пределах ханства, то хан­ское правительство обязывается изловить таковых и доста­вить ближайшему русскому начальству.

17. Объявление Сеид-Мухамед-Рахим-Богадур-хана, обнародованное 12го числа минувшаго июля, об освобождении всех невольников в ханстве и об уничтожении на вечныя времена рабства и торга людьми, остается в полной силе, и ханское правительство обязуется всеми завися­щими от него мерами следить за строгим и добросовестным исполнением этого дела.

18. На Хивинское ханство налагается пеня в размере 2.200.000 рублей, для покрытия расходов русской казны на ведение последней войны, вызванной самим ханским правительством и ханским народом. Так как хивинское правительство, по недостаточности денег в стране, и в особенности—в руках правительства, не в состоянии упла­тить эту сумму в короткое время, то, во внимание к это­му затруднению, предоставляется ему право уплачивать эту пеню с разсрочкой и с разчетом процентов по 5 % в год, с тем чтобы в первые два года в русскую казну вносилось по 100.000 руб., в следующие затем два года— по 125.000 руб., затем два года—по 175.000 руб., а в 1881 году, т.е. через восемь лет—200.000 руб. и наконец до окончательной расплаты—не менее 200.000 руб. в год. Взносы могут производиться как русскими кредитными билетами, так и ходячею хивинскою монетой, по желанию ханскаго правительства.

Срок первой уплаты назначается 1го декабря 1873 года. В счет этого взноса, предоставляется хану собрать по­дать с населения праваго берега за истекающий год, в размере установленном до сего времени; это взимание должно быть окончено к 1му декабря, по соглашению ханских сборщиков с русским местным начальником.

[294] Следующие взносы должны быть производимы ежегодно, к 1му ноября, до окончательной уплаты всей пени, с процен­тами.

Чрез 19 лет, к 1му ноября 1892 года, по уплате 200.000 руб. за 1892 год, останется за хивинским правительством еще 70.054 руб., а к 1му ноября 1893 годи придется упла­тить последние 73.557 руб. Ханскому правительству предо­ставляется право уплачивать и более вышеопределеннаго ежегоднаго взноса, ежели пожелает сократить число плат­ных  лет и проценты причитающиеся за остающийся еще долг.

Условия эти с обеих сторон,—с одной стороны туркестанским генерал — губернатором, генерал-адъютантом фон-Кауфманом 1м, а с другой—владетелем Хивы, Сеид-Мухамед-Рахим-Богадур-ханом, установлены и приняты к точному исполнению и постоянному руководству, в саду Гендемииан (лагерь русских войск у города Хи­вы), августа в 12й день 1873 года (месяца Раджаба в 1й день, 1290 года).

Подлинный договор подписали туркестанский генерал-губернатор, генерал-адъютант фон-Кауфман 1й, и приложил свою печать, и Сеид-Мухамед-Рахим-Богадур-хан с приложением своей печати