Глава I. Россия и международные отношения в Центральной Азии с начала XIX в. до Крымской войны

Центральная Азия в первой половине XIX в.

С давних времен в Средней Азии существовали два ханства: Бухарское, в бассейне реки Зеравшан, и Хивинское, в нижнем течении р. Аму-Дарьи. В конце XVIII в. в Ферганской долине консолидировалось третье ханство — Кокандское. Ему удалось в начале XIX в. овладеть важным торгово-политиче-ским центром — Ташкентом, в то время самостоятельным городом-государством. Для подчинения кочевых казахских и киргизских племен кокандские власти создали цепь укреплений на р. Сыр-Дарье и в междуречье Сыр-Дарьи, Чу и Или. Твердо определенных границ среднеазиатские ханства не имели. В начале XIX в. в Средней Азии проживало 4 млн. человек; к середине века население увеличилось до 5 млн.: в Бухарском ханстве — около 3 млн., в Хивинском — около 0,5 млн., в Кокандском — около 1,5 млн. Наиболее густо были заселены небольшие по площади районы — оазисы и речные долины, особенно Сыр-Дарьи и Аму-Дарьи, Зеравшана, Кашка-Дарьи и Сурхан-Дарьи. В долинах рек находились крупные среднеазиатские города: Ташкент (60–80 тыс. жителей), Бухара (около 70 тыс.), Коканд (30–40 тыс.), Самарканд (30 тыс.) и др.

Большую часть Средней Азии составляют полупустыни, пустыни и горы, где кочевали скотоводческие племена.

Национальный состав населения Средней Азии весьма разнообразен. В Бухарском ханстве жили в основном узбеки, таджики, туркмены; в Кокандском — узбеки, таджики, казахи и киргизы; в Хивинском — узбеки, туркмены, казахи и [20] каракалпаки; в городах жили также персы, евреи, арабы, цыгане, выходцы из Индии и Китая.

Все три ханства были экономически отсталыми феодальными государствами с пережитками рабовладельческого уклада (велась торговля невольниками — захваченными в плен персами, русскими солдатами и поселенцами, жившими в пограничных районах). В общественной жизни кочевников — туркмен, казахов, киргизов — были сильны пережитки родопле-менного уклада.

Основным занятием населения было скотоводство и земледелие, садоводство и огородничество. Выращивался хлопок местных коротковолокнистых сортов (гуза), годившийся лишь для выработки тканей низкого качества. Посевные площади под хлопком были ограничены, урожаи низки, и производство не удовлетворяло ни внутренний, ни внешней рынок{41}.

Среднеазиатские города были центрами ремесленного производства (особенно ткачества) и торговли. Хлопчатобумажные и шелковые ткани, изготовленные ремесленниками главным образом в Бухаре, Коканде, Ташкенте, Самарканде, Карши, Шахрисябзе, находили сбыт в различных странах Востока и в Российской империи.

Средняя Азия богата природными ресурсами. Издавна здесь было известно много месторождений полезных ископаемых, добывали золото, серебро, медь, железную руду, свинец, нефть (в основном для лекарственных нужд). В Шахрисябзе, Катта-Кургане, Гиссоре, Чуете, Намангане, Андижане лили чугун и медь, выделывали изделия из железа и серебра. Однако разработка полезных ископаемых велась кустарным способом, выплавленных из руд металлов не хватало, и изделия из них стоили гораздо дороже привозных, преимущественно из России.

Экономическое развитие Средней Азии встречало на своем пути серьезные трудности. Тяжесть налогов, которые взимались почти всегда натурой, обусловливала узость внутреннего рынка, задерживала процесс развития товарно-денежных отношений. Присвоение феодалами не только прибавочного, но зачастую и необходимого продукта дехканского труда, дополнявшееся эксплуатацией дехкан ростовщическим капиталом, крайне тяжело отражалось на состоянии сельского хозяйства — основы экономики Средней Азии. В таком же плачевном состоянии находилось и ремесленное производство.

Тяжелый феодальный гнет, засилье ростовщиков препятствовали [21] росту ремесленного производства, его дальнейшему совершенствованию, увеличению выпуска продукции.

Оторванность от мирового рынка, господство феодально-патриархальных отношений, феодальная раздробленность мешали развитию экономики среднеазиатских ханств.

Кроме этих основных общих причин, развитие производительных сил Средней Азии тормозилось и другими факторами: длительными кровопролитными войнами между Бухарой и Хивой, особенно между Бухарой и Кокандом; внутриполитическими раздорами в ханствах, например в Бухаре эмиры упорно пытались восстановить былое влияние на левобережье Аму-Дарьи и силой подавить сепаратистские тенденции феодалов Шахрисябзского оазиса; в Коканде велась кровопролитная борьба различных группировок за власть; Ташкент стремился вернуть былую самостоятельность. Не меньшее значение имело и ожесточенное соперничество между узбекскими и туркменскими феодалами в Хиве, между узбекскими ханами и киргизской родо-племенной верхушкой в Коканде.

Для Средней Азии XVIII — XIX вв. характерно обострение классовой борьбы дехкан всех национальностей против суровой эксплуатации со стороны эмиров, ханов, беков, баев, биев и т. д. Антифеодальные народные восстания в ханствах не прекращались в течение всего этого периода.

Среди многих выступлений трудящихся Средней Азии против феодалов наиболее мощными были движение китайкип-чаков, одного из узбекских племен Бухарского ханства, в 1821–1825 гг. и массовое восстание самаркандских ремесленников в 1826 г. Острый характер имели также антифеодальные выступления дехкан и городской бедноты в Хивинском ханстве в 1827 г., 1855–1856 гг.; в Кокандском ханстве в 1814 г. (восстание в Ташкенте); в 1856–1858 гг. (в Южном Казахстане) и др.{42}.

В апреле 1858 г. кокандскими солдатами был взят в плен известный ученый-путешественник Н, А. Северцов. Когда его привезли в г. Туркестан (Южный Казахстан), там бушевало народное восстание. Восставшие казахские племена осадили Туркестан и Яны-Курган и длительное время успешно противостояли войскам Кокандского ханства{43}. Непосредственной причиной восстания, как писал Северцов, послужили «беззаконные поборы и грабительство коканских чиновников, особенно ташкентского бека»{44}. [22] Несмотря на свирепую расправу, народные массы снова и снова брались за оружие, принуждаемые к этому исключительно тяжелым экономическим и политическим гнетом{45}.

Дореволюционные авторы, призывая к поглощению ханств, привлекали внимание общественности к тому, «каким образом под влиянием кровавого деспотизма, суеверия… некогда считавшаяся колыбелью человечества великолепная Трансоксания обратилась в тот жалкий обломок, который представляет собой современное Бухарское ханство»{46}.

Хивинское правительство «слишком угнетательно, чтобы извлечь из щедрой природы те сокровища, которые она доставить может»{47}, — писал побывавший в Хиве в 1819–1820 гг. Н. Муравьев. Посетивший это же государство через 40 лет М. Г. Черняев отмечал: «Положение каракалпаков весьма бедственно, о чем можно заключить по их одежде, состоящей буквально из одних рубищ, а некоторые из них не имеют, чем прикрыть от палящего моя верхние части тела. Дети почти все нагие… Определенной подати у них нет… Хивинцы берут с них все, что только могут»{48}.

Не лучше обстояло дело и в других ханствах. «Дурному управлению в Кокане не предвидится конца»{49}, — писал русский востоковед В. В. Вельяминов-Зернов, сообщая о «пагубной системе администрации», экономической и политической деградации этого государства. Примерно то же писал о положении в Бухаре один из членов приехавшего туда в 1858 г. русского посольства{50}.

Наряду с выплатой разнообразных налогов, размеры которых при отсутствии фиксированной системы налоговых обложений во много раз увеличивали сборщики податей, народные массы Средней Азии были вынуждены нести различные натуральные повинности: строить дворцы для феодальной знати и военные укрепления, чистить арыки, прокладывать дороги и т. п. Эти повинности зачастую совпадали с периодом сельскохозяйственных работ. Ханские чиновники насильственно сгоняли дехкан, «забивая палками до смерти» не выполнявших дневного задания{51}. Налоговый сбор всегда сопровождался [23] «злоупотреблениями, которых не чужд и сам правитель»{52}.

Эмиры и беки вершили суд и расправу «по произволу и всегда в пользу ханской казны»{53}. За незначительный проступок виновный мог лишиться всего имущества, которое конфисковывалось ханом или эмиром. Широко применялась смертная казнь, а также пожизненное заключение в подземных тюрьмах (зиндонах).

Так, бухарский эмир Мухаммед Рахим во время карательного похода в Гиссарскую долину в 1756–1758 гг. сложил в окрестностях Денау «минарет из голов» казненных им людей{54}.

Известный русский путешественник Филипп Назаров, побывавший в Средней Азии в начале XIX в., сообщал, что в 1814 г., после очередной попытки жителей Ташкента сбросить кокандское господство, в городе 10 дней продолжались массовые зверские казни{55}.

Феодальный гнет и произвол тормозили развитие экономики Средней Азии, но не могли помешать росту производительных сил. В первой половине XIX в. здесь намечается расширение товарно-денежных отношений, переход от натуральных иодатей к денежным налогам, увеличение товарности дехканского хозяйства, рост торговли{56}.

Средняя Азия вела торговлю с Россией и с соседними странами — Ираном, Афганистаном (а через него с Индией), с Китаем (Синьцзяном).

Среднеазиатские купцы часто и охотно посещали ярмарки в Нижнем Новгороде и в более близких городах — Троицке и Петропавловске. Долгое время Российская империя была важнейшим поставщиком промышленных товаров в Среднюю Азию, откуда, кроме товаров местного экспорта, в Россию шли также транзитные товары из Западного Китая, Афганистана и Индии. Первое место по товарообороту с Россией занимало Бухарское ханство.

Несмотря на оживленный и все более возраставший товарообмен между Российской империей и Средней Азией, их экономические и политические взаимоотношения не имели правовой основы, не были определены соответствующими договорами. Развитию торговли мешали различия денежных систем и мер веса, обилие таможенных пошлин, взимавшихся по пути [24] следования караванов, а также дополнительные обложения, которым подвергались купцы-немусульмане.

Кроме того, расширению торговли с Российской империей препятствовали бесконечные феодальные раздоры, междоусобицы и войны.

Сложившаяся здесь обстановка как нельзя лучше иллюстрировала известный вывод Ф. Энгельса: «…восточное владычество несовместимо с капиталистическим строем; извлеченная прибавочная стоимость ничем не обеспечена от хищных рук сатрапов и пашей; нет налицо первого основного условия буржуазного приобретения — обеспеченности личности купца и его собственности»{57}.

Подавляющее большинство русских путешественников, посетивших в этот период среднеазиатские государства, отмечали резко отрицательное влияние на торговлю произвола эмиров, ханов, беков.

14 ноября 1850 г. П. И. Небольсин писал из Оренбурга руководителям Русского географического общества, что вся торговля среднеазиатских ханств с Российской империей сосредоточена «в руках нескольких капиталистов, преимущественно лиц, имеющих участие в правлении, тогда как самый народ находится в крайнем угнетении и бедности». Небольсин подчеркивал, что зажиточные люди Бухары, Хивы и Коканда, занимающиеся торговлей, «скрывают достатки свои от владельцев, чтобы не затронуть их алчности и, в недобрый час, не быть ими ограбленными, потому что владельцы эти, нося громкие названия ханов и эмиров, суть деспоты, которые ничем себя не ограничивают и без всякого зазрения совести самопроизвольно располагают достоянием своих подвластных: там первый богач не может быть уверен, что он без всякой со своей стороны вины, без всякого суда и расправы, не лишится завтра всего своего имущества а не сделается буквально нищим». Автор призывал предпринимателей Российской империи «дать толчок нашей коммерции и распространить круг наших промышленных оборотов с народами Средней Азии»{58}.

Эти же взгляды П. И. Небольсин подробно развивал в своей книге «Очерки торговли России с Средней Азией». Чиновники эмира, собирая подати с недвижимого имущества и товаров, «производят поборы с купцов, с отдельных правителей, с богатых людей и вообще со всех тех, кого эмир захочет освободить от излишних, не нужных для простого подданного капиталов. Боязнь каждого капиталиста обнаружить настоящее [25] состояние своих сундуков заставляет каждого благоразумного бухарца жаться, прикидываться бедняком, обращать произведения своей земли в наличный капитал», не торговать на большие суммы и дробить выделенные для торговли средства «на самые мелочные куши»{59}.

О том же свидетельствовал и автор интересной статьи «О путях сообщения России с Средней Азией» Д. Долинский: «Достаточный азиатец скрывает свое имущество, прикидывается нищим, прячет даже порядочную одежду… из опасения, что его оберет владетель для удовлетворения каких-либо собственных своих политических целей или для прихотей. Малейшее возражение грозит виселицей»{60}.

«Прежде в Кокане, — отмечал находившийся там свыше месяца Д. Долгорукой, — как и в Бухаре, достаточно было прослыть богачом, чтобы подвергнуться смертной казни, причем имущество казненного отбиралось без всяких разговоров в пользу хана или эмира… По отсутствию ли капиталов или вследствие их сокрытия, больших операций и на наличные, при покупке заграничных товаров, в Кокане не делается»{61}.

Не случайно в записке «О Каспийских путях сообщения, и видах развития среднеазиатской торговли учреждением укрепленных факторий да восточном берегу моря», составленной в 1856 г. представителями торгово-промышленных кругов Российской империи, подчеркивалось: «С такими народами торговые сделки требуют особых условий и мер. Где нет ни закона, ни права, там нет собственности; поэтому в ханствах этих есть только торгаши, барышники, которые окупают и продают, что попадается под руку, только бы зашибить скорее копейку; этой системы держатся и ханы, они даже главные торгаши и вредные монополисты; перебивая выгодные сделки у своих подданных, они не довольствуются поборами и часто отнимают у них все состояние; это заставляет всех бояться расширять свою деятельность и зарывать в землю каждый рубль, нищенствовать, терпеть нужду и коснеть в вековых привычках ничтожества, ограничивая свою жизнь только необходимыми физическими потребностями»{62}.

Господствующие классы Российской империи стремились добиться более выгодных условий для торговли со среднеазиатскими ханствами. Царское правительство попыталось решить ату задачу политическим путем.

Между Россией и среднеазиатскими ханствами не [26] существовало налаженных дипломатических связей. В Средней Азии не было русских посольств или консульств, а в Российской империи — постоянных представительств среднеазиатских государств. Время от времени происходил лишь обмен миссиями. Так, в 1841 г. Хиву посетил капитан Никифоров, а в Бухаре побывала миссия во главе с К. Ф. Бутеневым. В 1842 г. в Хиву был послан полковник Г. И. Данилевский. В эти же годы в Россию приезжали хивинские послы Ваиз Нияз и Ишбай Бабаев, Мухаммед Эмин, представитель Бухары Худояр Клычбаев и др. Эти визиты, как правило, не приводили к подписанию каких-либо договоров или соглашений{63}.

Русско-бухарские и русско-хивинские отношения в первой половине XIX в. имели в общем мирный характер, если не считать мелких нападений на торговые караваны, инспирированных хивинскими властями, и неудачного военного похода В. А. Перовского на Хиву в 1839 г.

По-иному сложились взаимоотношения между Российской империей и Кокандским ханством. Попытки кокандского хана подчинить казахские племена противоречили интересам царского самодержавия, принявшего в русское подданство значительную часть казахов.

В течение первой половины XIX в. между Российской империей и Кокандским ханством шла упорная борьба из-за Казахстана. Войска Коканда были сосредоточены в Ташкенте и укрепленных пунктах: Туркестан, Чимкент, Аулие-Ата, Пишпек, Токмак, Мерке и др. Вооруженные силы Российской империи наступали от Оренбурга к Аральскому морю и Сыр-Дарье и от Семипалатинска к оз. Балхаш и р. Или.

В продвижении в глубь Средней Азии важное значение для царского правительства имел захват низовьев Сыр-Дарьи. Здесь в 1847 г. было создано Раимское укрепление, впоследствии переименованное в Аральское. Войска оренбургского генерал-губернатора В. А. Перовского заняли крупную кокандскую крепость на Сыр-Дарье Ак-Мечеть (1853).

Вскоре после взятия Ак-Мечети была образована Сыр-Дарьинская линия военных постов, ставшая базой дальнейшего движения русских войск в глубь Средней Азии. Сыр-Дарьинская линия состояла из Аральского укрепления с соседними постами, среди которых был заложен близ р. Казалы форт № 1 (ныне г. Казалинск), форт № 2 на урочище Кармакчи, форт № 3 на р. Куван-Дарье, на месте бывшего кокандского поста Кош-Курган. Административным и военным центром [27] линии стала Ак-Мечеть, переименованная в форт Перовский (ныне г. Кзыл-Орда).

В эти же годы царские отряды продвинулись в глубь Казахстана и со стороны Западной Сибири. В 1847 г. часть Большой Орды, сохранявшая до того независимость, приняла подданство России. Среди кочевьев этой орды, у Семиреченского Улутау, было основано укрепление Копал. В начале 50-х годов XIX в. царские войска в Семиречье перешли через р. Или и заняли почти весь Заилийский край. Здесь, у селения Алма-Аты, в 1854 г. возникло укрепление Верное (ныне г. Алма-Ата). Оно стало опорным пунктом военных операций против Кокандского ханства. От Семипалатинска до Верного, почти параллельно Сыр-Дарьинской линии, протянулась цепь укрепленных постов на подступах к Средней Азии — Сибирская линия. В 1854 г. в Петербурге на заседании Особого комитета, в котором приняли участие высшие сановники, а также оренбургский и западносибирский генерал-губернаторы, было принято решение соединить эти линии.

Однако дальнейшее продвижение русских войск было прервано Крымской войной. Линии не были соединены; их разделяло около тысячи километров территории, по которой кочевали казахские племена. Пользуясь отсутствием определенной, охраняемой границы, кокандские отряды вторгались в кочевья этих племен, собирали с них дань, отбирали скот, подстрекали к выступлениям против России. Царские войска в свою очередь предпринимали эпизодические походы против кокандских укреплений, разрушали их и возвращались на свои базы — Верное и форт Перовский.

Общая экономическая отсталость и политическая раздробленность среднеазиатских ханств обусловили военную их слабость. В. В. Вельяминов-Зернов, например, писал, что кокандский хан фактически не имеет войска: «Регулярной армии в Кокане не существует… Артиллерия у Коканцев есть; но она так дурна, что едва ли можно назвать ее этим именем»{64}. То же можно сказать о бухарской и хивинской постоянных армиях, которые состояли из плохо обученных и плохо вооруженных сарбазов (солдат) в возрасте от 15 до 60 лет. В военное время обычно созывались народные ополчения: дехкан и ремесленников сгоняли на войну палками, как и на выполнение повинностей. Эти ополчения, понятно, без энтузиазма сражались за чуждые им интересы, за укрепление или расширение власти ханов, эмиров, беков и других местных деспотов. Регулярные войска были пригодны лишь для подавления народных восстаний или сепаратистских выступлений феодалов. [28]

* * *

He менее острия обстановка сложилась к середине XIX в. в соседней со Средней Азией западной провинции Китая — Cиньцзяне. Эта обширная провинция (свыше 1700 тыс. кв. км) была заселена народами тюркской группы: уйгурами (до 76 %), казахами, киргизами, узбеками, а также ханьцами, близкими к ним по языку дунганами (по-китайски хуэй-цзу), маньчжурами. Общая численность населения превышала 4 млн. человек.

До VIII в. Синьцзян входил в состав Китая. В период упадка Танской империи на территории Синьцзяна возникли различные самостоятельные феодальные государства. В XVII в. Синьцзян был покорен Ойротским ханством.

В 1758–1759 гг. войска утвердившейся в Китае маньчжурской династии Цин уничтожили Ойротское ханство. Они изгнали правившую «а значительной части Синьцзяна мусульманскую династию ходжей. Синьцзян снова стал частью Китая. Присоединение Синьцзяна к Китаю способствовало развитию местной экономики и росту торговли.

В Синьцзяне были развиты поливное земледелие и скотоводство; выращивались пшеница, кукуруза, рис, ячмень, хлопок. Из Синьцзяна вывозились в первую очередь зерно, фрукты, кожи, меха, а ввозились ткани (шелк, полотно), чай, фарфоровые изделия. Крупными центрами ремесленного производства и торговли были города Кульджа (Или), Чугучак (Тарбагатай), Урумчи (Дихуа) — в северной части Синьцзяна (Джунгарии), Аксу, Кашгар, Яркенд, Хотан — в южной части провинции (Кашгарии).

Непосредственное соседство Синьцзяна с ханствами Средней Азии и одинаковый уровень социально-политического, экономического и культурного развития народов этих стран способствовали установлению между ними тесных торговых взаимоотношений.

Долгое время при посредничестве мусульманских купцов поддерживалась торговля также между Синьцзяном и Россией, приносившая выгоду обеим сторонам. Синьцзян ввозил изделия металлургической и текстильной промышленности, а вывозил продукты скотоводства и грубую ткань (даба), находившую широкий сбыт среди казахов — подданных Российской империи. Однако нормальному развитию торговли между Россией и Синьцзяном препятствовали отсутствие договоров, определявших условия экономических взаимоотношений, произвол местных властей и особенно — острая классовая и политическая борьба, происходившая в Синьцзяне в конце XVIII — первой половине XIX в. [29]

Как и в остальном Китае, режим суровой эксплуатации и угнетения, установленный феодальной кликой, вызывал острое недовольство народных масс Синьцзяна. Как свидетельствует современный китайский историк Фань Вэнь-лань, население Синьцзяна страдало от гнета Цинской династии «значительно больше, чем национальные меньшинства Внутреннего Китая»{65}.

Цинские правители захватывали земли в Синьцзяне, частью предоставляя их во владение феодалам, частью передавая на кабальных условиях крестьянам, «становящимся, таким образом, в феодальные арендные отношения с государством, олицетворяющим и представляющим интересы класса землевладельцев-феодалов, начиная с богдыхана — первого помещика в империи Цинов, и кончая туземным беком»{66}.

Местное население грабили и ростовщики и чиновники{67}. «Беки любят наживаться насилием, — цитировал известный русский ученый Н. Я. Бичурин отрывок из книги «Си-юй-вынь-цзянь-лу», характеризуя тяжелый гнет синьцзянской администрации, — теснят слабых. Если бедный скопит сколько-нибудь имущества, то и стараются высосать оное, почему в стране достаточных домов нет»{68}.

Цинские чиновники, опиравшиеся на местную знать, облагали трудящиеся массы Синьцзяна всевозможными поборами, заставляли выполнять различные феодальные повинности.

Н. Ф. Петровский, проведший много лет в Кашгаре на посту русского генерального консула, писал в «Записке о современном положении в Восточном Туркестане», ссылаясь на китайского историка Вэй Юаня, что маньчжурские чиновники, не брезгуя никакими средствами, произвольно облагали население чрезмерно высокими податями. В отдаленном Синьцзяне они грабили население, не боясь ни контроля, ни ответственности. Государственная казна получала не более 20% того, что взаималось с населения{69}.

Экономический и политический гнет усугубляли национальные противоречия между уйгурским крестьянством и маньчжуро-китайскими феодалами. В конце XVIII — первой половины XIX в. в Синьцзяне неоднократно вспыхивали народные волнения и восстания, охватывавшие обширную территорию.

За развитием событий в Западном Китае, особенно в [30] Кашгарии, внимательно следили потомки династии ходжей, обосновавшиеся в соседней Ферганской долине, в Кокандском ханстве. Они поддерживали тесную связь с мусульманским духовенством, вели антиманьчжурскую агитацию, возглавляли вооруженные отряды, вторгавшиеся в Синьцзян и принимавшие активное участие в местных восстаниях.

Еще в 1763 г. ходжа Сарымсак пытался восстановить в Кашгарии власть династии ходжей. Подобные попытки предпринимались и в дальнейшем: в 1826–1827 гг. (восстание Джехангир-ходжи), в 1830 г. (вторжение кокандских войск в Кашгар).

Ходжам порой удавалось добиться временных успехов, но в конечном итоге побеждала Цинокая империя. Этому немало способствовало то, что режим феодальной эксплуатации, устанавливавшийся ходжами, ничем не отличался от гнета маньчжуро-китайских феодалов. Вооруженная борьба между этими двумя группировками лишь подрывала экономику Синьцзяна.

Стремясь положить конец вторжениям ходжей и привлечь на свою сторону кокандского хана Мадали, маньчжурское правительство в 1831 г. заключило с ним соглашение, по которому в пользу Кокандского ханства поступали пошлины со всех товаров, привозившихся в Южный Синьцзян из-за границы. В свою очередь Мадали обязался установить надзор над ходжами и препятствовать их поездкам в Кашгарию. Для сбора пошлины в основных городах юга Синьцзяна (Аксу, Кашгар, Яркенд, Хотан, Янгигисар, Учтурфан) были поселены кокандские аксакалы (старосты, старшины).

Соглашение 1831 г. усилило влияние Коканда в Кашгарии. Для маньчжурских властей это было меньшим злом. Однако, когда крестьянские волнения в Кашгаре совпадали с обострением политических и социальных противоречий в Коканде, ходжам обычно удавалось уходить из-под надзора и добираться до Синьцзяна. Используя народное движение против, маньчжурских феодалов, ходжи порой подчиняли Синьцзян (например, в 1847 г.).

Классовая и межфеодальная борьба в ханствах Средней Азии и в Синьцзяне препятствовала развитию их экономических связей с соседними странами и прежде всего с Россией.

Торговля России с Центральной Азией

В первой половине XIX в. процесс разложения феодально-крепостнического хозяйства России являлся одновременно процессом складывания новых, капиталистических отношений. Расширялось мелкое товарное производство, кустарная [31] крестьянская промышленность постепенно заменялась капиталистической мануфактурой, которая в свою очередь уступала место фабрике, крупной машинной индустрии.

1804 по 1825 г. число промышленных предприятий увеличилось с 2402 до 5261, а к 1860 г. возросло до 15388. Соответственно расширялось и число занятых рабочих: 1804 г. — 95,2 тыс., 1825 г. — 210,6 тыс., 1860 г. — 565,1 тыс.{70}.

Быстрее всего развивалась хлопчатобумажная промышленность, распространенная главным образом в центральном районе Европейской России; слабее — тяжелая промышленность, особенно металлургия. В ее развитии Россия серьезно отставала от передовых стран Западной Европы (и в первую очередь от Англии). Поэтому Российская империя на мировом рынке выступала по отношению к Европе в основном как поставщик сельскохозяйственного сырья.

В период интенсивного развития капитализма для России чрезвычайно важное значение приобретала проблема рынков сбыта, так как узкий внутренний рынок удовлетворял не полностью потребности промышленности.

В классической работе «Развитие капитализма в России» В. И. Ленин указывал на две стороны процесса образования рынка для капитализма: развитие капитализма вглубь и вширь, т. е. распространение его господства на новые территории: «…капитализм не может существовать и развиваться без постоянного расширения сферы своего господства, без колонизации новых стран…», — отмечал он. «Фабрикантам нужен рынок немедленно, и если отсталость других сторон народного хозяйства суживает рынок в старом районе, то они будут искать рынка в другом районе или в других странах…»{71}.

Царское правительство и ведущие торгово-промышленные круги страны внимательно изучали вопрос о рынках сбыта и источниках сырьевых ресурсов. Эта проблема тщательно и всесторонне разрабатывалась виднейшими экономистами и представителями деловых кругов Российской империи.

Авторы подавляющего большинства работ, посвященных внешней торговле, сходились на мысли, что России трудно конкурировать с более развитой промышленностью капиталистических государств Запада; соседние же страны Востока, более отсталые, чем царская Россия, могут стать рынком сбыта русских товаров. Многочисленные данные, подтверждавшие это положение, собраны в работе А. А. Семенова «Изучение исторических сведений о российской внешней торговле и промышленности [32] с половины XVII-го столетия по 1868 год». Этот объемистый труд, содержащий огромный фактический материал, — своеобразная энциклопедия торговли и промышленности России за сто лет, в течение которых в стране формировался капиталистический уклад.

С 30-х годов XIX в. резко сократился экспорт из России холста (в среднем на 360 тыс. руб в год) при одновременном падении на него цены. Две трети этого товара вывозилось ранее в Соединенные Штаты Америки, но в 50-х годах XIX в. русский холст стал постепенно вытесняться английским и немецким. «…Это подтверждает невозможность теперь нам выдержать соперничество с льняными иностранными изделиями, при употреблении там машинной пряжи…» — заключал А. А. Семенов{72}.

Экспорт льняной и пеньковой пряжи стал «ничтожен в сравнении с отправлением из Великобритании, где машинное прядение сделало в новейшее время значительные успехи. Вывоз английской машинной пряжи, вырабатываемой большей частью из русского льна, простирался уже около 1850 г. до 500 тыс. пудов на 5 ½ млн. руб, сер. и потому при возрастающем употреблении машинной пряжи наша ручная не может с ней соперничать ни в дешевизне, ни в доброте, хотя и теперь до сравнению цен пряжи пеньки и льна излишек, остающийся за прядение, ничтожен и не вознаграждает труд работника»{73}.

Аналогичное положение сложилось и в торговле полотняными изделиями. Русское полотно, основным рынком сбыта которого также были США, начало вытесняться английским; кроме того, «возникает совместничество и в Соединенных Штатах, где поощряются собственные фабрики к выделке этого рода изделий…»{74}. В результате вывоз полотна в США за 20 лет сократился более чем на две трети, а общий объем торговли сократился более чем на 25% по сравнению с 1833–1835 гг.

Не лучше было и с вывозом металла и металлических изделий. Если во второй половине XVIII в. «заграничный отпуск» этих товаров неуклонно возрастал (в 1749 г. — около 579 тыс. пудов, в 1790–1792 гг. — 2581 тыс. пудов), то в начале XIX в. он стал сокращаться (в 1802–1804 тт. — 2200 тыс пудов). В дальнейшем вывоз железа быстро падал, ибо «обширное развитие железного производства в Англии… дешевизной своей вытеснило русокос железо на иностранных [33] рынках»{75}. К этой конкуренции затем прибавилось не менее опасное соперничество шведских и североамериканских предпринимателей. Упал вывоз меди в Англию и Францию, где ее стала заменять более дешевая медь английского производства.

А. А. Семенов видел выход из этого угрожающего для русской торговли и промышленности положения в максимальном удешевлении производства, расширении внутреннего потребления, а также использовании в качестве внешнего рынка сбыта Средней Азии. «Несомненно, товары наши до сих пор не могут соперничать с изящными иностранными изделиями, — писал он, — но мы имеем в отечестве нашем при населении 60 млн. жителей и в Средней Азии обширный рынок для сбыта наших льняных, бумажных, шелковых, металлических и других изделий, а сукна и шерстяные ткани удовлетворяют требованию людей и высшего класса; следовательно, можно надеяться, что при умеренной охранительной системе нового тарифа, если наши фабриканты будут стараться вводить на своих фабриках усовершенствованные способы производства по примеру иностранных, то мы в состоянии будем продолжать и на будущее время с успехом нашу фабричную деятельность»{76}.

Если на европейских рынках Россия выступала преимущественно как поставщица сельскохозяйственного сырья, то на рынках Азии она была экспортером металла, металлических и текстильных изделий, выделанных кож и т. п.

В середине XIX в. в Азию, главным образом в Среднюю Азию, вывозилось до 60% всего металла, который экспортировался Российской империей{77}.

Еще в 1836 г. по распоряжению Николая I был учрежден особый комитет для рассмотрения предположений о торговых сношениях России с Азией. В него вошли члены Государственного совета, военный министр, министры иностранных дел и финансов, главноначальствующий путями сообщения и ответственные сотрудники департамента экономии. На заседаниях комитета изучались проблемы расширения экономических связей с Ираном, азиатской Турцией и другими соседними странами Востока{78}.

В том же 1836 г. специалист по торговле с Азией генерал А. И. Веригин требовал обеспечить беспрепятственные экономические связи со среднеазиатскими ханствами, где России не пришлось бы испытывать конкуренции с державами Европы. [34] «…Приведя в безопасность торговлю нашу в Средней Азии, мы приобретаем со временем легчайший способ вознаграждать те потери, которые вынуждены сносить по европейской торговле…»{79}, — утверждал он.

В 1843 г. орган торгово-промышленных кругов — «Журнал мануфактур и торговли» подчеркивал заинтересованность России и среднеазиатских ханств в раавитии тесных экономических связей, а также зависимость хозяйственной жизни Средней Азии от поставок из Российской империи металла, юфти, и других товаров.

«…С умножением населения потребность этих материалов год от году будет увеличиваться, следственно, будет увеличиваться и зависимость Хивы и вообще оседлых народов Средней Азии от России. Чугун и железо доселе, по крайней мере, могли быть доставляемы в Среднюю Азию только из России.

Свои же произведения, как то: хлопчатую бумагу, бумажные изделия, разного рода плоды и пр., Хивинцы могут сбывать только нам; не могут сбывать их ни в Персии, ни в Бухаре, ни Афганцам, и для покупки необходимых им материалов из России нуждаются в сем сбыте; посему в тортовом отношении Хивинцы в совершенной зависимости от России»{80}.

Эти взгляды разделял и Г. И. Данилевский, который в 1843 г. посетил Хиву с дипломатической миссией{81}.

В 1849 г. видный географ и путешественник П. А. Чихачев отмечал важное значение для Российской империи среднеазиатской торговли, которая в отличие от торговли с другими странами Востока не находится под угрозой «англо-американского совместничества», т. е. соперничества. Он писал: «Увеличение нашей меновой торговли с народами Аральского бассейна, столь естественной и взаимовыгодной; развитие нашей мануфактурной и заводской промышленности и усиление потребностей в приобретении азиатской хлопчатой бумаги и марены; недавнее открытие каменного угля на Мангишлаке ж близ Астрабада, который может придать сильное движение пароходству Волги и Каспийского моря, а со временем развить его на водах Арала и впадающих в него рек, — все эти разносторонние обстоятельства и многие другие, едва мелькающие теперь на горизонте практического мира, могут сделаться значительными. Они показывают, сколь важно ныне же, [35] заблаговременно, изучить хоть географию этих стран вплоть до вершин Сыр и Аму-Дарьи»{82}.

Чихачев предвидел, что проникновение Англии и Соединеных Штатов Америки в Китай приведет к ослаблению русско-китайских торговых связей. Он заявлял поэтому о необходимости «искать новых рынков, более удаленных от моря, где можно будет обменивать наши мануфактурные и заводские изделия на китайские продукты без опасения английского или американского совместничества».

«Притом, — продолжал Чихачев, — торговля наша вообще с оседлыми жителями Средней Азии, занимающимися земледелием, совершенно натуральна. Этим жителям необходимы для их земледельческих работ и копания каналов: сошники, бороны, лопаты, мотыга, котлы и вообще разные железные, чугунные и мануфактурные изделия, которые они могут получать выгодно только из России и взамен давать нам хлопчатую бумагу, марену и некоторые другие произведения»{83}.

Учитывая все изложенное, он настаивал на детальном изучении «взаимных коммерческих потребностей», «способов доставки» и путей движения предметов среднеазиатской торговли{84}.

Благоприятную для России специфику экономических связей со странами Средней Азии отмечали многие современники Чихачева. Известный востоковед Я. В. Ханыков в «Пояснительной записке к карте Аральского Моря и Хивинского Ханства…» (1850 г.) подчеркивал, что торговые отношения Российской империи со среднеазиатскими ханствами «принадлежат к числу тех редких в нашем отечестве заграничных оборотов, в коих отпуск выделанных товаров слишком вдвое превосходит привоз таковых изделий, тогда как, напротив, по европейской торговле привозится обработанных товаров в четыре раза больше, чем отпускается из России…»{85}. Среднеазиатская торговля, отмечал Ханыков, за истекшие 75 лет увеличилась в 13 раз. В слаборазвитые заволжские области России нахлынули торговцы, деятельность которых способствовала развитию «местной торговой предприимчивости». Поскольку экономические отношения со Средней Азией имеют первостепенную государственную важность, для их расширения нужно создатъ наиболее благоприятные условия{86}. [36]

Г. П. Неболсин, автор опубликованного в 1850 г. двухтомного «Статистического обозрения о внешней торговле России», на основании многочисленных конкретных данных убедительно показал прогрессировавшее отставание России от передовых в техническом отношении стран Европы и Америки.

Он, как и А. А. Семенов, писал, что русский экспорт железа в США и западноевропейские государства сокращается из-за конкуренции Швеции и Великобритании и производства железа в самих Соединенных Штатах{87}. На Ближнем Востоке русское железо вытесняется английским, которое стоит дешевле и «доставляется в разнообразных видах»{88}. Что же касается рынков так называемой внутренней Азии, то они значительно перспективнее для железоделательной промышленности Российской империи, так как русские товары не встречают «иноземного соперничества по торговле железом».

«Исследования наши по торговле русским железом приводят к заключению, — писал Г. П. Неболсин, — что ныне нельзя ожидать приращения его сбыта в Европе и Америке и что только вывоз его в Азию еще может увеличиться»{89}.

Неболсин отмечал, что не лучше обстояло дело и с экспортом текстильных товаров. Не имея возможности сбывать их в Европу и Америку, Россия «открыла сбыт произведениям своей бумажной фабрикации на азиатских рынках; в новейшее время особенно увеличился вывоз этих изделий в Китай и составляет более половины всего отпуска их в нашей азиатской торговле»{90}.

Однако на рынках некоторых стран Азии в 30-х годах XIX в. позиции русской торговли хлопчатобумажными тканями стали ослабевать. Это объяснялось тем, что в эти годы предприниматели Западной Европы (преимущественно английские) проложили новый путь своим изделиям: по Средиземному и Черному морям — до Трапезунда, а оттуда через Эрзурум — в Северный Иран. Использование этого пути сокращало сроки и стоимость доставки товаров{91}.

Под натиском более дешевых европейских и американских хлопчатобумажных товаров, особенно с развитием «трапезундской торговли», сокращался вывоз этой продукции из России в Иран.

Через Мешхед английские ситцы начали проникать и в [37] Бухарское ханство, но их сбыт там в ту пору был «маловажен и еще не представлял опасного соперничества для русских изделий», как констатировал Г. П. Неболсин, считавший, что «виды на сбыт» русских бумажных товаров «по азиатской торговле должны обратиться преимущественно к Средней Азии, потому что в других азиатских землях они уже встречают соперничество европейских бумажных товаров»{92}. Он советовал русским промышленникам глубоко и всесторонне изучать вкусы и нужды потребителей в Средней Азии, что должно было способствовать расширению экспорта товаров из России{93}.

Подводя итоги, Г. П. Неболсин писал: «Разделение внешней торговли России на европейскую и азиатскую не должно принимать за одно только географическое распределение главных ее отраслей. Этим разделением резко обозначается различие торговых отношений России к Западу и Востоку, различие, выражающее собой потребности и состояние ее внутренней промышленности, отличительные свойства ее внешней торговли.

Пропорция вывоза хлеба, разных сырых продуктов и полуобработанных материалов доходит по европейской торговле до 96%, а на долю изделий приходится только 4%, тогда как в азиатском торге изделия составляют почти три пятых или 60 процентов всей суммы отпуска.

Итак, в своей отпускной торговле Россия является земледельческим государством в отношении к Западу и мануфактурным в отношении к Востоку, но превосходство нашей европейской торговли над азиатской показывает, как велик в России перевес земледельческой промышленности над мануфактурной…

Нынешнее состояние нашей внешней торговли обнаруживает, с одной стороны, что в России земледельческие промыслы служат главным источником народного богатства, а с другой, что Россия уже подвигается на поприще мануфактурной «промышленности, и сбыт сырых продуктов на Западе доставляет взамен их необходимые ей материалы, между тем как потребление ее изделий на Востоке поддерживает нашу азиятскую торговлю»{94}.

И, наконец, «в Средней Азии еще поддерживается сбыт наших мануфактурных товаров, но в Северной Персии и в «Азиятской Турции русские изделия встречают соперничество европейских товаров…»{95}. [38]

Видный дореволюционный экономист Ф. Г. Тернер в своей книге «Движение внешней торговли России с 1853 по 1856 г. писал, что сбыт российских промышленных изделий сокращается на Западе, но растет на Востоке. Для примера он проанализировал статистику торговли металлом и металлическими изделиями. В течение десятилетия (1842–1852) из России в страну Европы вывозилось в среднем 550 тыс. пудов в год по сравнению с 1200 тыс. пудов в 1827–1836 гг; экспорт уменьшился на 55% «Между тем как отпуск нашего железа на Запад все более и более падал, — подчеркивал Ф. Г. Тернер, — сбыт его несколько увеличился на Востоке»

Если в 1822–1826 гг. в страны Азии вывозилось в среднем около 172 тыс. пудов в год, то в 1850 г. — 238,5 тыс. пудов, а в 1855 г. — почта 250 тыс. пудов. «В 1854 г., во время совершенного упадка вывоза в Европу железа, количество отпуска оного в Азию увеличилось на 40 тыс. пудов или на 18 процентов»{96}.

Тернер в своих расчетах не учитывал, что 1854 г. — это период Крымской войны, когда увеличилось потребление металла внутри страны и сократился вывоз его в страны Европы. Тем не менее отмеченная им общая тенденция, безусловно, справедлива: для западной торговли России промышленными изделиями — это тенденция уменьшения, а для восточной — тенденция роста.

Программа развития экономических связей России со странами Средней Азии была сформулирована уже упоминавшимся выше действительным членом Руского географического общества П И. Небольсиным, который в 1850 г., по поручению общества совершил поездку в Оренбургский край и прикаспийские области «для собирания разных сведений по торговле». В письме из Оренбурга от 22 мая М. Н. Муравьеву, одному из руководителей общества, он высказывался за проведение активной политики в Средней Азии{97}. В ноябре того же года П. И Небольсин представил проект развития русской торговли со Средней Азией, предусматривавший поворот рек Аму-Дарьи и Сыр-Дарьи в Каспийское море{98}. Естественно, что подобный проект в тот период был абсолютно нереален{99}. Однако появление такого проекта свидетельствовало о настойчивых поисках самых разнообразных способов и методов [39] расширения торгово-экономических связей между Российской империей и среднеазиатскими ханствами.

В дальнейшем, обработав материалы, собранные во время поездки в Оренбург и в прикаспийские районы, П И. Небольсин подготовил капитальный труд — «Очерки торговли России с Средней Азией», отмеченный Демидовской премией Руского географического общества. «Мы шлем в Среднюю Азию такого рода товары, — писал автор, — которые в целом Туране составляют предметы первых, самых необходимых потребностей всего народонаселения. Именно от нас идут туда золото, серебро, медь, чугун, железо, разного рода металлические поделки, кожи, краски, сахар, сукна, ситцы и всякие бумажные, а частию шелковые изделия… Наших товаров, каковы металлы, юфть, сукна и ситцы, Средней Азии трудно получить по нашим ценам от какой-либо другой страны.

Что касается до товаров, получаемых в обмен из Средней Азии, то естественные богатства центрального рынка Средней Азии, Бухары, состоят теперь пока только в хлопчатой бумаге, в шелке, в марене, в садах и богатых виноградниках и, наконец, в произведениях скотоводства и звероловства»{100}.

Хотя доля торговли со Средней Азией (включая а Казахстан) в 50-х годах XIX в. в общем обороте русской внешней торговли была сравнительно невелика (немногим более 2,5%) {101}, она могла быть, по мнению правительственных и деловых кругов Российской империи, значительно увеличена.

Необходимость расширения торговли с ханствами Средней Азии вызывалась ухудшением условий торговли России с Китаем. Не случайно Г. П. Небольсин уже в 1850 г. высказывал предположение, что с открытием северных портов Китая расширится привоз туда хлопчатобумажных изделий Великобритании и Соединенных Штатов. «В Китае до сих пор они сбывались только через Кантон и по отдаленности доставки не могли иметь большого расхода в Северном Китае, оттого соперничество их не было там ощутительно для русских бумажных изделий. Ныне оно угрожает им в сильной степени, потому что через новооткрытые для европейской торговли китайские порты может распространиться употребление английских бумажных изделий в северных областях Китая».

Г. П. Неболсин подчеркивал, что Англии, «располагающей миллионными капиталами и неистощимыми механическими [40] силами, не трудно будет вытеснить наши бумажные изделия из Китая… Кроме Великобритании, в новейшее время Соединенные Штаты значительно умножили обыт своих бумажных изделий в Кантоне и, конечно, также примут деятельное участие в торговле с северными портами Китая; таким образом, нельзя не опасаться, что со временем отпуск наших бумажных товаров через Кяхту может потерпеть ощутительный ущерб»{102}.

К таким же выводам в отношении Ирана и Средней Азии приходил и И. Жуковский, автор заметки «Азия». Он указывал на увеличение вывоза английских товаров из Индии в Среднюю Азию. «…Русские товары в Персии и Бухаре, — опасался Жуковский, — подвержены той же участи, как и на всех европейских рынках, и Россия может удержать за собой монополию только теми предметами, которые не доставляются другими европейскими народами». Жуковский призывал в связи с этим изменить систему торговых отношений с Азией{103}.

Оживленные торговые связи России с Синьцзяном в XVII — XVIII вв. сократились «а рубеже XVIII и XIX вв., после того как маньчжурское правительство закрыло северо-западные границы Китая для русских купцов. Товары из России могли проникать в Западный Китай лишь при посредничестве среднеазиатских торговцев.

Царское правительство длительное время безуспешно пыталось открыть границу для нормального товарообмена (посылка в Китай миссии Ю. Головкина в 1805 г., поездка на р. Или переводчика Путинцева в 1811 г.). Восстановление прямой торговой связи России с Синьцзяном было одной из важных задач внешней политики царского правительства в этом районе, особенно в связи с продвижением войск Российской империи в глубь Средней Азии со стороны Западной Сибири.

Во второй трети XIX в. русско-китайские отношения резко изменились. Нанкинский трактат (1842 г.), навязаный Англией Китаю, положил начало серии неравноправных договоров», которые Китай был вынужден заключить с капиталистическими державами. Резкое ослабление «Небесной империи» в борьбе с ними и развивавшийся кризис феодальной маньчжурской династии заставили китайское правительство пойти на уступки в отношении русской торговли в Синьцзяне.

Вопрос о возобновлении экономических связей с Западным Китаем рассматривался в Министерстве финансов, а затем и в Министерстве иностранных дел, которое, по свидетельству известного востоковеда Н. Веселовского, «очень чутко относилось к торговым предприятиям нашего купечества, всеми способами [41] старалось поддержать его стремление к завоеванию новых рынков и не могло остаться безучастным в данном случае»{104}. В 1845 г. северную часть Синьцзяна — Кульджинский край посетил под видом купца сотрудник Министерства иностранных дел Н. И. Любимов, впоследствии директор Азиатского Департамента этого министерства. Вернувшись из Китая, он указывал на важность и выгоды развития торговых отношений с Синьцзяном, но призывал обеспечить безопасность проезда в Западный Китай, заключить торговый договор с китайскими властями и добиться пересмотра торговых пошлин.

Постепенно улучшались условия проезда русских купцов в Синьцзян, особенно в его северную часть. В конце 40-х годов ХIХ в. продвижение Российской империи в Среднюю Азию со стороны Западной Сибири велось особенно настойчиво. В 1846–1847 гг. у подножья Семиреченокого Улутау было основано укрепление Копал. В 1850–1854 гг. был присоединен Заилийский край, а в 1854 г. основано поселение Верное — военный и административный центр этого края. Царские войска продвигались к берегам оз. Иссык-Куль. К этому времени серьезно возросли стремления правительственных и торговопромышленных кругов России к укреплению экономических и политических отношений с Китаем и его западной провинцией.

Царское правительство отправило в Кульджу полковника Ег. П. Ковалевского, поручив ему вести переговоры о заключении торгового соглашения. В 1851 г. Ковалевским, с одной стороны, и китайскими сановниками И Шанем и Бу Яньтаем — с другой, был подписан Кульджинский трактат. Этот договор предусматривал открытие в городах Синьцзяна — Или (Кульджа) и Тарбагатае (Чугучак) русских консульств и факторий, введение беспошлинной меновой торговли, а также установление непосредственной связи между Россией и Китаем через губернаторство Западной Сибири и Илийское главное управление.

Первая статья трактата подчеркивала стремление обоих государств к дальнейшему развитию «взаимной дружбы двух держав»{105}. Царское правительство предоставило льготы русским и восточным купцам, торговавшим с Синьцзяном, в частности им гарантировалась восьмимесячная отсрочка в выплате пошлин при перевозке товаров через границы России{106}. [42] Согласно Кульджинскому договору в города Синьцзяна были направлены русские консулы Захаров и Татаринов, владевшие китайским языком.

Кульджинский трактат способствовал оживлению и расширению экономических связей между Россией и Синьцзяном.

«Удачным заключением этого трактата, — писал генерал И. Ф. Бабков, — Е. П. Ковалевский как бы указал на неотложную необходимость прочного занятия нами Заилийского края и водворения в среде киргиз Большой и Дикокаменной орды надлежащего порядка и спокойствия, которые могли бы обеспечить беспрепятственное следование торговых караванов в пределы Западного Китая через земли, занятые этими киргизами. С этой точки зрения Кульджинский трактат имеет важное значение не только в торговом, но и в политическом отношении, послужив энергичным побуждением к продолжению наступательного движения в глубь Средней Азии…»{107}.

«Правила для торговли с Западным Китаем», подписанные министром иностранных дел Нессельроде и утвержденные 5 февраля 1852 г. царем, воспрещали вывоз в Синьцзян золота, серебра и кредитных билетов, огнестрельного оружия и пороха. Специальная статья налагала категорический заирет на ввоз в Китай опиума{108}. Последнее обстоятельство следует особо подчеркнуть, ибо именно в эти годы правящие круги Англии и Франции развязали против китайского народа вторую «опиумную» войну.

Иначе действовало в этот период царское правительство, добивавшееся своих целей без применения силы. Инструкция Министерства иностранных дел России консулу в Синьцзяне, утвержденная 19 февраля 1852 г., обязывала консулов «делать приезжающим в Западный Китай для торговли русским подданным постоянное внушение, чтобы они, находясь в чужой земле, вели себя сколько возможно благоприличнее»{109}.

После заключения Кульджинского договора резко возрос вывоз русских товаров в Синьцзян{110}: в 1850 г. на 39 тыс. руб., в 1851 г. на 42 тыс., в 1852 г. на 63 тыс., в 1853 г. на 106 тыс., в 1854 г. на 241 тыс. руб.

Экспортировались главным образом хлопчатобумажные и шерстяные ткани, листовая медь, железо, металлические и кожевенные изделия. Из Синьцзяна вывозились различные сорта чая, даба. [43]

Однако с 1855 г. русская торговля в Синьцзяне начала сокращаться. Это было вызвано внутриполитической обстановкой в Китае. Антифеодальная крестьянская война, охватившая эту страну с начала 50-х годов XIX в., привела к созданию на значительной ее части государства тайпинов. На окраинах Китайской империи развернулись вооруженные выступления национальных меньшинств, также боровшихся против маньчжypo-китайских феодалов. В этой войне приняло участие население провинции Ганьсу, через которую проходили торговые пути из центральных районов Китая в Синьцзян. Сократилось количество китайских купцов, приезжавших для торговли в Кульджу и Чугучак. В Синьцзяне участились случаи ограбления торговых караванов. Поэтому купцы из Восточного и Южного Китая резко сократили закупку русских товаров. Основными их покупателями выступили синьцзянские торговцы и приезжавшие сюда купцы из среднеазиатских ханств. Русские изделия стали вытеснять на рынках Синьцзяна товары из собственно Китая. Тогда торговцы из Восточного и Южного Китая в 1854 г. организовали нападение на факторию в Чугучаке и сожгли ее. Русская торговля в этом городе прекратилась до 1858 г.; вывоз товаров из России в Синьцзян резко сократился: до 71 тыс. руб. в 1855 г. и до 60 тыс. руб. в 1856 г.{111}.

К тому же в южной части Синьцзяна — Кашгаре вскоре началось новое антифеодальное восстание. Как сообщал в Петербург в августе 1857 г. русский консул в Кульдже Захаров, общий финансовый кризис вынудил маньчжурское правительство сократить жалованье чиновничьему аппарату «и предоставить местным начальствам местными же средствами содержать и управление. Вследствие того с туркестанцев (т. е. с жителей Кашгара, который иногда называли Китайским Туркестаном. — Н. X.) стали взыскивать новые поборы под разными предлогами, от чего явилось недовольство народа, переходившее иногда в открытый ропот».

Солдаты, присланные в Кашгар из других районов, не получали полностью жалованья; кроме того, они были вынуждены наряду с несением гарнизонной службы обрабатывать поля, чтобы прокормить себя и привилегированные маньчжурские отряды. «Последнее обстоятельство, т. е. что китайские солдаты работают для продовольствия маньчжуров, и здесь служит причиной озлобления китайских солдат против маньчжуров»{112}.

Возмущенные задержкой жалованья, солдаты кашгарского гарнизона восстали и убили правителя Кашгара. К ним примкнуло [44] местное население центра области — г. Кашгара, и власть в городе захватили восставшие. Их поддержали эксплуатируемые массы и солдаты других населенных пунктов Южного Синьцзяна.

Острая социально-политическая борьба в Западном Китае привела к почти полному прекращению торговли Российской империи с Синьцзяном. Русские купцы стремились компенсировать потерю синьцзянского рынка расширением торговых связей с государствами Среднего Востока и прежде всего с ханствами Средней Азии.

Реализация этих стремлений, однако, была весьма затрудйена тем, что в этом районе с начала XIX в. все более активно действовал сильный соперник России — Британская империя.

Британская экспансия в Средней Азии

В середине XIX в. Средняя Азия стала объектом не только экономической, но и военно-политической экспансии Британской империи.

Британские правящие круги стремились к расширению колониальных владений — важных источников денежных поступлений, рынков сбыта английских изделий и поставщиков ценного сельскохозяйственного сырья. Успеху английской экспансии благоприятствовала сложившаяся в силу исторических причин отсталость стран Востока в экономическом, социально-политическом и военном отношении.

В первой половине XIX в. Англия вела колониальные войны с рядом государств Азии.

В 1836 — ‘1837 гг., воспользовавшись попыткой иранского шаха овладеть Гератским оазисом, Англия послала против Ирана войска. Под английским военно-политическим нажимом правительство Ирана в 1841 г. было вынуждено подписать договор, открывавший рынки этой страны для изделий британской фабричной промышленности.

В 1838 г. английские правящие круги начали захватническую войну против Афганистана. На первом этапе (1838–1841 гг.) колонизаторам удалось добиться крупных успехов. Они оккупировали крупнейшие афганские города Кабул, Кандагар, Газни и др. В Герате (в те годы — самостоятельном городе) утвердился британский резидент, майор Д’Арси Тодд, который превратил этот город в центр английской подрывной деятельности в среднеазиатских ханствах.

В это же время правящие круги Англии тщательно изучали Среднюю Азию. Под различными предлогами Туркестан [45] посетили миссии Мир-Иззетуллы (1812 г.), В. Муркрофта и Д. Требека (1819–1825 гг.), А. Бернса (1831–1833 гг.), Д. Вуда (1837 г.) и др. Собранные ими материалы должны были облегчить подготовку и осуществление агрессии против Средней Азии, на рынки которой постепенно, с помощью посредников — купцов-мусульман проникали английские товары.

Британские эмиссары побывали в Хиве (Аббот и Шекспир), Коканде (Конолли), Бухаре (Стандарт и Конолли), где вели разведывательную и пропагандистскую деятельность{113}.

Офицеры британской армии Бэрслем и Стэрт занимались топографической съемкой перевалов через Гиндукуш. Разведчикам удалось проникнуть в узбекское княжество Хульм на левобережье Аму-Дарьи и нанести на карту важнейшие дороги в долине этой реки{114}.

Во время своих поездок Бэрслем и Стэрт неоднократно встречали английских агентов — индийских мусульман, возвращавшихся в Британскую Индию из Средней Азии со всевозможными сведениями о положении в Бухарском, Хивинском и Кокандском ханствах. Среди этих агентов были бывшие ученики специальной разведывательной школы ( «пандиты»), созданной в Индии английскими властями под непосредственным руководством капитана Далгетти{115}.

Для вторжения в Среднюю Азию британскими захватчиками были сформированы войска, часть которых в 1840 г. двинулась на север Афганистана, к Гиндукушским перевалам{116}. Однако эти войска потерпели поражение от народного ополчения, созданного узбекским и таджикским населением левобережья Аму-Дарьи при участии бежавшего от оккупантов эмира Афганистана Дост Мухаммад-хана

Афганский народ также выступил против интервентов Англичане были разбиты и вынуждены временно отказаться от экспансионистских планов в Афганистане и Средней Азии{117}, Не добившись успеха в Афганистане, Англия повела наступательные действия в Индии и в 1843 г. овладела княжеством Синд, а в 1846–1849 гг. — Пенджабом.

Захват этих последних крупных самостоятельных государств Индии позволил британской буржуазии активизировать экспансию на Востоке, в особенности против Афганистана и Средней Азии. [46]

Для подрыва русской торговли британские предприниматели широко практиковали в среднеазиатских ханствах продажу своих товаров по заниженным ценам. Характерные свидетельства использования английскими купцами таких специфических методов борьбы за тортовое преобладание приводятся в уже цитировавшейся книге П. И. Небольсина «Очерки торговли! России с Средней Азией». Автор рассказывает, ссылаясь на свои беседы с бухарскими купцами, что «англичане в желании совершенно подорвать сбыт русских товаров навезли в 1841 и особенно в 1842 годах в Бухару такое множество своих изделий и пустили их по такой низкой цене (как говорят, в явный даже себе убыток), что весь народ кинулся на эту новинку и не обращал уже внимания на наши ситцы, на коленкоры и сукно. Удалив таким образом наших торговцев, …англичане через год или два разом подняли цену на свои товары более чем вдвое… К этому присовокупилось еще то довольно замечательное обстоятельство, что бухарцы, успевшие вовремя произвести оптовый закуп, целыми кипами, английских товаров, открыли в них, не говоря уже про маломерность и недостаточную ширину, дурные линючие краски, гнилую, не держащуюся на нитке пряжу, дырья и все качества, делающие товар никуда не годным хламом»{118}.

Аналогичные приемы применялись британскими предпринимателями в разное время и в других районах Средней Азии.

К. Маркс и Ф. Энгельс отмечали «наступление английской торговли на внутреннюю Азию» после захватнических войн в Индии в 40-х годах XIX в. «Можно смело утверждать, что до афганской войны и до завоевания Синда и Пенджаба английская торговля с внутренней Азией почти равнялась нулю, — писал Энгельс. — Теперь дело обстоит иначе. Острая необходимость беспрерывного расширения торговли — этот fatum, который словно привидение преследует современную Англию, …эта неумолимая необходимость принуждает английскую торговлю наступать на внутреннюю Азию одновременно с двух сторон: с Инда и с Черного моря. И хотя мы очень мало знаем о размерах русского экспорта в эту часть света, мы все же из факта увеличения английского экспорта в эти области можем смело заключить, что русская торговля там, вероятно,, заметно сократилась»{119}.

Эти предположения о сокращении среднеазиатской торговли Российской империи полностью подтверждаются документальными материалами. Департамент внешней торговли России [47] указывал на сокращение русского вывоза в Среднюю Азию в 1845 г. в связи с «усилившимся привозом на бухарский рынок ост-индских и английских товаров, которым цены далеко ниже наших». Отчет этого департамента за 1847 г. констатировал: «Совместничество английских товаров по бухарским и хивинским рынкам препятствовало выгодному сбыту русских бумажных изделий и некоторых других товаров»{120}.

В 1848 г. в «Северной пчеле» была опубликована заметка крупного русского купца Ф. Пичугина, писавшего, что «англичане, не жалея своих капиталов… приближаются к Средней Азии, и на этих рынках мы много встречаем английских товаров»{121}.

Глубокой тревогой за судьбы русской торговли в Средней Азии проникнуто, например, «Описание Кокандского ханства», составленное побывавшим там купцом Ключаревым. «Товары российские в нынешнем 1852 г., — писал он, — во всей Средней Азии, как в Кокании, Ташкенте и Бухаре, упали ценой до чрезвычайной степени, так что противу прежних цен выручали 80 коп. из рубля из самых лучших товаров; продажа более в кредит, за наличные продажи совсем не было, причина оному более полагают — в нынешнем году необыкновенно большой вывоз во все азиатские провинции Средней Азии аглицких бумажных мануфактурных товаров; ихние комиссионеры — персиане, ширванцы и афганцы — продают здесь в кредит на 12 и 18 месяцев, и тем более успевают продавать свои товары, хотя набивные ихние бумажные товары и миткали очень слабой доброты и краски более линючие, но рисунки ситцев самые азиатские во вкусе».

Ключарев подчеркивал, что англичане продают свои товары по более дешевым ценам. «Потому и торговля наша со здешним краем становится для нас самой безвыгодной, — сетовал он, — из бумажных товаров нет ни одного товара в особенном требовании, чтобы можно было здесь с выгодой продать, кроме металлических товаров, как то: медь, железо, сталь, чугун, олово, которые всегда имеют здесь цену и требование на оные постоянное…»{122}.

В первом же томе начавшего выходить в 1859 г. авторитетного органа торгово-промышленных кругов «Вестника промышленности» появилась обширная «корреспонденция из Лондона» Гавриила Каменского под характерным заглавием: «Англия — страшный соперник России в торговле и промышленности». «…Почти до последнего времени Россия производила значительную [48] торговлю с Средней Азией не только своими произведениями, но также вообще европейскими товарами, преимущественно покупаемыми на немецких ярмарках и отправляемыми по Волге на южный берег Каспийского моря», — писал Каменский. Отсюда караваны перевозили их различными путями в Герат, Кабул, Хиву и Бухару, а затем — в северные районы Персии и Белуджистана, в Коканд и Кашгар, вплоть до западной китайской границы, а из Кабула — до центра Пенджаба — г. Лахора. «В последнее время однако же эта цветущая торговля обнаруживает упадок, который мы не останавливаемся приписать деятельному соперничеству Англии. Дорога через Трапезунд, Эрзерум и Табриз к северным частям Азиатской Турции и Персии открыла в них, через посредство греческих домов, доступ английским произведениям; английское железо еще в 1831 году совершенно вытеснило на трапезундском рынке железо русское; с другой стороны, с завоеванием Сциндии (Синда. — Н. X.) восстановлен древний торговый путь по реке Инду… [что] открывает таким образом для английской промышленности свободный и удобный доступ в Среднюю Азию».

Каменский отмечал крупные успехи британской торговли на подступах к Средней Азии: в 1856–1857 гг. в порт Карачи было привезено британских товаров на 685 665 ф. ст. (4 221 840 руб. серебром), а в 1857–1858 гг. уже на 1081 тыс. ф. ст. (6 648 150 руб. серебром); вывезено товаров через этот порт соответственно: 734 522 ф. ст. (4 517 310 руб. серебром) и 1 078128 ф. ст. (6 629 487 руб. серебром). Каменский предсказывал, что с развитием судоходства по Инду «английские произведения откроют удобный доступ к среднеазиатским рынкам с расходами гораздо меньшими тех, какие сопряжены с сухопутною русскою дорогою»{123}.

«Нашему отечеству, — предупреждал Каменский, — таким образом угрожает сильное соперничество в его торговле на Востоке, как в Средней Азии, так и в Китае. Путь по реке Инду и все удобства морского сообщения с вновь открытыми китайскими портами представляют такие сильные орудия в руках англичан, с которыми трудно состязаться»{124}.

Правда, британским предпринимателям, несмотря на применявшиеся ими разнообразные меры (вплоть до демпинга), [49] не удалось овладеть среднеазиатскими рынками и вытеснить оттуда русских купцов. К тому же водный путь по Инду в дальнейшем не оправдал возлагавшихся на него Англией надежд. Однако британская конкуренция, несомненно, очень мешала русской торговле в Средней Азии и вообще на Среднем Востоке{125}.

В борьбе с Россией за господство в Средней Азии Англия использовала Османскую империю. Турецкая правящая верхушка, идя на поводу у Англии, активно содействовала британской политике, но не забывала и о собственных интересах, рассчитывая распространить свое влияние на мусульманском Востоке.

При поддержке английских властей в среднеазиатские ханства отправлялись турецкие посольства с целью наладить связи местных правителей с турецким султаном, «халифом всех правоверных», за спиной которого в данном случае действовали британские экспансионисты.

Еще до начала Крымской войны английское правительство с помощью Турции стремилось организовать подрывную деятельность на территории, населенной мусульманскими народами и частично входившей в состав Российской империи — в Крыму, на Кавказе, а также в ханствах Средней Азии. Хивинское посольство, которое вело в 1852 г. переговоры в Оренбурге с генерал-губернатором В. А. Перовским, угрожало уступить территорию в районе нижнего течения Сыр-Дарьи «турецкому султану или англичанам» для создания там англо-турецкого опорного пункта. Посол проговорился, что еще в 1851 г. специальный хивинский сановник был послан для обсуждения этого вопроса в Тегеран, где находился «именитый турок от лица султана»{126}.

Особенно активно действовали турецкие эмиссары в годы Крымской войны. Агенты Османской империи по английскому заданию старались под лозунгом «священной войны» вовлечь в борьбу против Российской империи возможно больше стран{127}.

В конце 1853 г. в различных районах Средней Азии появились эмиссары Османской империи. Они привезли воззвания турецкого султана, который призывал Бухару, Хиву и Коканд к нападению на Российскую империю{128}. Не случайно [50] именно в это время двенадцатитысячный отряд кокандских войск предпринял наступление на форт Перовский. Кокандские войска были отброшены, и царские власти считали это неудачей не только Коканда, но также Англии и Османской империи. Перовский сообщал в Министерство иностранных дел в Петербург, что молва, которая разойдется по Средней Азии в связи с поражением кокандцев, будет «содействовать ослаблению враждебных для нас расположений, возбуждаемых агентами турецкого и английского правительств в Бухаре и Хиве»{129}.

Отмечая хорошие отношения с Бухарой, Перовский продолжал: «На прочность этого дружелюбия полагаться нельзя, если только турки действуют в Бухаре столь же ревностно, как и в Хиве. Здесь… стараются они внушить доверие к англичанам… против русских же возбудить недоверие». Он писал, что в результате поездки хивинского посольства в Стамбул в 1853 г. оттуда приехали в ханство пушечные мастера, которые отлили для хивинской армии несколько орудий.

Британские и турецкие агенты стремились воспользоваться борьбой России с Кокандским ханством за захваченные кокандцами казахские земли. Среди казахских племен усиленно распространялись слухи об отправке султаном в Среднюю Азию многочисленного войска для борьбы против России, а его призыве к созданию бухаро-кокандского военного блока, чтобы, «соединив свои головы, идти войной до Кизыл-Яра, на русских»{130}. Вскоре из Стамбула возвратился бухарский посланник, который привез сообщение о присвоении эмиру Бухары почетного звания «ревнителя веры»{131}.

Деятельность британской и турецкой агентуры обостряла обстановку в Средней Азии. Царские власти учитывали возможность совместного выступления Британской империи, Турции и среднеазиатских ханств{132}.

В этот период царские войска вели борьбу с отрядами Шамиля. Военный министр Долгоруков подчеркивал, что во время вспышки религиозного фанатизма в Турции и в горах Кавказа ухудшение отношений с ханствами Средней Азии «может только благоприятствовать враждебным нам намерениям Англии. Она постаралась бы придать борьбе религиозный характер». Почва для этого была всегда подготовлена в таких важных центрах мусульманства, как Бухара и Самарканд. [51]

Для иллюстрации приемов, применявшихся английской агентурой в Турции и среднеазиатских ханствах, интересен следующий эпизод, о котором сообщал в Петербург Перовский. «Между прочими средствами к возбуждению в народе религиозного фанатизма кокандские муллы пустили в ход древнее мусульманское поверье, заключающееся в том, что в Софийской мечети в Константинополе хранится меч Али, зятя Мухаммеда, и что когда настанет время восстать всем правоверным против гяуров, то меч этот сам должен выйти до половины из ножен. Теперь чудо это совершилось, проповедуют фанатики, обрекая проклятию всех, кто не послушается такого очевидного знака воли божией. Ту же идею стараются распространить в Бухаре турецкие послы, подтверждая справедливость сказанного чуда»{133}.

Активные действия англо-турецких эмиссаров в Средней Азии заставили царское правительство опасаться прямого вторжения британских или турецких войск в районы Средней Азии, ибо это нарушало планы Российской империи. Так, русский пристав при «киргизах Большой Орды» сообщал 23 января 1855 г. командиру Сибирского корпуса Гасфорду, что в конце 1854 г. к бухарскому эмиру приехал английский посол. Этот посол потребовал пропуска британских войск из Афганистана через Бухару на север, к русской границе. Эмир якобы сначала отверг это требование, но «когда английский посланник привез ему фирман турецкого султана, то он и разрешил». Указывая на эти обстоятельства, Гасфорд в письме военному министру подчеркивал реальную угрозу того, что при «согласии бухарского хана и афганских владетелей англичане как союзники турецкого султана под предлогом поддержания прав магометан пришлют кокандскому хану своих или турецких инструкторов и оружие и тем, конечно, смогут усилить и направить действия необразованных и неустроенных кокандских ополчений»{134}.

Гасфорд серьезно беспокоился, получив достоверные известия о появлении британских агентов вблизи русского укрепления Актау. «Легко может быть, — отмечал он, — что пронырство и подкупы англичан действительно доставят случай их агентам проникнуть в нашу степь с целью осмотреть расположение отрядов и укреплений, а, может быть, и поколебать доверенность к нам киргизов»{135}.

Летом 1855 г. «пронырство и подкупы англичан», а также деятельность представителей Османской империи, дали свои [52] плоды. Среди русских подданных — казахов Большой Орды — кокандские власти распространяли религиозные воззвания призывом к вооруженному нападению на русские города и села. Кокандские войска готовились к походу на укрепление Верное. Гасфорд доносил военному министру, что среди кокандцев «есть иностранцы и присланные от турецкого султана начальники и что в войсках этих замечено более правильное устройство, чем прежде у них видали»{136}.

Приведенные факты убедительно свидетельствуют, что Англия и Османская империя уделяли много внимания не только экономической, но также идеологической и военно-политической экспансии в Средней Азии. Им, однако, не удалось добиться открытого выступления всех среднеазиатских ханств против Российской империи или создания антирусского блока. Предложения о сближении с Англией были встречены здесь в большинстве случаев враждебно.

Среди казахов проповедь вражды к русским никогда не пользовалась успехом. Казахское население долго и много терпело от произвола кокандских феодалов и было настроено резко против них. Общеизвестны многочисленные восстания казахских племен против кокандского гнета и активная поддержка казахами русских войск в войне с Кокандом{137}.

Крупнейшее из среднеазиатских ханств — Бухарское — было заинтересовано в развитии тесных экономических связей с Российской империей, издавна сложившихся и приносивших выгоду обеим сторонам. Бухарские купцы с большой прибылью сбывали на русских рынках сельскохозяйственную продукцию. Немало извлекал из этих торговых операций и крупнейший феодал и торговец Бухары — сам эмир. Ханство постоянно нуждалось в металлических и текстильных изделиях, которое оно получало из России.

Кроме того, у правителя Бухары вызывала глубокое беспокойство двойственная политика британских правящих кругов, заигрывавших с Бухарским ханством и в то же время поддерживавших наступление афганских феодалов на бекства Южного Туркестана, населенные узбеками и таджиками и входившие ранее в состав ханства. Дело дошло до того, что бухарское правительство в дальнейшем было вынуждено обратиться к Российской империи с ходатайством о помощи в борьбе против английских домогательств.

Позиция правящих кругов Бухарского ханства, не желавших сближения с британскими экспансионистами, сыграла [53] решающую роль. Это ханство, расположенное в центре Средней, Азии, было экономически наиболее развито и играло ведущую роль в политическом отношении. Его отказ примкнуть к сколачивавшейся британскими и турецкими эмиссарами антирусской коалиции способствовал провалу этих планов.

Британские владения на Востоке были территориально отделены от Средней Азии Афганистаном, дипломатические отношения с которым у Англии после войны 1838–1842 гг. были фактически прерваны. Чтобы создать условия для более успешного проникновения в среднеазиатские ханства, английские правящие круги пошли на сближение с Афганистаном. В годы Крымской войны эти действия Британской империи приняли особенно настойчивый характер. «…Тревожное состояние европейской политики побуждало нас установить более дружественные отношения с Афганистаном»{138}, — писал генерал Ф. Робертс.

Правительство афганского эмира Дост Мухаммад-хана, занятое объединением страны, было заинтересовано в мире и охотно приняло предложения об урегулировании англо-афганских отношений. В марте 1855 г. в Пешаваре эмир Дост Мухаммад-хан и верховный комиссар Пенджаба Джон Лоуренс подписали договор «о мире между обоими государствами и о взаимном уважении владений». В нем эмир признавал «друзей и врагов британского правительства друзьями и врагами Кабула»{139}.

Это не было равноправным соглашением. Оно возлагало на Афганистан обязанности, не распространявшиеся на Британскую империю. Выразительную оценку договору дал крупный английский политический деятель герцог Аргайль, бывший в 1868–1874 гг. статс-секретарем по делам Индии. «Это был трактат, — писал он, — заставлявший эмира вступать в неприязненные отношения со всеми, кому мы объявляли войну, но не возлагавший на нас ничего подобного такому же обязательству. Со стороны Дост Мухаммада это был в полном смысле слова наступательный и оборонительный союз, но с нашей стороны он не имел этого значения. Он клонился, следовательно, исключительно в нашу пользу»{140}.

Условия договора давали Англии возможность оказывать влияние на внешнюю политику Афганистана. Дост Мухаммаду была предоставлена материальная помощь в борьбе против мелких узбекских и таджикских ханств и бекств левобережья [54] Аму-Дарьи, находившихся под покровительством бухарского эмира.

Оренбургский торговец Багиджан Джангильдин, посетивший в 1856 г. Бухарское ханство, информировал русские власти о походе Дост Мухаммада с крупным войском на север с целью захвата «бухарских городов» Южного Туркестана. По словам Джангильдина, афганский эмир при подготовке к этому наступлению «был снабжен англичанами всем необходимым: оружием, военными снарядами и деньгами»{141}.

Так, при содействии британских экспансионистов началось подчинение левобережья Аму-Дарьи Афганистаном, что расширяло сферу влияния Англии и ухудшало афгано-бухарские отношения, а также отвлекало в какой-то мере внимание афганских правящих кругов от захватнической деятельности английских колонизаторов в Пешаварском округе и других районах, заселенных восточноафганскими племенами.

В среднеазиатские ханства и Западный Китай засылались, агенты, прошедшие специальную школу разведчиков в Индии. Так, в 1856 г. через Бадахшан и Кундуз проник в Бухару и Хиву Файз-Бахш{142}.

Стремясь проложить дорогу английским товарам в глубь Китая, правительство Пальмерстона в октябре 1856 г. спровоцировало вооруженный конфликт: началась вторая «опиумная» война, в которой агрессивные действия Британской империи вскоре были поддержаны Францией и Соединенными Штатами Америки. Борьба затянулась здесь на несколько лет.

В западной части Азии британские экспансионисты под предлогом захвата иранскими войсками Герата 1 ноября 1856 г. объявили Ирану войну. Из Индии в Персидский залив была отправлена военно-морская эскадра. В декабре того же года на иранском побережье был высажен английский десант, который занял порт Бушир. В марте 1857 г. британские войска овладели Хоррамшахром (Мохаммера), важным пунктом на р. Карун, двинулись вверх по этой реке и 1 апреля вступили в Ахваз.

Однако закрепить победу британские экспансионисты не смогли. Англия была серьезно ослаблена Крымской войной; много сил отвлекала война против Китая. Русская дипломатия оказала сильное давление на британские правящие круги, [55] пытавшиеся прочно обосноваться на юге Ирана{143}. К тому же из Индии начали доноситься известия о новых волнениях народных масс. Англия поспешила прекратить военные действия в Иране. Еще до занятия Ахваза, 4 марта 1857 г. в Париже был подписан англо-иранский мирный договор, по которому иранское правительство обязалось оставить Гератский оазис. Статья VI договора предусматривала английский арбитраж при возникновении пограничных споров между Ираном и соседними с ним странами. Ссылаясь на эту статью, британское правительство в дальнейшем неоднократно вмешивалось во взаимоотношения Ирана и Афганистана.

Воспользовавшись войной с Ираном, английское правительство решило усилить свое влияние в Афганистане. Оно отправило к Дост Мухаммаду миссию во главе с майором Г. Лэмсденом. Представители Британской империи прибыли в Кандагар, где приступили к разработке планов вторжения в Иран с востока, через Афганистан{144}.

В январе 1857 г. близ форта Джамруд (на индо-афганской границе) Дост Мухаммад-хан встретился с Джоном Лоуренсом. «По случаю первого посещения эмиром английского лагеря, — писал Ф. Роберте, — в нем было сосредоточено более семи тысяч человек войска и в их состав входило три английских пехотных полка. Войска были расставлены шпалерами на протяжении целой мили, и вполне очевидно, что эта сила и ее воинственная выправка произвели на эмира и его спутников весьма полезное впечатление, где чувство восхищения примешивалось к чувству страха»{145}.

Это высказывание — еще одно свидетельство того, что в дипломатии британского правительства важное место занимали шантаж и запугивание. Ссылаясь на особо сложную обстановку, английские дипломаты считали, что любыми средствами «важно было обеспечить нейтралитет эмира во время персидской войны и индийского возмущения, когда судьба нашей Индийской империи висела на волоске»{146}.

30 января 1857 г. британское правительство заключило с эмиром еще одно соглашение, которое подтверждало и развивало договор 1855 г. Английское правительство обязывалось предоставить эмиру денежную субсидию в случае его войны против врагов Англии и на все время борьбы против Ирана. Укрепив позиции в Афганистане, британские правящие круги [56] смогли все внимание уделить борьбе с восстанием, охватившим Индию весной 1857 г. Доведенные до голода и нищеты народы этой страны поднялись на решительную борьбу против британских колонизаторов. То было наиболее мощное национально-освободительное движение индийских народных масс против своих поработителей. Оно потрясло основы британского господства и имело характер всенародного общеиндийского восстания{147}.

Подчеркивая эту важнейшую особенность движения 1857 г., К. Маркс писал: «Мятежи бывали и до этого в индийской армии, но нынешнее восстание отличается от предшествующих характерными и особо-опасными чертами. Это первый случай в истории, что синайские полки перебили своих европейских офицеров; что мусульмане и индусы, забыв взаимную неприязнь, объединились против своих общих господ: что «волнения, начавшись среди индусов, привели к возведению на трон в Дели магометанского императора»; что восстание не ограничилось небольшим количеством местностей и что, наконец, восстание в англо-индийской армии совпало с проявлением общего недовольства против английского господства со стороны великих азиатских народов, ибо восстание бенгальской армии, вне всякого сомнения, тесно связано с персидской и китайской войнами»{148}.

Народное восстание в Индии против британского господства длилось с мая 1857 до начала 1859 г. Оно вызвало огромное беспокойство в Англии. Королева Виктория воззванием от 24 сентября 1857 г. призывала всех англичан к общей молитве, «чтобы бог простил наши прегрешения» и помог британскому оружию в восстановлении «спокойствия» в Индии{149}.

Депутат парламента Э. Литтон, выступая в Сен-Олбени 30 сентября 1857 г., заявил, что речь идет в данном случае о жизни или смерти Британской империи, «о ее месте среди правителей мира». Другой депутат парламента Бенджамин Дизраэли называл восстание в Индии «величайшей смутой, oкакая когда-либо охватывала империю»{150}.

Антиколониальное движение в Индии привлекло большое внимание правящих кругов Российской империи, заинтересованных в ослаблении своего сильного и опасного соперника. Обширную информацию о ходе национально-освободительной [57] борьбы присылал из Лондона в Петербург официальный военный агент Российской империи в Англии Н. П. Игнатьев. «Восстание в Индии, — сообщал он, — не внезапный бунг нескольких туземных полков против Компании, а скорее выражение стремления края освободиться от ненавистного ига иноземцев. Причины неудовольствия в жителях и в особенности в войсках весьма многочисленны, накопились издавна… Главные заключаются в родившемся в туземных войсках сознании своей силы, в сравнении с малочисленностью европейских войск, в мысли о возможности самостоятельности, в негодовании, давно питаемом между туземными офицерами на исключительность прав англичан, в злоупотреблениях лиц. управления и во всепожирающей алчности Компании, обнаружившейся в особенности в последние годы; туземные властители, даже те, кои пребывали верными Компании и во времена испытаний, убедились, что всем владениям в Индии не избегнуть поочередно участи королевства Аудского (оно было занято англичанами и включено в состав Британской Индии. — Н. X.) и что рано или поздно всякий удобный клочок земли, досягаемый для, английских торгашей, будет захвачен».

Н. П. Игнатьев писал далее, что «частные неудовольствия получили общее направление» еще во время Крымской войны, «когда беспрестанные толки о походе наших войск в Индию, о мнимом союзе нашем не только с Персией, но и с Афганистаном и другими владениями в Средней Азии и опасения англичан — породили в Индии ожидание войны в пределах завоеванного Компанией края и выказали возможность благоприятного случая для Индии возвратить свою независимость»{151}.

После ожесточенной и упорной борьбы, при колоссальном напряжении сил и при поддержке некоторых индийских феодалов Англии удалось подавить национально-освободительное движение в Индии. Началась суровая расправа над десятками тысяч индийских патриотов. Сотни селений были сожжены вместе с их обитателями. Города подвергались разграблению и уничтожению. Зверства карателей должны были, по их мнению, способствовать укреплению английского военно-политического авторитета на Востоке.

Однако эти действия порождали лишь дальнейшее возмущение колонизаторами. «…Ожесточение, произведенное сей продолжительной борьбой с туземцами, и кровавая месть, на которую готовятся англичане, вряд ли будут иметь благоприятные последствия для упрочения владычества английского в [58] Индии»{152}, — отмечал Н. П. Игнатьев в донесении от 23 августа 1857 г., т. е. тогда, когда восстание было в самом разгаре.

Известия о событиях в Индии с молниеносной быстротой распространились в соседних странах, вызывая у народов этих стран живейший отклик, волну гнева и возмущения по адресу британских карателей. Свидетелями антианглийских выступлений были, в частности, члены английской миссии, находившейся в Кандагаре{153}. В Афганистане ширилось движение протеста против политики сближения с Англией, проводившейся эмиром Дост Мухаммадом. Представители влиятельных афганских кругов призывали эмира к активному выступлению против англичан, чтобы вернуть афганский город Пешавар, захваченный за несколько лет до этого Англией{154}. В Кабуле дело едва не дошло до открытого восстания с целью заставить эмира выступить против британских колонизаторов.

Однако Дост Мухаммад-хан предпочитал придерживаться выгодного для английских колонизаторов нейтралитета. Это позволило им перебросить для подавления восстания войска из Пенджаба, что серьезно облегчило расправу над народами Индии.

Вскоре эмир был вознагражден англичанами за свою нейтральную позицию. В 1858 г. они оказали ему поддержку при овладении частью Сеистанской области, а также в дальнейших военных походах на левобережье Аму-Дарьи.

После подавления основных очагов восстания в Индии британский парламент обсудил планы захвата среднеазиатских рынков. 16 марта 1858 г. член палаты общин Уильям Юарт предложил создать специальный комитет для изучения проблем развития английской торговли в Средней Азии{155}.

Поддержавший Юарта депутат парламента Денби Сеймур заявил: «Ничего не может быть более важного для нашего политического господства, чем развитие нашей торговли со Средней Азией, и ничего нет легче, чем расширить ее почти безгранично. Осуществляя это, мы обогатимся сами и цивилизуем Среднюю Азию…». Денби Сеймур отмечал, что расширение торговли укрепит позиции Великобритании в Средней Азии и «увеличит возможности отправки вооруженных сил в эту страну»{156}.

На заседании палаты общин 22 марта того же года был утвержден состав специального комитета{157}. В него вошли лица, [59] связанные с торгово-промышленными и финансовыми кругами (например, представитель Ланкаширского округа А. Д. Кохрен-Бэйли, тесно связанный с фабрикантами текстиля, А. Ф. Киннэйр, доверенный банкирского дома «Рэнсом и К°» и др.). В результате энергичной деятельности комитета британское правительство получило обширные сведения о среднеазиатской торговле.

Итак, британская буржуазия, потопив в крови народно-освободительное восстание в Индии, навязав Ирану кабальный Парижский договор и заручившись нейтралитетом правящих феодальных кругов Афганистана, подготавливала дальнейшее наступление в Средней Азии.

Активные действия британских конкурентов вызывали серьезное беспокойство в правительственных кругах Российской империи{158} и, наряду с первостепенными экономическими факторами, придали среднеазиатской политике особо важное значение в государственных планах царского самодержавия. [60]

Дальше

библиотека «Военная литература»