Следующим утром восход солнца застала нас уже на лошадях. Радушно распрощались мы с хозяином и вы­ехали тем же порядком как и накануне. Путь наш лежал все по тому же юго-западному направлению, в местно­сти где не было ни дороги, ни тропинки: приходилось идти прямо вперед то высокими тростниками, в которых мы совершенно терялись, то пологими песчаными холмами, по­росшими терновником; а затем опять голою степью, где изредка лишь попадалась жесткая, колючая трава.

Вскоре мое внимание было привлечено безпрестанно повто­рявшимся криком каких-то птиц; их, повидимому, было множество в этом тростнике и кустарнике, так как мы ежеминутно слышали те же крики справа, слева, впереди и позади себя. Это был резкий, неприятный звук похожий на крик павлина, и всегда немедленно сопровождался шорохом, как бы от взмахивания крыльев вспорхнувшей птицы. Услыхав, к величайшему моему удивлению, что это и есть столь прославленный золотой туркестанский фазан, я возгорел желанием пристрелить хотя бы одного. Но это оказалось делом далеко не легким в высоких тростниках; да к тому же птицы эти наделены совершенно особым талантом прятаться, несмотря на их яркия перья: часто приходилось мне слышать их крики всего в нескольких саженях от себя, но все-таки, сколько я ни обыскавал кустарники, ни разу мне не удалось ни высмотреть, ни вспугнуть ни одного из них. Это было тем более досадно что лишь только отходил я от какого куста, крик разда­вался повидимому на самом том месте где я пред тем стоял.

Тем временем выехали мы на тропинку, проходящую по долине, что много облегчило наш переезд этими колючими кустарниками и терновником. Часто проезжали мы мимо стад лошадей и скота, которые спокойно паслись на поросших травою лужайках. Стерег их всегда конный Киргиз, который обыкновенно подъезжал к нам результатом, конечно, являлась короткая остановка моих людей и взаимное перебрасывание вопросами с пастухом. [31] Вооружены были эти кочевники кривою саблей, а иногда и фитильным ружьем, и всегда почти сопровождали нас на некоторое разстояние. Сыр-Дарьинская долина густо насе­лена этими номадами, и многия тысячи овец и лошадей ежегодно разводятся на этих берегах.

Около десяти часов подъехали мы к аулу, состоящему из четырех кибиток, где и остановились для легкаго зав­трака, так как с утра еще ничего не ели. Аул стоял в маленькой терновой чаще, огораживающей его со всех сторон, и мы легко бы его миновали, если бы Мустров не был настороже, зная что именно здесь он должен нам попасться. Путь к нему лежал извилистою тропинкой, про­рубленною в терновнике. Я рад был укрыться под тенью кибитки от солнца, которое начинало уже сильно припекать. Аул этот оказался очень бедным. Войлок, покрывавший кибитку был старый и весь изодранный, не видать было ни ярких ковров, ни мягких одеял, как там где мы провели ночь. Остальныя кибитки, как я после увидал, были не богаче той в которую мы попали.

Пока шли приготовления к завтраку, я схватил ружье и вышел на поиски за фазаном, крик которого я заметил при въезде в аул. Долина здесь была покрыта коротким диким терном и редким, низким кустарником; лишь местами попадались маленькия чащи терновника как та что окружила аул, и я заключил что будет больше шансов для охоты в этой местности нежели между высокими тростниками. Я не ошибся. Вскоре показался из чащи красавец фазан с золотыми крыльями, зеленою шеей и длинным хвостом почти не уступавшим в яркости радужным цветам павлина. Он гордо выступал из одной ча­щи тервовника и неспешно направлялся к другой, по временам останавливаясь клюнуть червяка или букашку, и не обращая на меня, повидимому, ни малейшаго внимания. Ме­дленно приподняв свою винтовку, чтобы не спугнуть его, я прицелился настолько аккуратно насколько это допускало светящее мне прямо в глаза солнце, и перешиб ему крылья. Он бросился в чащу, но я тут же его догнал и торжественно внес в аул, где он немедленно был ощипан и зажарен к завтраку.

Заметив тут что я потерял пуговицу от картуза, я спросил Ак-Маматова, не сумеет ли он мне пришить [32] другую. Он сильно оскорбился даже самым предложением что он способен взяться за женское дело, вышел, не го­воря ни слова, и вернулся с хорошенькою молодою Киргиз­кой, заявляя, с явною еще досадой, что она вот может сделать что мне нужно, если я найду пуговицу и иголку с ниткой. Необходимые материалы была доставлены; Киргизка уселась на полу и принялась за дело при хихиканье трех или четырех своих товарок, собравшихся у двери по­смотреть на иностранца. Киргизка эта была премиленькая девушка лет шестнадцати, но очень бедно одетая; недостаток костюма, впрочем, скрашивался несколькими тяжелыми, черными как смоль косами, лежащими на ея плечах, и блестящими черными глазами. Вся эта процедура казалась чрезвычайно смешною ея приятельницам: оне продолжали пе­ресмеиваться и делать мне знаки чтоб я ее поцеловал; и, конечно, не замедлил привести это в исполнение, а Киргизка покорилась этому с той же простою, спокойною грацией. Подарив ей кое-какия безделки и наделив иголками и нитками, я отпустил ее, и узнал только после что она приходилась сестрою моему молодому Киргизу, принадле­жавшему к этому аулу.

После часоваго отдыха и чая, завареннаго мутною, почти грязною водой, мы опять сели на коней. Было около часа пополудни, и солнце пекло ужасным образом. Впрочем, мы были на очень хорошей тропинке, и лошади бежали своим ровным и быстрым ходом. Лошади мои были киргизския, мелкой, но очень выносливой породы. Все оне от природы или от выездки ходят иноходью, что, как всем из­вестно, чрезвычайно легко и покойно как для коня, так и для всадника; иноходью этой способны оне бежать с утра до поздней ночи, проезжая в день почти невероятное коли­чество верст. Выносливость их так велика что оне могут делать по 70 верст день за день в продолжение месяца, безо всякаго другаго корма кроме того что им самим удастся подобрать в пустыне, да еще какой-нибудь горсти ячменя от времени до времени.

Как было уже сказано, со мною было шесть лошадей. Толь­ко четыре из них, впрочем, были чистокровныя киргиз­ская, другия две были помесью с казацкою и мингрельскою породами. Одна из этих последних должна была прежде принадлежать Мустрову, судя по тому как неотступно [33] уговаривал он меня дать за нее хорошую цену, уверяя что это превосходная лошадь и, что было для меня важнее всего, отлично выдержит переход. Хотя эта лошадь и самого меня прельщала своею красотой, тяжелою червою гривой и хвостом, купил я ее совершенно вопреки собственному убеждению, которое сильно противилось тому чтобы брать такую худощавую лошадь для длиннаго переезда. Для трех-четырех-дневнаго переезда худощавая лошадь очень хороша, но для месячнаго тяжелаго перехода необходимо более жирное животное; скоро пришлось мне раскаяться в том что у меня не хватило твердости отстоять свое мнение: лошадь эта досталась шакалам еще задолго до прибытия на Оксус.

Киргизы, в противоположность Туркменам, вовсе не забо­тятся о своих лошадях. Они никогда не чистят их и не укрывают, исключая поры самых сильнейших морозов, и почти никогда не засылают им корма. Зимой еще дают они им немного сена, если оно есть, а если нет, то просто расчищают снег и предоставляют животным подбирать то что попадется из прошлогодней травы. Летом же их оставляют совсем на произвол судьбы, и оне, как верблюды, только тем и питаются что находят сами; в Сыр-Дарьинской долине им еще довольно сытно сравнительно с выжженными солнцем Кизил-Кумскими степями.

Результатом всего этого является то что порода этих лошадей стала самою выносливою в целом свете; жить оне могут везде где может существовать верблюд, и также далеко пройдут без питья, но не могут только выносить жажды так много дней как верблюд. Впрочем ростом и быстротой бега оне не могут и сравниваться с турк­менскими лошадьми.

Чрез полчаса по выезде из этого аула, мы подъехали к Яны-Дарье и переправились чрез нее, так как путь наш лежал по противоположному берегу. Река была узка, извилиста и почти суха. Мы не стали следовать за ея ка­призными изворотами, а все продолжали ехать наперерез к юго-западу, переправляясь чрез нее много раз пред нашим прибытием в Иркибай. Мы находились теперь в местности перерезанной, в видах орошения, каналами, ко­торые были теперь по большей части сухи, так как Сыр-Дарья не выходила из берегов в этом году. Почва [34] казалась довольно хорошею, но была выжжена до такой степени что по всем направлениям была покрыта развилинами, что может дать некоторое понятие о жаре здесь царящей, так как это было всего 19го апреля (1го мая). Растительности при этой засухе конечно не могло существовать никакой; ненасытная почва поглощала снег чуть ли не с большею ско­ростью чем он таял; только местами, ради разнообразия, попадались сухие стволы прошлогодних растений.

Проехав несколько верст, мы оставили за собой все эти признаки искусственнаго орошения и выехали на неровную песчаную местность, где попадалось много маленьких озер, окруженных песчаными холмами и почти скрытых из ви­ду высоким тростником. Некоторыя из озер были по­крыты дикими утками, и я скоро настрелял их достаточно для обеда на всех нас. Солнце сильно пекло после полудня; я никогда бы не поверил, если бы не испытал сам, что разница нескольких дней разстояния могла быть так велика. Мы даже начали томиться жаждой, так как воды годной для питья не попадалось с самаго утра.

Теперь мы уже вступили в пустыню или, вернее говоря, проходили песчаною местностью, испещренною маленькими, незадолго до того возделанными полосами земли, которыя представляли разительную противоположность с окружающими их песками. Все преимущество было на стороне последних. Места орошенныя лишь в прошлом году, все потрескались от засухи, на них не попадалось ни малейшаго намека на растительность, тогда как сама пустыня была почти зелена от распускающагося хворостника и ре­денькой травки, которая всегда пробивается немедленно по стаянии снега и даже цветет до тех пор пока ее солнцем не выжжет. Более всего тут было диких тюльпанов в цвету, но также попадалось множество других цветов, которые я собирал на пути; тюльпаны же были особенно красивы: чашечки их были величиною в маленькую рюмку, лепестки бледно-желтаго цвета, а основания ярко-пурпуровыя. Они имеют, насколько мне удалось заметить, смертельнаго врага в маленьком буром животном, вели­чиною с крысу, и известном у Русских под именем су­слика; суслик этот подкапывается к луковицам и окончательно их выедает, оставляя одну тонкую кожицу.

[35] К вечеру подъехали мы к киргизскому кладбищу, со­стоящему из нескольких глиняных гробниц и высокой пустой башни с лестницею внутри. Подле башни быд колодец, вода котораго была до такой степени тепла и так отзывалась гнилою соломой что ее почти не было возможности пить. Впрочем делать было нечего, мы утолили здесь жажду насколько могли, напоили лошадей и осмотрев клад­бище отправились дальше.

Плоскость по которой мы до тех пор ехали незамет­но возвышалась, и теперь вид пред нами открывался на несколько верст по всем направлениям, но никакого при­знака жизни не попадалось нам на глаза: мы оставили на­селенные берега, Сыр-Дарьи за собою. Еще через час мы подъехали к другому колодцу, вода котораго была чрезвы­чайно холодна и вкусна, и прежде чем пускаться в дальнейший путь, мы наполнили этою водой наши кожаныя бу­тыли, уже не доверяя больше долине после опыта настоящаго дня.

Под вечер Мустров начал высматривать аул, кото­рый, по его соображениям, должен был находиться где-нибудь по соседству. Однако нам до ночи ничего не попада­лось, и мы уже стали выбирать место где бы расположиться на ночлег под открытым небом, когда вдруг широкая полоса света постепенно поднялась к небу верстах в трех вправо от нашей тропинки. Мустров и я пустили своих лошадей в галоп, и через несколько минут подскакали к аулу, состоящему из дюжины кибиток, установленных на густой зеленой мураве, представлявшей бога­тое пастбище для наших лошадей. Мы подъехали к полоске земли составляющей нечто в роде оазиса, где была трава и вода в изобилии, что я приписал опять-таки тому что мы снова приблизились к Яны-Дарье.

Это было первым моим безостановочным дневным переездом; я был на лошади в продолжение одиннадцати часов и так устал что как только подъехали мы с Мустровым к кибитке Киргиза который нас пригласил к себе, я сошел с коня и подложив под голову седельную покрышку, растянулся на земле. Хозяин было пытал­ся зазвать меня в кибитку, но видя что я предпочитаю лежать на открытом воздухе, немедленно вынес ковер, разстелил его на земле и пригласил меня расположиться на [36] нем, тогда как сам уселся с явным намерением завя­зать со мною разговор, но так как мое знакомство с татарским языком ограничивалось всего немногими слова­ми, а Мустров по-русски не говорил, то хозяину пришлось отложить все разговоры со мной до приезда Ак-Маматова, но он тем не менее важно и вежливо меня приветствовал, поглаживая свою бороду и низко кланяясь.

Он был высокий, хорошо сложенный человек, с длин­ною бородой—обстоятельство очень странное в Киргизе. Да потом, с приездом Ак-Маматова, и оказалось что он совсем не Киргиз, а брат Мустрова, родом Каракалпак, что и объясняло длину его бороды. Хотя такие же кочевни­ки, в силу своих обычаев, как и Киргизы, живя бок-о-бок и часто вступая в браки с этими последними, Кара­калпаки, повидимому, принадлежат к совершенно другой расе. Они обыкновенно хорошо сложены, много выше Киргизов, и вместо маленьких, узких глаз, широких скул, приплюснутых носов, толстых губ и круглых, безбородых киргизских лиц, имеют обыкновенно большие открытые глаза, продолговатыя лица, выдающиеся носы и густыя черныя бороды; даже кожа их, когда не обожжена солнцем, может почти сравняться с белизной Европейца. Кто они такие, как сюда попали, откуда пришли—все это предстоит обяснить историкам и этнологам, да и они едва ли скоро решать эти вопросы. Что Каракалпаки не принадлежат к расе монгольской, это очевидно, но кто они действительно, еще трудно сказать.

Скоро ужин и чай были готовы, мои утки зажарены, все мы подсели к яркому костру разложенному в кибитке, и принялись за еду. После ужина я опять вышел подышать свежим вечерним воздухом и полюбоваться на окружающую меня обстановку.

Молодой месяц уже готов был зайти за горизонт; огни мелькали в степи по всем направлениям, доказывая что наш аул не один стоит в этой местности; по ти­хому вечернему воздуху доносилось до меня мычанье скота и блеяние овец, перемешанное с резвым лаем собак и смеющимися детскими голосами, и все это сливалось в ка­кой-то мягкий, даже несколько музыкальный гул. Местами зажжена была сухая прошлогодняя трава и терновник для очищения почвы под новую растительность, и широкия [37] полосы пламени, замеченныя нами издалека, медленно ползли по долине, тогда как густые клубы дыма, застилая яркие костры, поднимались к самому небу в странных, фантастических формах, точно огненныя облака.

На следующй день стало мне попадаться растение изда­вавшее сильный ароматичный запах под лошадиными ко­пытами, и оказавшееся, по ближайшем разсмотрении, особаго рода полынью. Долина была местами сплошь ею покры­та, и лошади ее ели с удовольствием. Здесь же стал иногда попадаться нам род низкаго, шероховатаго исковерканнаго хворостинка, от одного до шести футов выши­ной; кустарник этот очень жесток и хрупок, так что гораздо легче ломается нежели рубится, и до того не прихотлив что отлично разростается на самых сухих и песчаных местах. У Киргизов он известен под именем саксаула; название это они, впрочем, применяют ко вся­кому лесу идущему на топливо.

Этим же утром видели мы пять или шесть «сайгаков», этих антилол Кизил-Кума, составляющих собственно нечто среднее между этими животными и козлами. Я собирал­ся уже дать по ним выстрел, но люди мои, не имевшие никакой охотничьей выдержки, до того гикали и кричали что спугнули сайгаков: они бросились в сторону с быстро­тою вихря. Я скакал в погоню за ними до места окаймленнаго высоким хворостником, переходившим даже в маленькия деревца футов десяти-пятнадцати вышиной; но все напрасно. Никто не в состоянии нагнать этих животных кроме быстроногих туркестанских борзых собак.

Возвращаясь к тропинке по которой мы до тех пор следовали, я заметил что саксаулы здесь, хотя и доволь­но высокие, благодаря большой сырости почвы, не изме­нили нисколько своих резких особенностей; они были все такие же сухие, шероховатые и изогнутые в оленьи ро­га. Более половины их казались вымершими, да и весь этот не одевшийся еще лес представлял мрачное, пе­чальное, зрелище, будто он был исковеркан и вымер под влиянием какого-то сверхестественнаго проклятия.

[38] Переезд этого утра был восхитителен; с наслаждением вдыхали мы свежий, прохладный воздух, весь пропи­танный ароматом дикой полыни, раздавленной под копытами наших лошадей.

К полудню однако солнце начало сильно припекать и, приметив в версте или двух на север от нас верховаго, Мустров галопом направился в его сторону, разчитывая найти подле него колодец. Перебросившись несколь­кими словами с этим человеком, он дал нам знак подъезжать, что мы немедленно же привели в исполнение, и застали на том месте, не одного уже, а целых четверых всадников. Приняли они нас весьма радушно, взяв на себя уборку наших лошадей и предложив нам самим только-что заваренный ими для себя чай. Это место, как я тут узнал, было выбрано ими для полуденнаго привала их аула, шедшаго за ними следом.

Все работы при уходе с кочевья, как-то: разборка кибиток, нагрузка их со всею домашней утварью на верблюдов, гонка скота и тому подобное, всегда возлагаются на одних женщин и детей, тогда как мущины садятся на коней и скачут вперед, на поиски за местом для новаго привала. Настоящее место было ими выбрано ради лежащаго невдалеке маленькаго озера, или, вернее говоря, большой лужи, наполненной мутною водой, а отчасти и из-за травы, весьма хорошей для пустыни.

Скоро показался и весь аул: длинною нитью потянулись верблюды с женщинами и детьми, а за ними подошли стада овец, и скота, которыя немедленно же разсыпались по доли­не в поисках за кормом. Верблюдов заставили стать на колена, потянув веревки, обвязанныя вокруг их морд, или пропущенныя в ноздри в виде узды; женщины сошли на землю и немедленно принялись за установку кибиток и разборку домашней утвари; зажгли костры, все оживилось, пришло в движение и наполнилось шумом.

Я стал наблюдать за установкой кибитки женщинами; ме­ня особенно удивила поспешность с которою оне с этим делом справлялись.

Самый остов кибитки, или палатки употребляемой в Цен­тральной Азии, состоит из множества тонких деревянных полосок, скрепленных крест-на-крест в виде решетки но не на крепко, а таким образом что могут [39] раздвигаться в квадрат и сдвигаться в одну полосу, по произволу. Остов состоит обыкновенно из нескольких таких решеток выгнутых внутри, так что каждая часть имеет фор­му сегмента круга, а четыре части, вместе связанныя ве­ревками, составляют кругообразный сруб. Вверху его ста­вится от двадцати пяти до тридцати изогнутых же стро­пил верхния оконечности которых прикрепляются к об­ручу трех-четырех футов в диаметре, и образуют кры­шу кибитки.

Как только верблюд нагруженный кибиткой стал на колени, две женщины сняли сруб и раздвинули его в круг; одна из них держала отдельныя части, в то время как другая крепко их связывала вместе; вставили дверные ко­сяки и все вместе обвязали крепко-на-крепко веревкой из верблюжьяго волоса. Затем одна из женщин взяла обруч, служаший центром и основанием потолка, подняла его изнутри кибитки посредством палки, вставленной в одно из множества отверстий, которыя в нем просверле­ны, тогда как другая немедленно приступила ко вставлению верхних концов всех стропил в эти отверстия для них приготовленные; основание же стропил прикреплялось к стоящему под ними срубу посредством петлей. Наконец обвертывали этот скелет кибитки тяжелым войлоком, и кибитка была готова. Обыкновенно она имеет около пятнадцати футов в диаметре при восьми футах в выши­ну, а формою походит на старомодный улей. На всю уста­новку кибитки требуется не более десяти минут, а между тем она очень устойчива и разве только при сильнейшем урагане способна сдвинуться с места.

Возвратившись к аулу после неудачных поисков за дичью, я был удивлен и порадован видя что и мой комфорт не был забыт во всеобщем движении и суматохе. Старшина аула приказал поставить маленькую кибитку исключительно для меня одного, и к ней теперь подвел он меня со своей степенною вежливостью. Я нашел кибитку устланною коврами и снабженною несколькими мягкими, яр­кими покрывалами и подушками, которыя, при усталости мо­ей, были неоценимы.

Радушнаго хозяина пригласил я придти попробовать фазана, что я застрелил утром, и напиться потом чаю, на что он охотно согласился. Я очень удивился когда, спустя [40] несколько времени, явился он с настоящим русским самоваром, который кипел и пыхтел самым аппетитным образом; мне оставалось только заварить чай. Заметив что у меня не было ложки, а мешаю я свой чай сучком, он послал к себе за чайною ложкой и подарил мне ее в вечное владение. Все это, вместе с отведенною мне пре­красно убранною кибиткой, приютом от палящих лучей полуденнаго солнца—все это, говорю я, было проявлением такого искренняго гостеприимства и доброты которыя труд­но и встретить где бы то ни было кроме пустыни.

С своей стороны, я выставил пред ним все что имелось при мне съестнаго. У меня был мясной экстракт Либиха — отвратительнейший состав, скажу мимоходом, который мне когда-либо приходилось отведывать, но из котораго я тем не менее варил суп, кроша туда сухие ко­ренья; стразбургский пирог, который чрезвычайно понравил­ся моему хозяину, и множество сухих фруктов — персиков, абрикосов и изюма, известнаго в Средней Азии под названием кишмиша, и, кроме того, шоколат, который заслужил одобрение Киргиза в такой степени что он послал по куску своей жене и дочерям. В заключение я вскипятил молока и накрошил туда множество сухарей, что по­нравилось ему более всего остальнаго, и этим закончили мы свой пир. Чай пили мы из больших чашек, един­ственной посуды которую я захватил с собой. Такия чаш­ки, вставленныя в кожаный футляр, привязываются к седлу и составляют часть необходимой экипировки всякаго путешественника в пустыне.

Во время чая я предложил Киргизу сигар. Он от них сперва отказался, но лишь только увидел что я закурил одну из них, он передумал и последовал моему при­меру с большим наслаждением, не поняв, как видно, сперва что такое сигара. Он при этом показал мне свои папиросы и трубку, курить которыя научился от Русских. Сигары, впрочем, как он меня уверял, нравились ему несравненно больше.

Во время куренья, наконец, завязал я с ним чрез Ак-Маматова общий разговор, тогда как до сих пор перебрасывались мы с нм немногими вопросами без вся­кой связи, да и те относились только до нашего обеда. Те­перь же узнал я что он киргизский старшина, имя его [41] Довлат, а управляет он под властью Русских двумя тысячами кибиток. Каждая из этих кибиток обязана платить Русским налогу по три рубля ежегодно. На вопрос мой довольны ли они русским управлением, он отвечал что довольны; но затем покачал головою, говоря что очень часто приходится им платить также подати и хану Хивинскому, который считает себе подвластными всех Киргизов кочующих между Аму-Дарьей и Сыр-Дарьей. Я утешал его, говоря что когда Русские покорят хана, то положат конец настоящему положению дел, но он на это опять только покачал головою, точно вовсе не особенно радуясь. Вероятно ему не могла быть приятна та перспек­тива что последняя твердыня его религии будет покорена христианскою властью.

Киргизы, надо заметить, ведут очень оригинальный образ жизни. Три зимние месяца они проводят в глиняных жилищах на берегу какой-нибудь небольшой реки, когда же снег начивает стаивать, они поднимаются с места чтобы совершить свой ежегодный переход. Странствуют они целых девять месяцев, никогда не останавливаясь более трех дней на одном месте, и живя все время в кибитках. Иногда подвигаются они верст на четыреста и более вперед, а потом пускаются в обратный путь той же самою дорогой, возвращаясь на зимния стоянки к тому вре­мени когда снег опять начинает выпадать. Трудно было бы сказать на чем основывается их выбор мест для стоянок в этих переходах. Каждый аул охотно оста­новится на том месте с котораго только-что ушел дру­гой аул: часто даже Киргизы оставляют за собой хорошия пастбища и переходят за целыя сотни верст на дурныя.

Так например Киргизы зимующее на Аму-Дарье перекочевывают весною на Сыр и даже дальше к северу, тогда как многие из сыр-дарьинских Киргизов пере­ходят на юг к Аму-Дарье или направляются на север к Иргизу. Многие с Иргиза идут еще дальше на север или же кочуют на юг к Сыру, постоянно пересекая до­роги друг друга по всем направлениям. Человек незна­комый с их обычаями не найдет ни малейшей системы в этих переходах. Но система эта тем не менее существует. Каждый род или аул следует год за годом именно по тому направлению, идя по тем же тропинкам, [42] останавливаясь у тех же ключей, по которым шли и у которых останавливались их предки тысячу лет тому назад, а многие аулы, зимующие всегда по соседству, каждым летом удаляются друг от друга на целыя сотни верст. Эти переходы до того регулярны и точны что можно бы заранее предсказать где можно будет найти какой из этих кочевых аулов в любой день в году. Если бы можно было составить карту пустыни указывающую пути всех аулов, то она представила бы самую переплетенную сеть тропинок, которыя будут встречаться и пересекать друг друга во всевозможных направлениях, представляя страшную запутанность и безпорядок невообразимый.

А между тем ни один аул никогда не сбивается со своего пути и не дозволяет другому вступить на него. Каждый аул имеет право пересечь дорогу другаго аула, но пройти хотя небольшое разстояние тем же путем его ни­когда не допустят. Малейшее уклонение какого бы то ни было аула или племени от пути по которому переходили его предки уже считается достаточным предлогом для войны; да на деле и оказывается что основанием почти всех распрей и побоищ между Киргизами служит то что один какой-нибудь род завладел — не пастбищем, как можно еще было бы предположить, но — дорогой другаго ро­да или аула.

Обитатели одного аула почти всегда приходятся друг другу родственниками. Во многих случаях даже сами аулы бывали основаны двумя-тремя братьями, которые, со своими женами, детьми и внуками образуют маленькую общину, занимая от пяти до десяти кибиток.

Русские, при первом покорении Киргизов, нашли эту си­стему чрезвычайно запутанною, и думая что не будет возможности установить какой бы то ни было над ними конт­роль при этих вечных перекочевках, пытались в нача­ле заставить их изменить этот образ жизни, произвели между ними поземельный надел и старались утвердить каждый род на отведенной ему полосе. Как и легко было предвидеть, мера эта не удалась. Кроме невозможности по­колебать веками вкоренившийся обычай, увидали что это но­вовведение только вело к вечным побоищам между сами­ми Киргизами, которые никак не могли взять в толк в чем собственно заключались их права.

[43] Они скоро возвратились к старому порядку вещей, а на­чальники Оренбургскаго и Туркестанскаго округов согласи­лись считать пункты их зимовок настоящим их местожительством, не взирая на их летния странствования, и таким же порядком решать какой местности чинить над ними суд и расправу.

Настоящим случаем я воспользовался чтобы спросить предводителя аула, отчего не остаются они на месте, вме­сто этого вечнаго скитанья по степи. Он отвечал что не достало бы корма скоту их, еслиб они оставались на месте.

— Но отчего же те что живут на Сыр-Дарье не оста­ются на лето там же, где пастбища так хороши, вместо того чтоб уходить кочевать в пустыне, где трава плоха и в малом количестве спрашиваю я.

— А потому что другие аулы приходят, а оставайся они там все, то скоро и при реке никакого корма бы не оста­лось.

— Но отчего же другие аулы не остаются на своих местах у Иргиза и Аму-Дарьи вместо того чтоб идти на Сыр?

— Да оттого же что другие аулы туда приходят.

— Так отчего бы им всем не оставаться на местах?

— Да что об этом говорить, отцы и прадеды наши так жили, отчего же нам не делать того что они всегда делали? отвечал он. И, как я думаю, это одно из самых верных объяснений которыя они могут дать. Впрочем, как кажется, этот кочевой образ жизни более применим к этой пустыне нежели к какой бы то ни было другой.

Старшина аула говорил мне, между прочим, что питаются Киргизы преимущественно молоком, иногда употребляют немного муки, а по временам убивают и барана. Но сам он имеет ежедневно баранину, хлеб, чай и сахар. После беседы, продолжавшейся около часа, старшина удалился, а я остальное время остановки провел во сне. Проснувшись, я нашел лошадей уже оседланными и все готовым к отъезду. Наскоро выпив стакан чаю, я вскочил на лошадь и уехал, крепко пожал на про­щанье руку гостеприимнаго хозяина и оставив ему с полдюжины сигар.

[44] Под вечер стало казаться что мы опять приближаемся к Яны-Дарье. Мы набрели на маленький лесок, состоящий из дерев напоминающих один из американских дубов, многия даже достигают до 25 — 30 футов в вышину. Посре­ди этого леса был маленький пригорок, часто окопанный глубокою канавой и очень смахивающий на остатки какого-ни­будь стариннаго землянаго укрепления. Я спросил у Мустрова об этом, но тогда не добился никакого удовлетворительнаго ответа. В последствии я узнал что на этом месте был в старинныя времена город, покинутый обитателями, когда воды протекавшей в этих местах Яны-Дарьи ста­ли высыхать.

Хотя по соседству и можно было найти много воды, Мустров воспротивился остановке здесь на ночлег, а угова­ривал ехать дальше и поискать какого-нибудь аула. Итак мы продолжали ехать вперед долгое время после наступления темноты. Оставив Яны-Дарью позади себя, мы въехали на несколько возвышенную открытую и сухую плоскость, где почти не было никакой растительности. Лошади наши все подвигались легонькой иноходью вперед, ступая копы­тами едва слышно по мягкой, пыльной почве. После долгаго переезда, когда я уже начинал думать что придется провести ночь под открытым небом, до меня внезапно донесся звук детскаго голоса. Поспешно повернув лоша­дей по направлению голоса, мы проехали еще с полверсты и разсмотрели полосу света исходящую из жилья и блеск воды при бледном месячном отсвете.

Чуя близость отдыха и корма, лошади наши пустились легким галопом и через несколько минут мы уже выезжали к маленькому аулу.