Светлана Лурье
кандидат исторических наук. Санкт-Петербург
Из Проекта Всеподданнейшего отчета Генерал-Адъютанта К.П. фон-Кауфмана по гражданскому управлению и устройству в областях Туркестанского Генерал-губернаторства. 7 ноября 1867 — 25 марта 1881.
(Санкт-Петербург: издание военно-учебного комитета Главного штаба, 1885):
» … с занятием в первые годы лучших из местностей, назначенных под заселение, колонизационное движение в край русских переселенцев не только не уменьшилось в позднейшие годы, но наоборот, даже возросло в своей силе, особенно в 1878 и 79 годы».

Напор колонизационного движения в Среднюю Азию кажется поистине удивительным. К 1914 году 40% населения Киргизской степи и 6% населения Туркестана [очень густо заселенного] составляли русские, в большинстве своем земледельцы. С 1896 по 1916 годы более миллиона крестьян, пришедших из России, осели в районе Акмолинска и Семипалатинска.

Как писал Р. Пайпс, «скорость, с которой русские крестьяне и другие колонисты заселяли районы, присоединенные с помощью силы, заставляла стираться грань, отделявшую колонии от метрополии». Однако в случае Средней Азии это неверно. Активная колонизация Средней Азии в конце XIX — начале ХХ веков не вела к ее интеграции в общеимперское здание. Здесь мы имеем налицо колонию, во многом напоминающую колонии западноевропейских стран, что для России было совершенно не типично. В Российской империи каждая зависимая территория подвергалась как бы «интериоризации» и не только путем того, что на ней по мере возможности устанавливались общероссийские порядки, но и благодаря тому, что устанавливались более-менее прочные отношения между местным населением и русскими крестьянами-колонистами, что в большинстве случаев вело к постепенной, обычно очень медленной, ассимиляции местного населения, прежде всего ассимиляции религиозной.

Относительно Средней Азии нельзя было сказать, что ассимиляция здесь не удалась — к ней почти и не приступали. Это относится к правительственным мероприятиям, среди которых только создание так называемых русско-туземных школ можно рассматривать как робкую и неудачную попытку провести ассимиляторский принцип в «туземной», как тогда говорили, политике. Как пишет русский путешественник Евгений Марков в начале XX века, «особенно странно, что в этих новых «забранных местах» нет русского монаха, русского священника». Мало того — в Туркестане были зафиксированы случаи, когда «некоторые русские люди принимали Ислам». Но еще более значимо то, что у крестьян-колонистов как бы вовсе потерялся ассимиляторский инстинкт, который, как многие считали, был непосредственно связан с натурой русских. Русские крестьяне, обычно охотно шедшие на сближение с любым инородческим населением, необременненые расовыми комплексами (чему свидетельством бесчетное число смешанных браков по всей империи), в Средней Азии словно бы избегали любых контактов с местным населением, игнорировали его.

Это сочетание интенсивности русской колонизации региона, превышавшей, как мы могли убедиться из доклада туркестанского генерал-губернатора, расчеты правительства, и не типичность поведения русских крестьян на заселяемых ими территориях требует особого объяснения.

Начнем с того, что попытаемся уяснить себе, как обычно происходила русская колонизация.

Модель русской колонизации может быть представлена следующим образом. Русские, присоединяя к своей империи очередной участок территории, словно бы разыгрывали на нем мистерию: бегство народа от государства на новые земли — возвращение беглых вновь под государственную юрисдикцию — государственная (упорядоченная) колонизация новоприобретенных земель. Так было в XVII веке, так оставалось и в начале XX. Так было в Сибири, так было и в Средней Азии.

Однако колонизация — это далеко еще не создание империи. Колонизация и имперское строительство лежат как бы в разных плоскостях.

Но прежде чем обратиться к вопросу о том, как влияла на процесс народной колонизации реализация центрального принципа империи, мы рассмотрим тему, касающуюся влияния на ход переселенческого движения характера геополитической организации территории, прилегавшей к зоне «большой игры» — пространству, лежавшему между границами двух великих империй — Российской и Британской.

Ту форму соперничества, которая на протяжении второй половины XIX века наблюдалась между Россией и Англией, можно назвать фронтальной. По существу складывались две огромные фронтовые линии, которые как волны накатывались друг навстречу другу и постепенно захлестывали полосу, которая все еще разделяла их. Под напором этих встречных волн, вся промежуточная полоса начинает казаться некой равномерной «сплошной» средой: естественные преграды на ней на удивление игнорируются, наступление русских войск идет прямо по «крыше мира» — высоким горам Памира.

Однако в процессе конфронтации эта как бы сплошная среда получает свою организацию: игнорируется ее естественная структурность, но создается искусственная. Она заполняется специфическими буферными образованиями. При всем разнообразии последних, их функциональное значение в любом случае связано со снижением скорости распространения влияния соперничающих сил в «сплошной» среде. Таким образом, при фронтальном типе соперничества буфер имеет функции «волнореза» для одной, а иногда и для обеих сторон (пример последнего — Тибетское государство). Буферы-«волнорезы» располагались вдоль тех линий соперничества, которые сложились в ходе русско-английского противостояния. (На Среднем Востоке сложились четыре таких линии, которые мы назовем — памирская, персидская, армянская и балкано-константинопольская.)

Логика соперничества приводит и к изменению структуры внутриимперского пространства. Организация пространства Ближнего и Среднего Востока в качестве арены соперничества между Россией и Англией вела к тому, что территории, уже вошедшие в состав одной или другой империи, как бы превращались в приграничную «крепость». Несмотря на то, что для Российской империи в целом было характерно прямое управление «забранной» территорией и ее гомогенизация по отношению к прочей территории, а для Британии — протекторатная форма правления и децентрализация, тем не менее русским в Средней Азии и англичанам в Индии не удавалось реализовывать типичные для них модели. В характере управления Русским Туркестаном и Британской империей имелось множество сходных черт, которые были следствием объективных закономерностей организации геополитического пространства и не имели отношения к индивидуальным этнокультурным особенностям ни русских, ни англичан.

Так, вопреки обычной российской практике устанавливать, насколько это было возможно, одинаковый строй жизни для всех подданных царя, в Туркестане русские оставляли своим завоеванным народам многие существенные формы управления по шариату; более того, генерал-губернатор фон Кауфман принял себе за правило «выдержанное, последовательное игнорирование ислама» — только бы не дать местному населению повода к волнениям. Туркестан представлял собой достаточно автономное образование, находясь под почти неограниченным управлением генерал-губернатора. Местное население в свое время величало Кауфмана «ярым-падша» — полу-царь.

Мы начали нашу статью с упоминания об интенсивной народной колонизации Туркестана. Еще больший интерес представляют русские протектораты — Бухара и Хива, зависимые территории, форма правления в которых была абсолютно чужда русским того времени, являясь следствием особой, так называемой теории буферной системы. Суть последней сводилась к тому, что как со стороны английских владений в Индии по направлению к Средней Азии выдвинут особый буфер в виде полувассального от Англии Афганистана, так и со стороны России сопредельной с Афганистаном является не коренная территория российских владений, а особое, находящееся в зависимости от России Бухарское ханство. И хотя в России протекторатная форма правления воспринималась как «своеобразное политическое измышление», хотя уже преемник Кауфмана Н. Черняев в 1882 году открыто выступал за аннексию Бухары и Хивы и представил аргументы в пользу аннексии Бухары на специальную конференцию в Санкт-Петербурге, логика русско-английских отношений заставляла Россию применять протекторатную форму правления, крайне для себя неорганичную.

Однако сколь бы важными ни казались политические отклонения в характере управления территориями Средней Азии, они затрагивали русскую народную колонизацию только внешним образом. Аму-Дарьинская область, Бухара и Хива были закрыты для крестьянской колонизации. Вопрос о колонизации Бухары особо рассматривался на совещании в Ташкенте в 1909 году: было решено от нее отказаться. Однако к 1917 году в ханстве проживало до 50 тысяч русских подданных, не считая военнослужащих.

Итак, в Средней Азии форма организации зависимых территорий, определяемая логикой соперничества между державами, только внешним образом влияла на интенсивность ее колонизации. Если для колонизации имелась хоть какая-нибудь лазейка, то через нее просачивался ручеек крестьянской колонизации. Более того, хотя сама по себе структура организации территории соперничества лежала вне того восприятия пространства, которое было характерно для колонизирующих и осваивающих его народных масс, она преломлялось в сознании народа в определенные мифологические представления, в принципе свойственные переселенцам. Так, легенду о «царских работах» в только что занятом Мерве можно, с одной стороны, интерпретировать, как мифологическое выражение ощущаемой народом необходимости укрепления региона-«крепости», а с другой — ее можно сопоставить с легендами о царском кличе земледельцам переселяться в Сибирь.

Но характер управления регионом-«крепостью» неизбежно влиял и на отношения русских с местным населением. Необходимость жестко пресекать любые проявления недовольства со стороны покоренных народов вела к тому, что власти зорко следили, выказывают ли представители местного населения должную лояльность к русским, всем русским, включая низшие социальные слои. В прежние времена, на других окраинах, подобное было мало характерно для российской политики: переселенцев разве что оберегали от вооруженных нападений, в остальном же власти не вмешивались, предоставляя русским земледельцам справляться со своими трудностями самостоятельно. Но регион-«крепость» предполагал и особую дисциплину. В итоге, русские в Туркестане, во-первых, значительно меньше, чем на других окраинах, вступали с местным населением в непосредственный контакт; во-вторых, были поставлены в положение «господ», впервые в истории Российской империи, и словно бы начисто утратили свою способность к ассимилированию местного населения.

Причиной этого была особая политика властей, проводившаяся в Средней Азии — политика принципиально религиозно индифферентная, до тех пор для России нехарактерная. Ведь в соответствии с религиозной составляющей российского имперского комплекса (ее стали называть центральным принципом) смысл российской государственности состоял в том, чтобы охранять Православие и утверждать его влияние, как внутри государства, так и за его пределами.

Основанием российской государственной идеологемы была не политическая идея, а эсхатологическая. Известные письма монаха Филофея не являлись какой бы то ни было политической программой; они предполагали скорее предупреждение или угрозу. Великий князь призывался к духовной бдительности. Москва не только Третий Рим, но и последний. Однако, постепенно превращаясь в основание государственной идеологии, учение о Москве — Третьем Риме лишалось своего эсхатологического акцента, приобретало привязку к имевшимся государственным формам и разворачивалось в политическую программу, подразумевающую расширение пределов Третьего Рима и сакрализацию процесса территориальной экспансии.

В то же время в народном сознании укоренилась идея, параллельная учению о Москве — Третьем Риме, но отличающаяся от него в ряде существенных черт. Идея Святой Руси в народных легендах, подобно официальной идеологии Третьего Рима, подразумевала единственное в целом мире царство истинного благочестия. Эта идеологема приобретала, кроме того, более менее определенную этническую окраску. Следствием было то, что любое место, где селились русские, уже в силу самого этого факта начинало восприниматься как Россия, вне зависимости от того, было ли оно включено в состав Российской государственной территории официально. При этом исконное эсхатологическое понимание Третьего Рима (Святой Руси) сохранялось в церковной традиции, и, с одной стороны влияло на умонастроение и народа, с другой, и на государственную политику.

Таким образом идеологема «Москва — Третий Рим — Святая Русь», с одной стороны, послужила основой государственной идеологии, предполагающей территориальную экспансию; она же сделала для народа психологически легким процесс переселения в регионы, где еще не была установлена или упрочена (как на завоеванных территориях) российская государственная юрисдикция. Она же обеспечивала силу религиозной экспансии и создавала предпосылки для культурной гомогенизации всей государственной территории. Основой этой гомогенизации была, с одной стороны, государственно-административная структура, которая шла вслед за русскими переселенцами и православными монастырями, а с другой — эсхатологическая идея Православного царства, единственного в мире оплота истинного благочестия, которая распространялась через монастыри и которую следует рассматривать в качестве ценностной максимы Российской империи — ее центрального принципа. Однако ослабление до какого-то предела центрального принципа империи, как в случае с Туркестаном, интенсивности народной колонизации автоматически не снижало, но влияло на ее характер, в частности на способность русских крестьян к ассимилированию населения окраин.

Надо отметить, что природная способность русских к ассимиляции обычно преувеличивалось и ими самими, и внешними наблюдателями. Причина этой ошибки состоит в том, что на многих территориях империи ассимиляция происходила быстро и почти безболезненно. Но так было не везде и не всегда. С психологической точки зрения, русские колонисты были чрезвычайно интровертны, замкнуты в себе и вообще не склонны обращать особое внимание на инородческое население. Русский человек неуютно чувствовал себя только там, где сталкивался с туземными народами, обладающими собственными развитой культурой и национальным чувством, как это было, например, в Закавказье или в Приамурье, где китайцы жили демонстративно изолированно от русских. Исследователей поражала порой традиционная нечувствительность русских к национальным проблемам и их вполне искреннее неумение «воспринять национальное неудовольствие всерьез».

Итак, ассимиляцию нельзя считать элементом модели народной колонизации, но она была составной частью русского имперского комплекса, основанного на взаимодействии религиозной и государственной составляющих.

Но когда в том или ином регионе русский имперский комплекс испытывал дисбаланс, например, в результате преобладания этатистской составляющей над религиозной, ассимиляция не происходила, вопреки всем стараниям властей.

Именно это и случилось в Туркестане. В силу геостратегических и этнополитических особенностей региона религиозная составляющая русского имперского комплекса была отставлена на задний план, а цель государственной политики была сформулирована К.П.Кауфманом следующим образом: «сделать как православных, так и мусульман одинаково полезными гражданами России», для чего представлялось необходимым вводить в Туркестанском крае «русскую христианскую цивилизацию», этакое русифицированное просветительство, но «не стараться предлагать туземному населению православной веры».

В свете этого, довольно наивными представляются утверждения публицистов-русификаторов, что достаточно заселить тот или иной край русскими, и те автоматически будут влиять «обрусительным образом на окрестное население, установив с ним близкие отношения». На рубеже веков, когда этатистская составляющая имперского комплекса подавляла религиозную, когда посредством секулярного этатизма на русскую почву проникала националистическая идеология (которая, в противоположность имперской, исключает культурную экспансию), никакая массовая колонизация не могла интегрировать население страны. Тем более это касалось населения территорий-«крепостей», где проводилась особая туземная политика.

Таким образом, мы можем утверждать: геополитическая организация территории, определяемая логикой соперничества держав, относительно слабо влияла на силу русской народной колонизации края, но коренным образом меняла характер этой колонизации, которая почти перестала быть фактором ассимиляции. Причину последнего можно видеть в том, что на территориях-«крепостях» русский имперский комплекс не реализовывался во всем своем объеме ввиду как бы перманентного «особого положения» в крае.

И если составляющая имперского строительства, связанная с этнопсихологической конституцией народа, пробивалась сквозь новые геополитические формы как трава сквозь асфальт, то его религиозно-культурные основания в зоне, непосредственно прилегающей к арене русско-английского соперничества, как бы отодвигались на задний план.

Казалось бы, должно было быть наоборот: новые геополитические рамки могли ощущаться народом как дискомфортные, а на религиозно-культурную составляющую имперского строительства они не должны были бы оказывать существенного влияния. Объяснение этого феномена, возможно, состоит в следующем. Российская государственная власть на протяжении веков разными способами затрудняла крестьянскую колонизацию. Мы уже говорили выше о игре в «кошки — мышки» между властями и крестьянами-переселенцами. Новые препятствия крестьянской колонизации, вызванные особым геополитическим положением региона-«крепости», не воспринимались народом как нечто экстраординарное.

Между тем, логика имперского строительства, вытекающая из его религиозно-ценностных принципов, предполагает определенные формы государственного управления. В регионах-«крепостях» происходили значительные нарушения российской имперской практики. Народные массы переставали быть носителями имперской идеи. Активная колонизация Средней Азии в конце XIX — начале ХХ веков не вела к ее интеграции в общеимперское здание. Имперское строительство не могло быть лишь политическим процессом, а должно было стать элементом народной жизни. Для последнего же необходимо было, чтобы комфортная для русского народа модель колонизации получила еще и актуальное идеологическое обоснование, чтобы народ сам был активным проводником основополагающих религиозных ценностей империи.