Через час к войску поскакали гонцы Ширгази, а в обозе, сопровождавшем ханскую конницу, наспех выбрали двух рабов и немедленно доставили их туда, где конница топталась на месте, не рискуя нестись навстречу русским пулям и бомбам.

В то время дня, когда тень в пустыне бывает самой короткой, от хивинского стана, едва различимого за дальностью, отделились два всадника. Переговорщики, крича на плохом русском какие-то слова, приблизились к лагерю Бековича.

На переговоры пошел Франкенберг и астраханский татарин Измаил-Мурза. Недолго беседовали они с хивинцами. Бекович прямо-таки жег своими черными глазами майора Франкенберга, когда тот еще только перешагивал земляной вал, вернувшись в лагерь.

— Не тяни! — крикнул Бекович.

— Они передали, хан прислал свое сожаление. На нас напали без его повеления. Хан готов наказать тех, кто устроил провокацию. Что ты скажешь на это, князь? — прямо глянул на Бековича майор.

— Что еще было сказано? — не ответил командир отряда.

— Они готовы мирно вести переговоры.

Бекович ничего больше не спрашивал, ходил вдоль бруствера туда-сюда. В лагере было тихо-тихо. Лагерь ждал, что решит командир. Наконец Бекович спросил Измаил-Мурзу:

— Ведомы тебе добрые люди в Хиве? Ты бывал там. С кем можно говорить, доверяя?

— Я не ходил в Хиву. Ко мне в Астрахань приходил из Хивы Кулум-бей. Его слуги говорили, что он давно служит у Ширгази и человек добрый, — ответил татарин. — Ему можно верить.

Бекович велел позвать хивинского посланника и удостоверился: Кулум-бей действительно очень близок к хану Ширгази. Еще можно довериться Назар-Ходже, он тоже в окружении хана.

Пока длились в лагере расспросы и еще не принял Бекович решения, со стороны хивинской показалась небольшая кучка людей. Еще издали они кричали:

— Урусы! Посмотри, кто на твой караван напал без ханского фирманта.

Кричавший призывал русских убедиться в справедливости хана и посмотреть, как наказал хан виновников. Толпа приблизилась, ведя впереди себя двух невольников, удерживаемых на веревках. Виновники нападения по всем статьям давно должны были рухнуть на землю, но их держала на ногах только страшная боль: одному из них веревку продернули через нос, другому — через ухо. Для большей убедительности несчастных подвели почти к земляному валу, и русский лагерь ужаснулся. Такого и во сне не приснится — веревки через живое продеты.

* * *

На переговорах Кулум-бей и Назар-Ходжа славили великодушие и справедливость хана, а Бекович уверял хивинцев, у него есть письмо для Ширгази от самого Царского Величества. Бекович, де, готов передать его в руки самого хана. И царские подарки передать готов. В знак верности своих слов хивинцы говорили, держа руку на коране и целуя его. Бекович клялся крестнознаменно. Вернувшись в лагерь, Бекович ободренным голосом тут же велел отобрать шесть сотен казаков, сотню драгун и объявил: завтра с этим отборным отрядом он пойдет к хану на переговоры. И еще Бекович объявил на совете всем офицерам, что главным в караване остается Франкенберг.

Дождавшись, когда офицеры уйдут из палатки князя, Франкенберг спросил Бековича:

— Как поступать с крепостью на старом русле Аму-Дарьи?

— Они не дают нам двигаться вперед все корволантом, о какой крепости можно говорить теперь!

— Но есть приказ государя — крепость ставить, — напомнил майор.

— И есть в том приказе пункты: достичь Еркета и разведать о золоте стараться. И еще: под любым видом достичь Индии, разведать, есть ли водяной ход в ту землю. Ну? Какой пункт важнее?

Франкенберг давно эти пункты обдумывал. Вдруг с Бековичем что-то случится, тогда царские пункты исполнять придется ему.

— Не имея за спиной надежного фельдшанца, где можно было бы выждать, как двигаться вперед? Надо вести наш корволант весь к тому месту, где устроена плотина, а не разделять нас на караван и боевой отряд, с которым к хану выступать намерены. Не к хану двигаться надлежит, а к плотине и за фортецию браться.

— Прежде всего — переговоры, а потом видно будет. Вернусь, определим наш маневр.

«Вернешься ли? — подумал Франкенберг. — Семьсот сабель в такой земле, где всадники будто вырастают из песчаных холмов, защита ли это?» Но вслух Бековичу он ничего не сказал.

Перед выходом Бековича казаки провели ночь почти без сна. Белотелкин не попал в отряд сопровождения на переговоры и укорял станичного атамана Бородина в том, что он не берет его сотню. Атаман урезонил сотника весьма просто:

— Тебе нет разницы — и там рубки не миновать и здесь.

— Да уж знатно, что будет рубка, — сокрушался Белотелкин. — Ты, чай, не слышал, отчего наш князь будто в изумлении каком?

Бородин покачал головой.

— Он мне ничего не сказывал.

Белотелкин помолчал, вспомнил разговор с Абрехманом и свою клятву, но подумал, что беда Бековича — это не тайна, и решился:

— Никому не говори, но знай: в недобрый час расстаемся, потому и доверяю тебе про князя. Он в одночасье обесчадел и жену потерял, как они выходили его в море проводить. Утопли они в бурю… Ох! Будешь ли тут в разуме! Ему теперь о своей голове от горя, видно, и печали нет. Да и что ж о нас печалиться, коли он о себе не печется?! Боюсь, обеспечит князеньку нашего разными сладкими словами хан, обеспечит, успокоит и обманет. Вот тогда и жди беды. Помнишь ли, мне знак на поход был плохой. Примета — курица петухом орала.

— Теперь до примет ли, — нахмурился Бородин. — Может, еще и миром поладят. Хаживали наши люди послами в Бухары и сюда. Живыми воротились. Может, и нам так же выпадет. Да и много нас — не сломят.