Посланных Бековичем астраханцев Кереитова и Волкова хан Ширгази принял без высоких почестей, к себе допустил не сразу, но ни сам Кереитов, ни казаки, его сопровождавшие, не почувствовали какой-либо враждебности. И жилье им отвели, правда, на окраине города, и стол накрыли, и даже подарками некоторыми обрадовали. Князю Бековичу были посланы подарки более щедрые: и конь ахалтекинский, и кафтан бархатный. Все говорило о том, что Хива готова встретить русское посольство вполне благосклонно.

И конь, и кафтан были доставлены Бековичу, когда его отряд уже спустился с плоскогорья и тащился по изрезанной мелкими озерами и старицами приустьевой аму-дарьинской равнине. Не раз приходилось каравану пересекать полузасыпанные песком каналы и заросшие колючкой промоины, напоминавшие, что здесь властвовала не только природа. В стороне от иссохших водотоков стояли развалины мелких городков, и там и сям виднелись кладбища. Изможденными скелетами стояли одинокие мертвые тополевины, подтверждая, что здесь когда-то была иная жизнь.

Бекович за все время, проведенное в пути, редко разговаривал с хивинским посланником в Астрахань. Шилла Узбек показался ему человеком скрытным, чуждым. Но теперь, пресытившись монотонными речами Ходжа-Непеса о том, как была богата эта туркменская земля, какие караваны ходили по древней Аму-Дарье из Индии, он послал слугу за узбекским торговцем, что он расскажет об этой земле.

Шилла неторопливо пересел с верблюда на лошадь и догнал Бековича, ехавшего в голове каравана.

— Почему брошены эти города? — первым делом спросил князь хивинца.

— Здесь была жизнь райская, как в Хоросане, — отрешаясь от окрестного вида, сказал хивинец. — Вода в арыках пела, соловей над розой любовью томился. Река шла в Ходжи Тархан Арал. И вся эта земля славилась. Ховаризм — была эта земля.

— Мне важно знать, почему она в запустенье пришла? — прервал хивинца Бекович.

— Во всем виноваты калмыки. Они тогда кочевали в шести днях от Ховаризма. Они часто угрожали нашему шаху. Он не хотел отдать в жены калмыку Барахану свою самую любимую дочь Турубью. Шах был стар и слаб, он мало заботился о своих северных границах. Он печалился о судьбе своей дочери — не видел ей достойного. И калмыки однажды напали на Ховаризм. Шаху отрубили голову, а его дочь спаслась и приказала закрыть себя во дворце и завалить все входы. Калмыки долго не могли взять дворец. Тогда их повелитель Барахан велел передать Турубье, если она разделит с ним ложе, он никого не тронет во всем Ховаризме.

— Ну и что же Турубья?

— Народ об этом ничего не рассказывает. Одно известно, через три дня и три ночи в час третьей молитвы правоверных раздался страшный шум, как будто гроза и гром разразились не в небе, а под землей. Потом настала жуткая тишина, весь Ховаризм замер, говорят, только змеи стали уползать прочь от города. Страх всех охватил, и самый высокий минарет во дворце, где заточила себя Турубья, покачался и рухнул, а за ним и дворец рассыпался в прах. И вода в реке мгновенно поднялась, затопила Ховаризм, все сады и пашни. С тех пор, говорят, Аму-Дарья никогда не текла в сторону Ходжи Тархана, а повернула в Арал. И Ховаризм вымер. А кто спасся, тот ушел к другим султанам.

— Ты рассказал так — хивинские люди не виноваты в повороте реки? — с долей иронии спросил Бекович. — Калмыки виноваты?

— Может быть, виноваты все, кто завидовал Ховаризму? Все, кто приходил сюда с черным сердцем.

— Довольно я наслушался вашей похвальбы, — устало оглядывая безжизненные приплюснутые холмы, сказал Бекович. — И все об одном говорите, о некоем злом виновнике.

— Князь! В нашей земле зло не исчезает. В этих песках, на этих камнях твоих людей уже кусал и будет кусать кара-курт. Если тебя, князь, ужалит кто-то, ты вспомни мои слова. Это обиженная злом душа, душа обиженных безвинных людей, превратившихся в ядовитую тварь опустошенного Ховаризма. Кара-курты мстят за черствые и злые сердца.

— Нам за какие грехи мстить? Мои люди здесь никому горя не принесли.

— Кара-курт живет долго и ничего не забывает.

— Небылицы это твои — кара-курт и души, — прекратил неуместный разговор Бекович.

Хивинец молча отстал и вернулся к своему верблюду.

А для Бековича слова Узбека не прошли бесследно. Теперь, укладываясь спать, он всякий раз велел слуге получше перетрясти постель, чего раньше заведено не было. Бекович стал ловить себя на мысли, что он высматривает, не подкрался ли кара-курт. У князя все чаще и чаще стали мелькать перед глазами видения — его жена и дети бесконечно долго тонут в море, лодка, опрокинутая волной, неотвратимо накрывает выныривающие детские головки, его дочери тонут! А он видит себя уже пришедшим в край золотых песков — на Эркет вышел, и оттуда видна ему погибель семьи, но он не может даже пошевелить ногой — песок золотой выше колен и через край голенища в сапог просыпался, а он, командир большого войска, замер среди пустыни и не в силах стронуться с места, чтобы ринуться на спасение родных.

Бекович мучительно долго засыпал, отгоняя видения, но во сне на него наползали полчища кара-куртов, и каждый из них, шурша жесткими ороговелыми ножками, казалось, нашептывал: «…я солдат, которого ты бросил на Красных водах, я врос в песчаную косу на Тюб-Карагане и не могу улететь на родину…» Ядовитые твари ползли несметно по стенам походного шатра князя, наполняли сапоги и рукава одежды. Князь в бреду ночном тянулся к фляге напиться, а из нее выползал и впивался в губы кара-курт.