Это был уже 29й день моей погони за генералом Кауфманом, а из Перовскаго я выехал в полном убеждении что догоню его через пять дней. Я надеялся застать его у колодцев Мин-Булак, в горах Букан-Тау, но не доехав еще до этого пункта, услыхал что его там нет и не будет. Все [109] время с тех пор, за исключением некольких дней, проведенных на Хала-Ате, я был на поисках за ним, надеясь добраться до него с каждым наступающим днем. Хорошо я понял этим временем как тяжелы бывают обманутыя ожидания.

Наконец добрался я до Оксуса, где ни на минуту не сомневался что застану армию; но и тут ожидало меня обычное разочарование. Неужели же я никогда ее не разыщу? Воображению моему, возбужденному безконечными странствованиями по этой дикой местности при вечных неудачах, сам генерал Кауфман стал наконец представляться каким-то мифом; минутами я даже ожидал что вот-вот проснусь я в одной из гостиниц Парижа и в конце концов окажется что и Хивинская экспедиция, и мои собственныя странныя приключения были не более как долгий, тяжелый сон.

Но нет; вот еще лежат груды пепла от лагерных костров и виднеются колеи проложенныя проезжавшими пушками. Русские не могли быть далеко отсюда. Но нельзя было различить никаких признаков переправы войска через реку в этом месте, и нечего было делать как толь­ко идти по видневшимся следам.

Я въехал на лошади в реку, захватил горсть воды и попробовал ее: она была мутна, но вкусна. Река в этом месте была сажень около 500 ширины. С обеих сторов окаймлена она полоской зелени местами в несколько сажен, а местами в целую версту шириною. За этою по­лосой разстилались опять пески. У берегов было много тра­вы и кустарников, и мы решились остановиться здесь пить чай, так как в течение последних суток мы питались одним хлебом и водой.

Затем опять на коней, опять вперед на поиски. Украд­кою въезжаем мы на все холмы, пользуемся каждым удобным местом для тщательнаго осмотра в зрительную трубу окружающей местности, решившись обезпечить себе хоть тот шанс чтобы первым увидать врага, если судь­ба сведет нас с ним.

Следы шли по правому берегу реки, направляясь в сторону Аральскаго моря; они то виднелись у самой окраины воды, то поднимались на возвышенности, доходившия местями до 100 футов вышины, и тянулись по их склонам. [110] Целый день этот у нас проходит в пристальном следовании по колеям пушек, в ежеминутном ожидании вы­ехать к арриергарду — и целый день длится та же неиз­вестность.

В одном месте, проезжая самым берегом, по дороге у подножия одной из возвышенностей, мы были страшно перепуганы верблюдом, упавшим с утесов на дорогу, прямо пред нами, с перешибленной шеей и ногами. Пер­вой мыслью было что животное это свалено на нас Турк­менами, и что за ним немедленно последует град пуль. Схватываем оружие и с минуту стоим в оцепении, с ужасом ожидая нападения. Но тишина не нарушается ничем, не раздается ни одного выстрела, наконец, решась тронуться с места, мы подъезжаем к верблюду и видим что он слеп, следовательно свалился сам. Встречать этих верблюдов, брошенных Русскими в пустыне, для нас стало уже делом привычным. Мои люди не раз даже ловили их, пробуя извлечь из них какую-нибудь пользу при перевозке багажа, чтобы дать несколько отдох­нуть лошадям; но толку из этого не вышло никакого, ни­когда не удавалось заставить такого верблюда пройти более часа. Когда верблюд полагает что он прошел достаточ­но далеко, то никакими силами невозможно принудить его идти дальше.

Внезапно наезжаем мы затем на пять всадников, опускающихся с одного из холмов, и опять схватываемся за оружие. Они же стремглав бросаются в воду, переплывают на другую сторону и скачут по направлению к Хи­ве. Судя по их поспешному бегству, я заключаю что у них не может быть подкрепления по близости, и даю по ним два-три выстрела из своей винтовки, но без успеха. Несколько времени спустя, проводник, однако, разсмотрел в зрительную трубу группу из 15ти или 20ти человек, по всей вероятности, Хивинцев, расположившихся у реки. Так как они значительно превышают нас числом, то мы считаем за лучшее не безпокоить их своим появлением. Они остановились внизу у воды, а мы находимся на возвышенности, откуда легко их разсмотреть, не привле­кая тотчас их внимания; мы поспешно въезжаем в пе­ски, делаем большой объезд и осторожно сворачиваем опять к реке в нескольких верстах ниже.

[111] После полудня выезжаем на поля превосходной пше­ницы и клевера, лошади наши с жадностию накидываются на этот богатый корм, впервые попавшийся после месячнаго поста. Скоро мы различаем что-то в роде, людских жилищ по ту сторону реки; но пески все еще очень близко подходят к берегу с обеих сторон. Под вечер по­казываются на той стороне, несколько всадников и, как видно, пристально за нами следят; но тут наступает темнота и они стушевываются в неясных очертаниях противоположнаго берега. Все подергивается мраком, одна река еще белеется в своем течении.

От армии теперь только и следов что истлевшиеся кости. Мы и в темноте едва слышно пробираемся вперед. Нер­вы наши до невероятия напряжены этим вечным ожиданием, да и положение наше делается чрезвычайно критическим. Нас два раза уже видели с противоположной сто­роны, незначительное наше число конечно было замечено; Хивинцам ничего не стоило переправиться через реку, а, до­гнать нас на их быстроногих конях было бы для них простою забавой. С каждым шагом ожидаем мы увидать отблеск костров отряда или услыхать крик „кто идет?» русских часовых. Дорога поднимается высоко над рекой. Черная грозовая туча собралась на западе и свесилась над Хивой. Из тучи вырывается молния, на минуту освещая реку, протекающую внизу, и придавая еще более зловещий характер наступающей затем опять темноте. Раз мне кажется что далеко впереди мелькнул огонь; останавлива­емся, ждем, не покажется ли он опять, но ничего более не можем различить и продолжаем идти, приписывая это действию моего напряженнаго воображения. Одиннадцать часов. Наши усталыя лошади сделали верст 70 с утра, и я решаюсь остановиться. Сворачиваем к реке, поим ло­шадей и располагаемся ждать разсвета.

Я пробую поставить одного из своих людей часовым на время этой остановки; но хотя они вполне понимают грозящую нам опасность, тем не менее перспектива прове­сти безсонную ночь так им противна что я ясно вижу что принуждать их к тому безполезно—все равно они заснут тогда на месте—и я решаюсь сам сторожить этою ночью.

Через пять минут они все спят мертвым свом, привязав лошадей к своим рукам, и я остаюсь один [112] слушать тихое журчание воды. Целую ночь, до самаго разсвета, расхаживаю я взад и вперед, так как сон клонит меня до такой степени что я боюсь присесть хотя бы на минуту. Небо покрылось тучами; темнота непроглядная, едва можио различить что-нибудь в двух шагах пред собою. Целую ночь длится моя печальная прогулка, всю ночь напролет прислушиваюсь я к ропоту протекающей воды, в котором, кажется мне, слышится иногда что-то похожее на человеческия речи. Минутами сверкает молния, освещает спустившияся облака, широкую реку, высокия крутизны и белыя ли­ца моих людей и стоящих над ними усталых лошадей с понуренными головами, и затем опять наступает тем­нота еще непрогляднее, еще зловещее прежняго.

С разсветом мы опять пускаемся в путь, и подвинув­шись на версту вперед, подходим к тлеющему еще ко­стру. Ясно что я не ошибся увидав отблеск огня прошлою ночью в этой стороне. Русский или хивинский это костер? Если русский, то развести его мог только караул, и в таком случае армия была бы еще в виду. Очевидно, ко­стер хивинский; я не ошибся, заметив, мелькнувший огонь, и мы остановились прошлою ночью как раз вовремя, не успев наткнуться на самый лагерь Туркмен.

Каких-нибудь полчаса по восходе солнечном как электрический удар до нас внезапно доносится звук выстрела. За первым следует еще несколько, с короткими, но правильными промежуткамм, раскатываясь громом по речной долине.

Это грохот пушек!

Наконец-то мы действительно дошли до Русских. Но тут же, как видно, были и Туркмены, так что теперь-то наступал самый критический момент всего нашего путе­шествия. Грохот пушек все продолжался; битва, повидимому, завязалась. Для меня теперь вся задача состоит в том чтобы различить положение сражающихся сторон и увернуться от Туркмен.

Река в этом месте делала загиб влево, тогда как пу­шечная пальба слышалась прямо впереди нас. Я решился [113] оставить реку в стороне и ехать к месту схватки. Прину­дить к тому моих людей оказалось делом нелегким: они были страшно перепуганы, и по какой-то необяснимой при­чине желали держаться воды. Мне стоило даже большаго труда уговорить одного из них подняться со мной на вер­шину маленькаго холма чтобы попытаться определить положение сражающихся сторон. Безопасность наша была более чем сомнительна; Туркмены могли стать между нами и Русскими, и в таком случае из нашего положения не было исхода. Пальба все продолжалась, как казалось, на разстоянии верст семи от нас.

Взбираемся на вершину первой возвышенности, осторожно осматриваемся, но не видим ничего: на разстоянии еще версты пред нами лежит другой холм, заслоняющий от нас вид на дальнейшую местность. До тех пор, одна­ко, дорога открыта. Мы уже собираемся ехать дальше, ког­да вдруг видим пять верховых мчатся вверх на холм, но, завидя нас, бросаются в сторону реки и исчезают. Это становится тревожным. Мы погоняем лошадей изо всех сил, но песок так глубок, а бедныя животныя так измучены что их невозможно поднять и в рысь. Пальба внезапно прекращается. Мы въезжаем на следующей холм, поросший мелкими саксаулами, и опять выглядываем из-за его вершины. То что представляется нашим глазам предвещает на этот раз весьма близкий кризис.

На разстоянии трех верст подвигается в нашу сторо­ну по дороге около сотни всадников; растянулись они чуть ли ни на целую версту в длину. Я не вижу еще людей, но Мустров уверяет что он может различить передовых, и что, судя по костюму, они должны быть или Киргизы, или Туркмены—разобрать он верно не может—но что это никак не Русские. Вести плохия. Киргизы, конечно, были бы друзьями, но если это Туркмены, игра наша была про­играна. В таком случае пред нами было три исхода, но все почти недостижимые. Вернуться назад к Алты-Кудуку; сделать объезд верст в 15—20 песками, обогнуть вра­га и проехать дальше; или же наконец, спрятаться до ночи, а тогда пробраться чрез его ряды. Слабость наших лоша­дей не позволяла нам и думать о первых двух исходах оставалось одно — спрятаться; но вблизи, кроме маленьких [114] бугров не видать было ничего. По всем вероятиям нас успеют открыть до наступления темноты.

Пальба прекратилась, так что мы не можем судить ни о разстоянии от армии, ни об ея настоящем положении. Мы остаемся в песках выжидая событий. Вдруг двое всадников отделяются от конной линии и скачут в на­шу сторону, будто приметив что-то подозрительное в нашем направлении и подъезжая это изследовать. Дело подви­гается к развязке. Отступление невозможно; да на три-четы­ре версты кругом нет прикрытия достаточнаго чтобы скрыть кролика, не только что нас с лошадьми. Я приказываю людям держать оружие наготове. Все они хорошо вооружены, при них имеются два револьвера, два двуствольных ружья заряжающихся с казенной части и четыре простых охотничьих ружья. Беда только в том что ни один из них не может попасть в цель дальше чем на разстоянии десяти футов, да кроме того, вовсе нельзя было поручиться что они не струсят в решительную минуту и не бросятся бежать. Я же думаю подпустить двух Туркмен на разстояние нескольких сажень, дать по ним вер­ный выстрел, подожить их на месте и постараться завла­деть лошадьми; с одной хорошей лошадью я еще могу риск­нуть добраться до Русских. Попытка, конечно, отчаянная, так как на нас набросятся все остальные Туркмены, лишь только заслышат выстрелы, и тогда…. но составлять дальнейшие планы действей мне уже было некогда.

Разстояние между нами и двумя Туркменами всего сажен в двадцать; они подвигаются теперь шагом, весьма осторожно, будто чуя присутствие врага. Я оглядываюсь на своих людей, стараясь определить могу ли я на кого из них разчитывать. Старый Ак-Маматов смотрел вперед каким-то тупым взглядом, точно дело это совсем до него и не касается; самая жизнь, видно, ему опостылела с тех пор как я загнал его в такую даль, а теперь и смерть казалась ему чуть ли не лучше каторжной жизни последняго времени. Мустров был взволнован. Единственный из них кто казалось готов был за себя постоять, это молодой Киргиз.

Пушечная пальба возобновилась. Я лежу в кустарнике взведя уже курок ружья и ежеминутно спрашиваю Мустрова, уверен ли он что это Туркмены. Он все кивает [115] утвердительно головой, пока они не подъезжают сажень на десять, я готовлюсь уже спустить курок, но тут мой Мустров стремительно вскакивает, бросает шапку вверх а издает дикий крик, не помня себя от радости. Он распознал не только Киргиза, но еще своего знакомаго. У меня самого как камень сваливается с плеч в то время как мы все пожимаем руку подъехавшим всадникам.

Киргизы эти оказываются джигитами русской армии воз­вращающимися в Хала-Ату. Они сообщают нам что Русские в настоящее время верстах в пяти дальше бомбардируют неприятелское укрепление, стоящее на противоложном берегу, и что все Хивинцы отогнаны на ту сторо­ну. Мы вскакиваем, ни мало не медля, на коней и бросаем­ся вперед. Через полчаса мы были на маленькой возвы­шенности у самаго речнаго берега, откуда открывался об­ширный вид на окружающую долину.

Ширина Оксуса здесь более версты. Когда я остановился в виду места действия, противоположный берег был усыпан всадниками, скачущими из стороны в сторону, тог­да как у самой воды, пред маленькою крепостцой с бой­ницами для ружей, две пушки производили почти безпрерывные выстрелы. Бросив взгляд вниз по реке с нашей стороны, я увидал и Русских, в полуверсте от себя; они также разсыпалась по берегу, спокойно наблюдая за действием двух шестифунтовых орудий, метавшпх гранаты. Мы затянули повода и стали следить за битвой. Противоположный берег возвышался футов пятьдесят над водою, тогда как наша сторона была низкая и совершенно ровная. Ка­залось что неприятель огородился еще земляными валами с этой стороны. В последствии однако ж эти валы оказа­лись высокими берегами канала Шейх-арыка. На них-то возвели Хивинцы укрепление для предотвращения переправы русских войск. За укреплением виднелось много зелени; отсюда, собственно, и начинаются хивинские сады; до этого места, за исключением тех немногих полей пшеницы и клевера которыми мы ехали, речные берега были невозделаны; теперь же, немного ниже по речному берегу с нашей стороны, где были Русские, я мог различить богатые зеле­ные луга и волнуюшияся нивы.

Хивинская артиллерия действовала почти так же быстро как и русская, и я с удивлением увидел что ядра их [116] не только не падали в воду, но казалось, врезывались в землю среди самих Русских. Хотя на этом разстоянии я и не мог судить об их действии, но как я после узнал, некоторые из них проносились еще на четверть версты дальше. Действие русских гранат было весьма очевидно, так как оне взрывали землю по всем направлениям. Хивинцы еще держались очень хорошо, если принять во внимание что у них были одни массивныя ядра вместо гранат. Перестрелка эта продолжалась около часа. Русския гранаты бороздили кругом землю без остановки, и два хивинския орудия на берегу все еще продолжали действовать.

Сцена была чрезвычайно оживленная, и я думаю что ста­рому Оксусу никогда еще не приводились слушать такой му­зыки. Пять раз со времен Петра Великаго порывались Русские добраться до этого места, и все пять раз безуспеш­но. Пять раз приходилось им отступать изнемогая от трудности похода, суровости климата или предательства Хивинцев; единственный отряд которому удалось занять Хи­ву, был потом перерезан весь до последняго человека. Наконец-то опять в этот ясный майский день стояли Русские на берегах древней исторической реки, лицом к лицу со старым своим врагом.

Что касается меня, то я следил, сидя на коне, за развитием действий со всепоглощающим вниманием. Сознание побежденных препятствий, прошлых опасностей, пришед­шая к концу тридцатидневная погоня за армией и наконец возбуждающее действие сцены раскрывшейся предо мною, всего этого было слишком достаточно чтобы приве­сти военнаго корреспондента в блаженнейшее настроение духа. Да к тому же я не мог не сознать до какой неве­роятной степени судьба мне благоприятствовала. Еслиб от меня зависел выбор времени прибытия моего в армию, я бы, кажется, сам не нашел более благоприятной минуты. Вдруг граната, разорвавшаяся на противоположной сто­роне в среде туркменской конницы, произвела там вели­чайшую панику и смятение. Началось бегство во все сто­роны, подвели лошадей и поспешно отвезли орудия от во­ды, а еще через несколько минут уже не было видно на неприятельской стороне ни одной живой души. Так кон­чилось сражение при Шейх-арыке.

Я поскакал теперь по берегу в сторону Русских; перескочив и переправившись через великое маожество канав и каналов, которыми долина была изрезана по всем направлениям, я наконец приблизился к месту занятому их орудиями.

Когда я подъехал на довольно близкое разстояние, до меня донесся крик выезжавшаго ко мне офицера.

— Вы кто?

— Американец!, отвечаю я.

— Тот самый что переехал один через Кизил-Кумы? спросил он, когда мы встретились.

— Я отвечал утвердительно.

— Хорошо. Пойдемте, я представлю вас генералу. Мы слы­шали уже несколько дней тому назад что вы едете к нам.

Я сошел с лошади и меня подвели к генералу Голо­вачеву, который сидел тут же на пушке, покуривая па­пироску. Подле него стояло еще орудие снятое с передка, а, неподалеку лежали две убитыя лошади — единственная по­теря понесенная здесь Русскими, как я после узнал: хо­тя земля была взрыта по всем направлениям неприятельскими ядрами, ни один человек не был ранен. А будь у Хивинцев вместо ядер гранаты, Русские, конечно, потерпели бы немалый урон.