I

В 701 г. от основания Рима, за 53 года до начала нашего летоисчисления, Рим потрясла весть о страшной катастрофе, разыгравшейся на далеких восточных рубежах республики. Сорокатысячная армия триумвира Марка Лициния Красса, состоявшая из семи легионов, 4 тысяч всадников и стольких же метателей копий была уничтожена воинами Сурены, полководца царя парфян Орода. В Сирию вернулось не более четверти римлян, перешедших незадолго перед этим Евфрат. Около20 000 пало в бою. Около 10 000 было уведено в плен на восточную границу Парфии и поселено в окрестностях Мерва¹⁹⁹. Сам Красс и большинство его генералов и офицеров погибли.

Голова триумвира была доставлена в Арташату, столицу Армении, где царь Ород праздновал свадьбу своего сына Пакора с дочерью армянского царя. Послы Сурены прибыли в разгар торжеств, когда оба царя и гости наслаждались поставленной для них малоазийскими актерами трагедией Еврипида «Вакханки».

Надетая на тирс предводительницы вакханок, несущихся в дионисийской пляске, голова старого римлянина появилась перед победителем под звуки вакхической песни:

«Мы несем домой

Из далеких гор

Славную добычу —

Кровавую дичь!»

Так навсегда была остановлена экспансия Рима на Восток, в глубь среднеазиатско-иранского мира, западным форпостом которого непоколебимо стояла Парфянская империя, некогда созданная союзом воинственных кочевников южного Туркменистана — парнов и даев.

Победа при Каррах была, не делом случая. Здесь, впервые в истории римского оружия, римской тактике — высшему достижению военной истории античного Средиземноморья — оказалась противопоставленной другая тактика, оказавшаяся, в условиях восточного театра, не только не менее, но более эффективной. Это была настоящая революция в военном деле античности. Линейной тяжелой пехоте, тактика которой в римском манипулярном строе достигла зенита своего развития, была противопоставлена линейная тяжелая конница, вооруженная в одинаковой мере для дальнего и ближнего боя, для обороны и для наступательного удара. Гоплиту, разновидностью которого являлся римский легионер, оказался противопоставленным новый тип воина — стрелок-катафрактарий.

Вот как описывает Плутарх («Красс», 23 сл.)²⁰⁰ конницу Сурены и ее действия. Сурена противопоставил римскому боевому построению развернутый фронт катафрактариев, закованных в блестящие доспехи из «маргианского железа» на покрытых такими же доспехами конях и стоявших сомкнутым строем. Легкая пехота, шедшая, как обычно, впереди легионов, была опрокинута дождем непрерывно падавших парфянских стрел. Несравненно большая масса и плотность «огня» парфянских лучников заставила римских стрелков искать спасения в бегстве. Парфяне начали медленно охватывать с обеих сторон построенных в каре римлян, непрерывно осыпая их градом стрел и выбивая сотни воинов в самой глубине построения. Боевое питание парфянских стрелков [212] осуществлялось непрерывно подвозившими стрелы караванами верблюдов.

Попытка контратаки римских всадников, стрелков и части легионеров во главе с Публием Крассом потерпела крушение. Парфяне отступили, дали отряду Публия Красса оторваться от главных сил, а затем решительным контрударом остановили его натиск и охватили его с фланга и тыла. Напрасно бросались на пики катафрактариев молодой Красс и его конница. Его отряд был замкнут в кольцо и расстрелян. Из 6000 — 5500 было убито, остальные взяты в плен.

Узнав о гибели сына полководца и его отряда, лагерь римлян пришел в полное расстройство. Только тот факт, что парфяне дали римлянам целую ночь передышки, видимо, не будучи до конца уверенными в сокрушительной силе своей тактики, отсрочил гибель войска Красса, отступившего за укрепления Карр, бросив на поле боя 4000 человек раненых и отставших. Но голод выгнал римлян из Карр. Началось отступление на север, в Армению, представлявшее в сущности агонию армии. Парфяне спокойно следовали за остатками легионов, ни на минуту не давая им остановиться. Римляне отступали, по существу бежали, бросая сотни и тысячи ослабевших, теряя целые части, отбивавшиеся от главных сил и попадавшие в окружение. При Сеннаке деморализованные римляне согласились на переговоры с парфянами, предложившими, как известно, весьма умеренные условия мира. Последующие обстоятельства не вполне ясны. Видимо, длительное нервное напряжение и совершенно расшатанная дисциплина римлян вызвали панику среди них во время переговоров. Один из римских офицеров заколол парфянского конюха. В ответ на это началось истребление остатков римлян, во время которого были убиты все римские командиры и покончил самоубийством сам Красс. Но это был лишь эпилог. По существу, дело сделано было уже при Каррах²⁰¹.

II

Чрезвычайно существенно, что применение парфянами новой тактики при Каррах было настолько неожиданным для римлян, что вызвало катастрофический разгром армии Красса, оказавшейся совершенно неспособной противостоять тактике Сурены. Следовательно, многолетний опыт войн на ближнем Востоке против Митридата и Тиграна, против малоазийских династов, против народов Кавказа и Боспора, против самих парфян, наконец, не мог ни в какой мере подготовить римлян к этой тактике. И действительно, все, что мы знаем из истории Митридатовых войн и предшествующих военных столкновений с самими парфянами, не дает нам ничего, хотя бы отдаленно напоминающего парфянскую тактику, примененную ими впервые в 53 г. до н. э.

Важно отметить при этом, что попытки широкого применения конницы против римской пехоты делаются в это же самое время, как справедливо отметил еще Моммсен, борющимися с Римом народами на разных границах республики.

«Неоспоримое превосходство римской пехоты в рукопашной схватке, — пишет этот ученый, — повидимому, надоумило противников Рима, совершенно чуждых друг другу, одновременно и с одинаковым успехом в самых противоположных частях света противопоставить ей конницу и борьбу на расстоянии. То, что вполне удалось Кассивелавну в Британии, отчасти — Верцингеториксу в Галлии, то, что в известной степени пытался сделать Митридат Эвпатор, в большем масштабе и с большей полнотой выполнил визирь Орода»²⁰². Однако сопоставление тактики Сурены с тактикой Кассивелавна, Верцингеторикса и Митридата может быть принято весьма и весьма cum grano salis. Кассивелавн применяет по-новому весьма архаический строй боевых колесниц, и сходство здесь лишь в том, что ему удается использовать их как орудие дальнего боя²⁰³.

Верцингеторикс использует широко массы конницы для господства над коммуникациями Цезаря²⁰⁴, но нигде не противопоставляет на поле боя линейную конницу римской пехоте. То же самое надо сказать о тактическом применении конницы Митридатом²⁰⁵. По существу, во всех трех приводимых Моммсеном случаях мы имеем тактику, целиком вытекающую из принципов древней «скифской стратегии», тактику, в которой мы можем видеть лишь первые делаемые ощупью шаги для выработки приемов борьбы с римской линейной пехотой.

Наоборот, тактика Сурены производит впечатление чего-то весьма законченного, разработанного во всех деталях, чего-то, что имеет позади длительную предисторию удачных и  [213] неудачных опытов, проверок, усовершенствований. Новая тактика, сочетаемая с новой стратегией, во многом принципиально отличной от старой, «скифской», с новым типом наступательного и оборонительного вооружения воина, делающим необходимым новый тип боевого коня — все это является слишком сложным и вместе с тем слишком гармоническим комплексом, чтобы приписать его создание индивидуальному творчеству хотя бы и гениального полководца и думать о возможности быстрого его создания. Переворот был настолько значителен и настолько неожидан здесь, на западно-иранском театре, что мы не можем, конечно, ни приписать изобретение новой тактики Сурене, ни предположить ее постепенное развитие на западе Ирана.

Правда, первое тактическое применение тяжелой конницы в ответственный момент боя мы находим уже у Александра Македонского²⁰⁶, причем совершенно несомненным является тот факт, что эта реформа конницы, введение тяжеловооруженных копейщиков, стоит в непосредственной связи с подготовкой похода против персов, иррегулярным конным массам ополчения которых Александр впервые противопоставил регулярную тяжелую кавалерию, которой он был обязан целым рядом своих побед²⁰⁷. Однако тактика Александра (фланговый удар тяжеловооруженных конных копейщиков) почти ничего общего не имела с тактикой Сурены. Да, кроме того, как справедливо отметил Энгельс, «после смерти Александра мы уже больше не слышим об этой блестящей греческой и македонской коннице. В Греции снова получила преобладание пехота, а в Азии и Египте конница быстро выродилась»²⁰⁸. Правда, тяжелую конницу мы эпизодически встречаем в дальнейшем не раз. В частности, термин «катафрактарии» впервые применяется для обозначения тяжеловооруженной конницы войска Селевкидов (Полибий, ХХХI, 3, 9; Ливий, XXXVII, 40: equites loricati, cataphractos ipsi appelant). Однако, видимо, эти катафрактарии являлись лишь эпигонским сохранением традиций Александра, мало содействовавшим борьбе Антиоха III против, регулярной пехоты Рима²⁰⁹. Есть свидетельства и более ранние, чем походы Александра. На тяжело вооруженных всадников у ахеменидских персов указывает еще Ксенофонт (Кироп. VI, 4,1; VII, 1,2). Однако и здесь это упоминание скорее эпизодическое. Почти никакой роли в описанных античными авторами битвах персов эта тяжелая конница не играла²¹⁰. К тому же, как мы увидим, пестрый состав персидской армии делает не невероятным, что ахеменидские катафрактарии пришли оттуда же, откуда несколько веков спустя привел свою тяжелую конницу Сурена.

Прямые свидетельства археологических памятников говорят нам за то, что этот тип вооружения и тактики был новостью не только для римлян, но и для самих парфян.

Памятники ранне-парфянского искусства, в частности изображения Аршака на реверсе аршакидских монет, дают нам образ легковооруженного лучника как основной образ парфянского воина²¹¹. Этот образ держится до самого конца аршакидской династии²¹². Этот же образ мы находим на изображающих парфянских воинов терракотах²¹³. Тактика Сурены производит впечатление целиком перенесенной откуда-то издалека, из-за пределов ближайшей сферы информации римлян²¹⁴, оттуда; где она прошла тот многовековый предварительный путь развития, пока не отлилась в те законченные формы, в которых она выступает при Каррах. Небезынтересно в этой связи вспомнить, кто такой был сам Сурена — этот блестящий аристократ, всемогущий визирь и победоносный главнокомандующий Орода.

Синтез исследования истории дома Суренов, [214] проделанного Эрнстом Герцфельдом в его «Sakastan», мы находим в недавнем очерке этого автора — «Archeological History of Iran»²¹⁵. Согласно Герцфельду, Сурены — один из знатнейших княжеских домов Парфии и сасанидского Ирана — происходят от рода вождей (которых Герцфельд, конечно, именует в соответствии о обычной для современной европейской историографии модернизаторством «feudal lords») саков, поселенных Митридатом II между 123 и Ш гг. до н. э. на юго-востоке парфянских владений — в Сакастане (древняя Дрангиана, нынешний Сеистан). Глава этого полунезависимого сакского царского дома, резидировавшего в Сеистане и пришедшего сюда с севера, из прихорезмийских кочевий, в период наступления приаральских сакараваков на восточные области Парфии (между 130 и 123 гг. до н. э.)²¹⁶ и выступает в качестве руководителя вооруженных сил Парфянской империи, через 70 лет после бурных событий между смертью Митридата I и вступлением на престол Митридата II.

Действительно, индопарфянские и индосакские правители I в. до н. э. — I в. н. э., исторически связанные с домом Суренов и дрангианскими саками, изображают себя на своих монетах, в противоположность парфянам собственно, в тяжелом вооружении.

На монетах Вонона (конец II в. до н. э.) мы видим катафрактария-копейщика в пластинчатом доспехе²¹⁷. Такого же копейщика в длинной пластинчатой броне дают монеты Аза I (середины I в. до н. э.)²¹⁸ и Аза II (ок. 15 г. до н. э. — 20 г. н. э.)²¹⁹.

Итак, Сеистан — резиденция Суренов в I в. до н. э. или далекий северо-запад Средней Азии, откуда сакараваки пришли за 70 лет до этого, повторяя, видимо, путь, некогда пройденный дрангами, — вот две вероятные области сложения тактики, стоившей Крассу головы, а Риму — его претензий на господство над Парфией.

Против Сеистана мы можем выдвинуть сразу два существенных аргумента.

Сеистан занимал в эту эпоху слишком второстепенное место в среднеазиатско-иранском политическом концерте. Лишь значительно позднее, в I в. н. э., после покорения бассейна Нижнего Инда, потомки Суренов Сакастана становятся «царями царей», соперничающими с Аршакидами.

Правда, Сеистан являлся важным узлом культурных, экономических и политических связей между Ираном, Средней Азией и Индией. Но для того чтобы создать новую тактику со всем связанным с ней материальным комплексом, нужны были другие условия. Нужна была достаточно могущественная держава, в рамках военной организации которой мог бы развиваться в обстановке длительных войн этот процесс.

История Дрангианы, насколько мы ее знаем, не дает для этого материала. Она политически ничем не выделяется до образования здесь в конце II в. до н. э. сакаравакского княжества Суренов, из остальных сатрапий ахеменидской, селевкидской, парфянской монархий. Никаких специфических условий для развития здесь принципиально иного, чем в других, смежных областях Ирана и Индии, типа вооружения и связанной с ним тактики, мы не имеем. Вряд ли и условия сакского княжества конца II в. — начала I в. до н. э. соответствовали этой задаче.

В самом тексте Плутарха мы находим косвенное указание на то, что не из Сеистана пришло новое оружие. «Шлемы и брони парфян, — говорит он, — были сделаны из маргианского железа» («Красс», 24). Так как никакого «мервского железа» нет и, конечно, не было и во времена Орода, речь здесь явно идет о том, что вооружение армии Сурена было изготовлено мервскими оружейниками. А это сразу выводит нас из узких рамок Сеистана в более обширный круг хорасанско-среднеазиатских связей.

Видимо, не с юго-востока, а с северо-востока надо начинать генеалогию интересующего нас комплекса. И здесь, мне думается, наш материал и выводы, к которым мы пришли в предыдущем изложении, позволят нам по-новому осветить этот интересный вопрос военной истории античного мира.

Образ всадника, встречаемый на хорезмийских монетах, чаше № 46, Аниковском блюде, находимый нами среди терракотовых статуэток, на гончарных рельефах, на геммах, является центральным образом хорезмийского изобразительного искусства и политической символики хорезмийских монет.

Мы попытались показать выше, что это — символ самого Хорезмско-кангюйского государства, образ легендарного предка правящей династии Кангхи-Хорезма — Сиявуша, хорезмийской ипостаси Сабазия, не только иконографически, но и исторически тождественный богу-всаднику фракийского мира.

Мы показали, что отсюда, из Кангхи-Хорезма, этот образ пришел в сакскую чеканку I в. на Нижнем Инде, ибо массагетское племя сакараваков, вторгшееся сюда из Сеистана, начало свой путь от Хорезма и вожди его, как и вожди парфян, вероятно, были связаны родственными узами с домом Сиявушидов²²⁰.

Сейчас нас интересует другая сторона вопроса, также, впрочем, связанная с [215] политической историей — наступательное и оборонительное вооружение хорезмийских воинов, анализ которого поможет нам, как я надеюсь, не только нащупать некоторые существенные линии и внешнеполитической и внутренней социально-экономической истории Хорезма, но и разрешить поставленную нами в начале этой главы более широкую военно-историческую задачу.

В. Laufеr в своем интереснейшем исследовании о китайских глиняных статуэтках блестяще показал, что в ханьскую эпоху происходит резкое изменение типа вооружения, а соответственно и тактики китайских войск, причем это сопровождается параллельным процессом у народов Сибири, устанавливаемым археологически²²¹. На первый план на место доханьской пехоты и колесниц выдвигается тяжеловооруженная конница, закованная в пластинчатую броню и вооруженная луками, длинными копьями и мечами.

По мнению Лауфера, это результат влияния иранского вооружения и тактики, проникшего в Китай в III в. до н. э., сперва через гуннскую культурную среду²²², а затем, в результате известных походов китайцев в Среднюю Азию в конце II в. до н. э., а позднее — и непосредственно. Этот взгляд развивают в дальнейшем многие авторы (М. Ростовцев²²³, A. von Le Coq²²⁴, Ф. Розенберг²²⁵ и др.).

Мы не можем не возразить здесь против крайне расширительного употребления термина «Иран», «иранцы». Как мы не раз подчеркивали, историческое развитие западных областей Ирана (Мидия, Персида), с одной стороны, и населенных иранскими по языку народами стран Средней Азии, включая Бактрию и Хорасан, шло во многом разными путями. Конечно, нельзя игнорировать и взаимодействия между обеими этими областями, тем более существенное, что на протяжении истории они не раз входили в рамки общих политических образований. Но все же второй из рассматриваемых нами историко-культурных районов имел весьма отличную от Ирана в собственном смысле историческую судьбу, развиваясь самостоятельными путями, входя в сферу иных культурно-исторических связей, из которых важнейшими являются восточно-европейские, индийские и восточно-туркестанско-китайские.

Для того чтобы решить, о каком конкретно из этих двух комплексов мы можем говорить как о первоисточнике революции военной техники Китая на рубеже архаического и ханьского периодов, обратимся непосредственно к нашему материалу и посмотрим, что для интересующей нас проблемы могут дать военно-археологические памятники древнего Хорезма.

Наиболее полно представлено вооружение хорезмийских воинов на Аниковском блюде²²⁶ (табл. 86).

Воины одеты в перетянутую золотым поясом, докрывающую все тело пластинчатую или чешуйчатую броню (видимо, это длинная кожаная одежда, на которую нашиты металлические пластинки довольно крупного размера; форма пластинок сильно варьирует, сохраняя однако однообразие в доспехе каждого воина), полы которой спускаются до щиколоток. У одного из всадников (правый нижний) пластинчатой броней покрыт весь корпус коня.

На головах у всадников округло-конические шлемы, увенчанные высокими столбообразными, закругленными сверху шишаками. У предводителя — шлем более сложной формы, трехрогий (вернее, по обе стороны шишака расположены два рогообразных выступа). Очелья шлемов посредине спускаются вниз на лоб треугольным выступом. Шлемы имеют назатыльники, видимо (это хорошо видно у среднего всадника с левой стороны), сделанные из кольчужной сетки. Щиты небольшие, круглые, с изображением на одном из них, повернутом внешней стороной (у воина на башне) пальметки, тождественной с пальметкой в руках у царя на чаше 286 атласа Смирнова. У некоторых воинов щиты висят за спиной.

Мечи длинные, прямые, с крестообразным эфесом. Некоторые воины вооружены палицами. У нижнего справа — палица с шаровидным навершьем. У второго снизу — навершье тяжелое, фигурное, загнутое на одну сторону. Обе палицы, видимо, метательные, причем вторая примыкает к кругу бумерангообразных орудий, находя параллели в этнографическом материале Индии. Предводитель вооружен кроме меча боевым чеканом, характерной формы, с ромбоидальным боевым концом.

Тот же тип длинной чешуйчато-пластинчатой брони мы видим на другом блюде (найденном в д. Кулагыш Кунгурского у. Пермской губ.) из эрмитажной коллекции, с изображением поединка двух пеших воинов²²⁷. Трехрогие шлемы, характерная форма боевого топора-чекана и остальные детали вооружения этих бойцов делают весьма вероятным, что Кулагышское [216] блюдо, как и Аниковское — хорезмийского происхождения. Знамя с тремя треугольными фестонами и туги-бунчуки на длинных пиках и длинные, слегка изогнутые трубы-рога дополняют характеристику материальной части снаряжения хорезмийских войск. Воины сидят на седлах с высокими луками, приспособленных для тяжеловооруженных всадников.

Чрезвычайно характерно стрелковое вооружение, которое мы видим у всех всадников, кроме вождя — твердые колчаны в виде песочных часов, закрытые сверху крышками, висящие справа — и мягкие чулкообразные налучья, рассчитанные на хранение спущенного лука — у левого бедра, под ножнами меча.

Кони — высокие, стройные с длинным мощным корпусом, с длинной красиво изогнутой шеей. Несомненно, это кони той же породы, что изображенный на оттиске большой печати из Тешик-кала со сценой охоты на дикого козла, где тонкая с красивым лебединым изгибом шея и небольшая сухая голова коня говорят о его высокопородности и близости к лучшим представителям современного текинца. Из хронологически и территориально близких памятников конь с хорезмийской печати больше всего напоминает коня с известного согдийского щита из замка на горе Муг.

Весь комплекс вооружения ничего общего не имеет с вооружением сасанидского Ирана. Этот тип вооружения катафрактария лишь один раз встречается на сасанидских изображениях — на знаменитом рельефе с конным изображением Хосроя II (которое, впрочем, в последнее время есть тенденция относить к Перозу)²²⁸.

Сасанидское вооружение не знает ни этого типа брони, ни налучья — лук, когда не был в употреблении, вешался на шею²²⁹.

Колчан сасанидов — очень длинный, широкий и плоский, имеет весьма характерную, заостряющуюся книзу форму²³⁰.

Исторически тип сасанидского колчана и способа ношения лука восходит к древней переднеазиатской традиции, унаследованной обитателями позднеантичной Персиды от их предков ахеменидской эпохи, где этот тип длинного, широкого, слегка суживавшегося снизу колчана, носившегося за спиной, и лука, носившегося без налучья, отражен на великолепных изображениях знаменитого фриза стрелков во дворце в Сузах²³¹.

Как известно, наряду с этим типом стрелкового вооружения персы иногда применяли и скифский тип колчана-налучья, нося его иногда на левом бедре, иногда — по обычному своему способу — за спиной²³².

Ахеменидо-сасанидский комплекс уходит своими корнями в глубокую переднеазиатскую древность. Уже на изображении Нарамсина Аккадского налучье отсутствует. Лук держится непосредственно в руках. Этот же способ ношения лука мы находим и на позднейших месопотамских рельефах, так же как и на сирийских²³³, на одном из которых мы видим лук, надетым через плечо, а широкий и плоский колчан перекинут на перевязи за спину. Лишь изредка²³⁴ мы встречаем у ассирийцев, видимо, под влиянием кочевников-иранцев, использование колчана в качестве налучья, но носился он по преимуществу за спиной.

Напротив, исследуемый тип брони, шишака и, особенно, колчана и налучья, крайне широко распространен в I и в начале II тысячелетия н. э. в Центральной Азии. Таков колчан на всех изображениях воинов на фресках пещерных монастырей Восточного Туркестана²³⁵. Этот же тип мы встречаем и на статуэтках, происходящих оттуда же, и в танских рельефах²³⁶ как вооружение северо-китайских воинов.

Этот тип характерен для изображения всадников на древнетюркоких; и кыргызских писаницах²³⁷ и для синхроничных погребений Алтая и Минусинского края²³⁸ в XII — XIII вв. переживает в половецком и монгольском вооружении и поныне сохраняется у лоло-туземцев юго-западного Китая²³⁹. Этот тип, связанный с иным расположением стрел в колчане (остриями вверх) и ношением на правом боку, резко отличается от древних и ранне-средневековых форм как скифского треугольного горита, носившегося на левом боку и зарегистрированного в древнейших скифских памятниках, так и передне-азиатского колчана, носившегося, как правило, за спиной и близкого по форме описанному выше для сасанидского периода.

Свойственный хорезмийским воинам тип [217] налучья мы опять находим на изображениях воинов на восточно-туркестанских фресках, на изображении согдийского всадника на щите с горы Муг²⁴⁰, на известном изображении древнетюркского всадника из Минусинского края, где мы находим и описанный выше тип колчана²⁴¹.

Если мы прибавим сюда колчан и покрой кафтана на чаше 46²⁴², то мы убедимся, что комплекс древнехорезмийского, так же как и согдийского, вооружения и одежды, являясь независимым от культуры сасанидского Ирана, входит в более широкую культурную общность, объединяющую народы Средней и Центральной Азии.

Основной ареал распространения этого комплекса вооружения, взятого в целом (ибо отдельные его элементы, как мы увидим ниже, встречаются и за его пределами), весьма интересен в историко-культурном отношении. Он полностью совпадает с ареалом распространения массагетов, с одной стороны, и юечжи — с другой, что является новым аргументом в пользу теории Клапрота-Ремюза о тождестве этих народов.

К сожалению, монеты «Великих кушанов» не дают нам интересующего нас образа всадника, который помог бы нам выяснить тип вооружения кушанской конницы. Но зато мы имеем замечательную статую Канишки, длинный кафтан которого, доходящий до щиколоток, тяжелые сапоги со шпорами и длинный тяжелый меч, на рукоять которого опирается царь, не оставляют сомнения в том, что и кушанские всадники, по своему вооружению, примыкали к изучаемому нами комплексу²⁴³.

Он, напротив, совершенно чужд скифам, что лишний раз показывает несостоятельность гипотезы Германна, Юнге и др. авторов, считающих массагетов лишь подразделением саков. Скифское, в том числе и сакское вооружение весьма характерно. Скифы — легковооруженные лучники на маленьких степных конях, с небольшими сложными луками, носимыми в горите — треугольном колчане-налучьи, в натянутом виде на левом бедре.

Оружие близкого боя — это короткий меч-кинжал — «акинак» — и короткое метательное копье. Защитного доспеха нет вовсе. Как показала В. В. Гольмстен²⁴⁴, в рукопашном бою скифы, как правило, сражались пешими. Как конники, они выступают лишь в виде легкой и регулярной конницы, действующей в рассыпном строю и, осыпав врага стрелами, уносящейся в степь, чтобы подготовиться к новому, столь же неожиданному налету. Тактика, как видим, весьма отличная от тактики Сурены.

Судя по раннепарфянским изображениям воинов — тот же тип вооружения и тактики был характерен и для парфян до Сурены²⁴⁵.

Интересно отметить, что индо-сакские воины сохраняют некоторые черты скифского комплекса. В частности, мы видим у них скифский горите левой стороны²⁴⁶.

Всадники как индо-сакских, так и индо-парфянских монет, включая описанных выше катафрактариев, все сидят на низкорослых, коренастых скифских коньках, столь отличных от стройных длинноногих коней всадников древнего Хорезма, Согда и Восточного Туркестана.

Таким образом не в сакско-скифской в собственном смысле слова культурно-этнической среде мы можем искать истоков интересующего нас комплекса.

Крупную проблему представляет вопрос о происхождении того типа коня, который неразрывно связан с анализируемым типом вооружения и оказывается в одинаковой степени чуждым и скифам, и гуннам, и западному Ирану, где сасанидские серебряные блюда дают нам образ низкорослой коренастой лошади, [217] весьма мало похожей на высокого боевого коня нашего комплекса.

В конце II в. до н. э. восточную границу распространения этой породы, переживающей до сих пор в великолепных текинских и иомудских конях, мы можем провести в Фергане, «небесные потокровные лошади» которой были основным предлогом двукратного похода китайцев на Давань²⁴⁷. В Средней Азии эти кони в поздне-эллинистический период были достаточно распространены, как можно судить по замечательной поздне-эллинистической бактрийской чаше с изображением коней²⁴⁸.

Исследования современных иппологов, посвященные конским породам древнего Востока, выводят высокопородную лощадь конца II и начала I тысячелетия до н. э. с дальних восточных окраин древневосточного мира. Как известна, уже во времена Геродота по всему античному миру гремела слава замечательных коней Нессеи (***), которую большинство авторов отождествляет с Нишапуром²⁴⁹. При этом, однако, В. О. Витт совершенно справедливо отмечает:

«Уже во времена Геродота своим коневодством славилась не только Нессея, но и ряд других местностей к северу и востоку, по большей части подвластных Персии или граничащих с нею. Большую известность приобрели кони массагетов — кочевого народа, с которым Персии приходилось не раз вести не всегда победоносные войны»²⁵⁰.

Мы оставим, конечно, в стороне сложный и интересный вопрос о происхождении пород древневосточных лошадей, выступающих перед нами в хеттских, митанийских и ассирийских памятниках²⁵¹. В свете выводов предыдущей главы нашего исследования, постановка вопроса о среднеазиатских, уже — о массагетских, связях была бы, нам кажется, небесплодной, хотя, пока памятники бронзового века Средней Азии остаются почти неизученными, здесь нельзя, конечно, достигнуть чего-либо большего, чем рабочей гипотезы²⁵².

Во всяком случае подчеркнем отмеченные выше слова В. О. Витта, чтобы вспомнить их в конце этого параграфа.

Как Аниковское блюдо, так и восточнотуркестанские и согдийские его аналоги датируются VI — VIII вв., временем, достаточно далеко отстоящим от интересующего нас периода.

Но есть один археологический источник, который дает нам почти непрерывную линию истории комплекса вооружения хорезмийского конного воина на протяжении восьми столетий. Это — древнехорезмийские монеты. Самые ранние из них датируются второй половиной I в. до н. э., т. е. временем, очень близким к битве при Каррах.

На всех этих монетах реверс занимает изображение бога-всадника, легендарного прародителя династии Сиявушидов, сидящего на идущем вправо медленным, торжественным шагом боевом коне. Правда, не все детали вооружения здесь ясны. Но тип стрелкового оружия, с одной стороны, и тип коня — с другой, не оставляют никакого сомнения, что исследуемый нами комплекс Аниковского блюда в своих основных чертах в это время в Хорезме уже сложился.

Прежде всего мы видим висящим на правом боку всадника длинный, тяжелый расширяющийся книзу колчан. Положение и очертание колчана не оставляют сомнения в его типе. Это хорошо знакомый нам колчан Аниковского блюда, центрально-азиатский колчан в виде песочных часов. Натянутого лука в горите с левого бока, как на многих боспорских монетах, как на некоторых индо-сакских монетах, мы не видим. Есть все основания думать, что и лук с налучьем здесь соответствуют формам анализируемого комплекса. Колчан того же типа, неизменно висящий справа, мы потом видим на всех без исключения изображениях всадников на хорезмийских монетах, вплоть до VIII в. н. э.

Особенный интерес представляет в этой связи серебряная чаша из б. собрания гр. Строганова, ныне в Эрмитаже, с изображением охоты на тигров и львов²⁵³. Одежда и головные уборы всадников, трактовка их лиц, характерная деформация головы, — все это тесно связывает их с монетами Герая²⁵⁴ и не составляет сомнения в том, что эта чаша датируется концом I в. до н. э. или началом н. э. и происходит из Хорезма или, во всяком случае, из северной части Средней Азии. Правда, это не военная сцена, и поэтому участники ее лишены оборонительного доспеха. Но наступательное оружие налицо, и оно весьма показательно. Крупный боевой конь, чулкообразное налучье, длинный лук, [219] длинная пика и длинный прямой меч являются признаками того, что анализируемый нами комплекс вооружения уже вступил в свои права.

О раннем появлении этого типа вооружения свидетельствует датированное II — I вв. до н. э. рельефное изображение всадника на фрагменте сосуда из Джанбас-калы, держащего наперевес длинную пику, и, наконец, статуэтка коня из Базар-калы, типологически и технически восходящая ко времени вряд ли позднее III в. до н. э. Высокое тяжелое седло на спине коня не оставляет сомнения в том, что оно было рассчитано на катафрактария.

Арриан, при описании визита Фарасмана хорезмийского к Александру, говорит о сопровождавших царя 1 500 хорезмийских всадниках. Он ничего не говорит, к сожалению, об их вооружении, однако косвенные указания на него мы можем получить в другом месте у этого автора.

При описании столкновения Александра со скифами на берегу Сыр-Дарьи Арриан упоминает, что, когда македоняне открыли стрельбу по собравшимся на противоположном берегу скифам из стрелометных машин, «один, сраженный ударом наскозь через щит и латы, даже упал с лошади» (IV, 4). Так как никаких сведений о тяжелом вооружении скифов мы в других местах, несмотря на обилие описаний сражений, не встречаем, не исключено, что в составе скифов, противостоящих Александру на Сыр-Дарье, были и кангюйско-хорезмийские всадники и что бронированный наездник, пораженный стрелометной машиной, падение которого вызвало, по Арриану, смятение в рядах скифов, был один из хорезмийских военачальников. Напомню при этом, что одновременно с хорезмийцем Фарасманом для переговоров с Александром прибывает посольство заяксартских скифов (IV, 15), что, несомненно, указывает на известную согласованность действий между тем и другими.

Однако мы располагаем еще более древним свидетельством, позволяющим возводить зарождение вооружения хорезмийских катафрактариев к гораздо более раннему времени.

Древнейшее историческое свидетельство о тяжеловооруженной коннице в Средней Азии мы находим у Геродота и в восходящем к Гекатею тексте Страбона о массагетах, к которым, как известно, Страбон относил хорасмиев. При этом любопытно, что доспех массагетских катафрактариев изготовляется еще из меди.

«Сражаются они верхом на лошадях и пешие, знают оба способа войны; сражаются луками и копьями, вооружены обыкновенно и секирами. Все предметы у них из золота и меди: все, что требуется для копий, стрел и секир, приготовляется из меди; головные уборы, пояса и повязки украшаются золотом²⁵⁵. Также из меди делают они грудные панцыри для лошадей», — читаем мы у Геродота (I, 215).

«Они хорошие конные и пешие воины, вооруженные луками, мечами, панцырями, медными топорами, в битвах носят золотые пояса и золотые повлеки», — пишет Страбон (XI, 8)²⁵⁶.

Если таким образом применение тяжелой конницы в западном Иране имеет лишь эпизодический характер и получает широкое распространение в середине I в. до н. э. под явным влиянием с Востока, в то время как в приаральских степях этот род оружия зарождается по меньшей мере в VI — V вв. до н. э., большой интерес представляет история смены типов вооружения в степях Восточной Европы, известная нам гораздо лучше и связанная с переходом от «скифского» к «сарматскому» периоду их истории²⁵⁷.

Интересующий нас комплекс, в не совсем впрочем полном виде, мы находим достаточно широко распространенным у народов северного Причерноморья в этот последний период.

Особенно богато представлены изображения воинов-катафрактариев на высоких стройных конях типа наших «небесных коней» на керченских фресках склепа, открытого Ашиком, и склепа 1872 г.²⁵⁸. Прекрасный образец этого типа вооружения мы видим и на знаменитом рельефе Трифона²⁵⁹.

Особенно близки к хорезмийским катафрактариям панцирные всадники из склепа Ашика, броня которых доходит так же, как и у нас, до щиколоток. Некоторые из всадников имеют броню не из полуциркульных чешуи, а из квадратных бляшек, как и у некоторых хорезмийских всадников. Все эти памятники датируются первыми веками н. э. Однако Ростовцев прослеживает проникновение доспеха катафрактария [220] в виде чешуйчатого панцыря в Боспорскую область с Востока, вместе с сарматскими племенами уже с конца IV в. до н. э.²⁶⁰, придавая, однако, особое значение в распространении этого типа вооружения движению аланов I в. до н. э. и начала I в. н. э.²⁶¹. Конец IV в. — дата весьма интересная в общем хронологическом контексте. Не надо забывать, что именно к этому времени и последней трети IV в. относится не раз цитированное нами свидетельство Арриана о западной экспансии Хорезма; царь которого распространил свои владения до границ колхов и амазонок. Начало I в. н. э. — это период, когда образование кушанского царства заставляет Кангюй-Хорезм активизировать свою северозападную политику, распространив свое господство на страну аорсов-аланов, собирая в частности дань пушниной с племен Приуралья (см. выше гл. 1 — 2).

Анализируя северно-черноморское вооружение, мы не можем не отметить рядом с чертами сходства и существенные черты отличия.

Панцырные всадники Причерноморья — это, как правило, копейщики. Ни на одной из росписей мы не увидим их вооруженных луками, как хорезмийские катафрактарии. А в тех случаях, когда мы встречаем лучников, то, уже помимо их легкого вооружения, мы видим их вооруженными традиционным скифским горитом — колчаном-налучьем, подвешенным с левой стороны²⁶². Горит слева мы находим и на изображениях всадников на боспорских монетах²⁶³.

Следовательно, центральноазиатский комплекс представлен здесь лишь частично. Привычный способ употребления стрелкового оружия взял верх, что и понятно для народа лучников, который меньше всего был способен, конечно, отказаться от традиционной техники стрельбы. Однако хорезмийский тип стрелкового оружия все-таки проник в Причерноморье. И тот факт, что здесь мы его встречаем эпизодически и как раз в то время, когда получает широкое распространение доспех катафрактария, особенно убедительно демонстрирует направление, распространения всего комплекса.

Я имею в виду, во-первых, эпизодически встречающийся на изображениях сарматского времени твердый, длинный, прямой колчан особого типа, носимый с правой стороны.

Таковы всадники на двух надгробных стелах из Керчи, изданных В. В. Шкорпилом в 1914 г. и датируемых — первая I в. н. э., вторая — более [221] поздним временем²⁶⁴. Таков ряд изображений всадников, изданных Watzinger’oм²⁶⁵.

Насколько можно судить по этим изображениям, лук носился в спущенном виде, в особом цилиндрическом кармане на поверхности колчана.

Во-вторых, я имею в виду изображение на реверсе одной из групп боспорских монет (предположительно относимой Миннзом к фанагорийской чеканке) предметов вооружения, в числе которых слева виден спущенный лук, вставленный в узкое цилиндрическое налучье²⁶⁶.

Характерно при этом, что именно со второй намечаемой нами волной хорезмийских влияний на северное Причерноморье хронологически связана смена династий на Боспоре (видимо, 70-е годы I в. н. э.), причем, судя по именам (Аспург, Савромат, Рескупорид, Нотис), не подлежит сомнению ее связь с сарматскими элементами²⁶⁷. При этом, вместе с этой династией, как, почти одновременно, в Сакастане и сакских княжествах Индии, в тип боспорских монет входит изображение всадника²⁶⁸. Этот символ кангхско-хорезмийской государственности становится не менее характерным символом боспорской государственности I — III вв. н. э., и, наконец, что особенно существенно, как мы показали уже выше²⁶⁹, в политическую символику этой новой, савроматской (аспургианской) династии Боспора прочно входит один из вариантов кангюйско-хорезмийской тамги дома Сиявушидов ***, что позволяет нам сейчас, в свете всего вышеизложенного, уже не условно и гипотетично, а достаточно твердо выдвинуть тезис о том, что сфера господства различных ветвей кангюйских сиявушидов, больше того, одного из ответвлений именно хорезмийской ветви, охватывает в I — III вв. н. э., а частью и позднее, также и Боспорское царство, что, в свою очередь, проливает свет на смысл краткого сообщения хроники Младших Хань о далеких северо-западных данниках Кангюя.

Античные авторы отмечают целый ряд этнографических особенностей савроматов, резко выделяющих их из окружающего комплекса народов. Сюда прежде всего относится прочная традиция о комплексе гинекократических учреждений у савроматов, о происхождении их от амазонок (Геродот, IV, 110), о господствующем положении, которое у них занимали женщины (Диодор, II, 43) Николай Дамаскин, 122, Помпоний Мела (I, 116), III, 39: «amazones sed quas sauromatides appelant»; об активном участии женщин в военном деле и связанных с этим брачных обычаях (Геродот, IV, 117: «относительно брака соблюдается у них следующее правило: ни одна девушка не выходит замуж, прежде чем не убьет врага»; Помпоний Мела, I, 114: «у них женщины занимаются тем же, чем и мужчины, и не чужды даже войны. Мужчины служат в пехоте и сражаются стрелами; жены выезжают в битву на конях и не сражаются мечами, но,   поймав арканом, умерщвляют врагов. Они вступают в брак, но у них правило для выхода замуж не по возрасту, а для тех лишь, которые убили врага, иначе они остаются незамужними»). Все это, резко выделяя савроматов из окружающих их скифских племен с доминирующими патриархальными обычаями, тесно сближает их с массагетско-хорезмийским кругом народов с его резко выраженным матриархальным комплексом. Нимфодор (Fr. 9) подчеркивает особую роль культа огня у савроматов, сравнивая их по этому признаку с персами и выделяя из прочих причерноморских племен. Этот признак также ведет нас в сферу приаральского очага культа огня — к древнейшему из священных огней зороастризма, помещенному Йимой в Хорезме. Туда же ведут нас известия о жертвоприношениях коней у сармат, ассоциирующиеся с описанными Геродотом для массагетов. Наконец, Диодор (II, 43) прямо указывает на «мидийское» происхождение савроматов, якобы выведенных скифскими царями из Мидии на Танаис. Мидию, думаю, здесь нужно понимать в обычном для времен Диодора, широком смысле слова — как всю территорию ахеменидского царства и связывать это предание не с геродотовскими индийскими походами скифов, а с его же традицией о движении скифов из-за Аракса под давлением массагетов, в качестве западного авангарда которых их, может быть, и надо рассматривать. Думаю, что на это же указывает и показание Помпония Мелы (III, 34), на этнографическую близость сарматов и парфян — юго-западного ответвления того же дахско-массагетского комплекса племен, северо-западной ветвью которого являлись савроматы.

Нам уже пришлось в свое время выдвинуть гипотезу о тождестве имени туркменского племени йомудов с именем сармат (Yo-mut <— *Yor-mut, отождествление, одобренное [222] Н. Я. Марром)²⁷⁰. Сейчас я хотел бы связать с этим спирантно-шипящим вариантом имени сармат самоназвание предков савроматов — амазонок по Геродоту (IV, 110) — Ойорпата. O+yor+pat. Оставляя в стороне напрасно всерьез принимаемую многими исследователями²⁷¹ народную этимологию этого имени, я вижу в pat закономерный вариант mat («народ» от *mand), который нередко проявляется как раз при спирантизации первого элемента (ср. Kar-pat), а в первом, основном этнониме ту самую форму уоr, которую в 1935 году я под звездочкой реконструировал как основу yo-mut <— *yor-mut. Начальное О — префикс, обычный в этнонимике Приаралья (ср. mardoi~a+mardoi) в закономерном окающем произношении. Следовательно, в ойорпатах-амазонках, от смешения которых со скифами якобы произошли, по Геродоту, прикубанские савроматы, нужно видеть тех же савроматов, в одном из вариантов восточного, спирантизованного, оформления их этнического имени, до сих пор сохраненного в местах обитания гинекократических савроматов, массагетов, «скифов» царицы Аккагас византийского путешественника VI в. и тех «семи девушек», которые были беками огузова племени» по Абуль-Гази, у отдаленных потомков амазонок — йомутов.

Геродотом фиксируется таким образом начало движения на Запад иранизирующихся хорезмийских массагетов-савроматов, постепенно внедряющихся в этнографическую среду Северо-Восточного Причерноморья и ассимилирующихся с местными племенами, не теряя, видимо, все же какой-то формы политической связи с родиной, отраженной в словах Фарасмана Александру.

Не исключено, что в рассказе Геродота сохранены и некоторые детали пройденного ойорпатами-савроматами пути. Я имею в виду рассказ об их сперва морских, а затем конных скитаниях, предшествующих их смешению с прикубанскими скифами. Нам представляется возможным видеть в этом отголосок морского пути через северный Каспий от Черных Гор — Мангышлака, легендарной родины йомудов — на северо-восточное Предкавказье. У Геродота этот путь, увязанный им с греческой традицией об амазонках, получил, естественно, иную локализацию.

В этой связи представляет большой интерес этимология имени сармат (***, Sarmatae) — несомненно, представляющем (в первом элементе) стяжение более древней формы савромат *** — *** — ***.

Скилакс (с. 68) различает сирматов (***) и савроматов, помещая первых на западном, вторых на восточном берегу Танаиса. Автор Перипла Понта Эвксинского различает сарматов и савроматов.

В монетных надписях Боспора имена царей Савромата I и II транскрибируются CAVPOМАТНС, CAVPOMAT(OV).

Имя Савромат, как показал уже Маркварт²⁷², представляет собой вариант того же имени; которое отражено в Авесте. (Яшт XIII, 143, XXI, 52) в форме саirimа (противопоставляемой именам Агуа и Тига) и впоследствии перешло в иранскую эпическую традицию в форме Salm с закономерным перебоем г //.

У нас нет никаких оснований следовать, как это делает Ростовцев²⁷³, за автором Перипла и примыкающими к нему источниками и видеть в савроматах Геродота и сарматах позднейших авторов разные народы: в первых — местных аборигенов Северо-Восточного Черноморья, во вторых — иранскую народность, пришедшую около IV века из Средней Азии. Не надо забывать, что для методологически неприемлемой для нас концепции Ростовцева крайне важно подчеркиваемое им якобы существующее между савроматами и сарматами резкое этнографическое различие. По его мнению, только первым присущи матриархальные учреждения, якобы чуждые арио-иранцам-сарматам. Источники говорят другое, распространяя систему гинекократических учреждений на тех и других.

В целом мы можем установить вероятное первоначальное звучание исследуемого имени в форме S^wAYRⁱ+mat, причем второй элемент имеет непосредственную яфетидо-иранскую этимологию «народ», следовательно — «народ S^wAYRⁱ». Восстанавливая всю цепь вариаций имени, мы можем изобразить ее как Sar <— Sawr° <— Swarⁱ (~Sayrⁱ) <— (*S^wayrⁱ), видя в архетипе основу: начальный свистящий с губной артикуляцией, закономерную в свистящей ветви акающую огласовку, в исходе — гласный R, предшествуемый слабым спирантом и, при переходе в согласный, получающий в свою очередь огласовку — иррациональное i~o.

Африкаты S^w, закономерно противостоящей X^w (<—K^w), не знает индоевропейской консонантизм. Однако следы этого чередования, видимо, восходящего к доиндоевропейскому субстрату, бесспорно могут быть констатированы: ср. лат. equus (< — *а ekw u) — скр. acva., лит. asva (*as^wa) «лошадь», ир. x^ware—>xur< — (< — * k^warⁱ) — «солнце» скр. suriya — svare «солнце» (ср. cvarga — «небо» *S^wаrⁱ), откуда и солнце и т. д. [223]

Переход S^wayrⁱ —> Sawr° — вполне закономерен при диссимиляции африкаты S^W —> SW под слиянием избегания стечения согласных в начале слова и элементов губной гармонии: i—>o под влиянием смежного W.

Восстановление этого ряда не может не повести за собой сопоставления только что рассмотренного ряда Sar <— sawr° <— swayrⁱ с совершенно тождественным рядом в спирантной ветви: √Xar <— X^warⁱ <— X^wayrⁱ в слове X^wayrizem.

Помимо полного, до малейших деталей тождества обоих основных элементов, поражает необычное для нормальной этнонимики и топонимики интересующей нас эпохи оформления обоих слов. В первом случае этноним дополняется словом «н а р о д», во втором топоним — словом «земля», «страна». Такое оформление, как известно, явление сравнительно редкое. В подавляющем большинстве случаев как этнонимический, так и топонимический термин выступает в чистом виде.

Семантические ассоциации исследуемого нами комплекса приводят нас к уже отмеченному скр. surya «солнце» (<— скр. S^war —> svarga — «небо», слав. С в а р о г — бог солнца <—> неба (в иранском, с закономерным переходом древнего S^w —> X^w — xwaria, xurr — «солнце» (хорезмийское axir («солнце»), н. перс, xur «солнце», xwar — «восток» и слав. Хорс — «бог солнца».

Форма Хорc проливает, может быть, свет на природу исходного плавного исследуемого имени. Видимо, здесь нужно искать африкату, обозначаемую Мейе для древнеперсидского через ***, африкату, которую можно, пожалуй, назвать шепелявым R; R с шипящим или свистящим призвуком.

В диссимиляции она дает rs (rs) —> (s); ср. Kusan <— KOPANO, KOPPANO, KOPCANO монетных надписей, Ask <— Arsak. Напомню, что Якут отмечает специфичность R в слове Xwarizm, говоря, что оно произносится как бы «под таждидом» (с удвоением) и приводя отрывок из Асади, где употреблена форма Xwarirazm, еще более подчеркивающая эту особенность.

В этой связи напомню приводимое Плинием (Ест. ист., VI (19), 17) указание, что «скифы называют персов хорзарами». Этот этноним в устах кочевников мог означать земледельцев в значении «народ солнца» (от Хорc — «солнце» + ар — долго держащийся в Приаральи суффикс образования этнических имен) и повидимому в сакском словоупотреблении первоначально связанное специально с ближайшим к сакам центром агрикультуры — Хорезмом, а затем перенесенным и вообще на оседлые народы, откуда и выступающее в сасанидское время Хорас+ан с другим суффиксом этнических имен — an <— gan.

Анализируя наше слово в тотемическом плане мы сталкиваемся с н. перс. axur — «конюшня» — от *xur — «конь» — ср. н. перс, har — «осел» xarbasak «кузнец», «коновал» и скр. hari — «конь» и одновременно одно из имен бога Вишну. Имя Хорезма открывается таким образом включающим в состав своей семантической нагрузки и имя основного тотема хорезмийских массагетов, так богато отраженного в монетной типологии в терракотовой пластике кангюйской эпохи — коня.

В мифологическом плане существенно вспомнить имя патрона хорезмийцев и мифического предка их династии Сиявуша — Syavars ( + an) Авесты. Оно тождественно с сибирянтной формой имени народа Swayrⁱ+mat и страны Xwayri+zem, имея патронимическое оформление +an (Сияварш+ан ср. славянское Сварож-ич!). Соответственно этому — закономерная связь Сиявуша с конем, — неизменным его атрибутом и солнцем — resp. огнем: огненная инициация Сиявуша, «второе рождение» от его истинного отца солнца.

Этому на первый взгляд противоречит установленная нами в предыдущей главе ассоциация Сиявуша с комплексом фратрии змея-коня.

Однако не нужно забывать сложного процесса мифологической циклизации, исследование некоторых элементов которой мы пытаемся дать в экскурсе III. Эпоха кристаллизации мифа о Сиявуше много позднее эпохи классического первобытного дуализма, время быстрого роста удельного веса солнечных воинственных богов, поглощающих и ассимилирующих родственные образы противоположной фратрии. Первоначальный хтонический характер славянского Сварога также имеет определенные указания: Ипатьевская летопись недвусмысленно сопоставляет Сварога с Гефестом²⁷⁴, богом подземного огня, нижнего, ночного неба. Мы видим, таким образом, что сарматская этнонимика, как и переживающий в славянском сарматский пласт мифологической ономастики, ведет нас туда же, куда ведут археологические и исторические свидетельства — в хорезмийско-массагетскую среду. [224]

III

Остановимся теперь на вопросе о возникновении входящего в комплекс оружия среднеазиатского катафрактария стрелкового вооружения, пути распространения которого мы таким образом проследили. Напомню его элементы: длинный, в спущенном виде — почти прямой, во всяком случае, слабо изогнутый, лук, в чулковидном, носимом на левой стороне, рядом с мечом, налучьи, и твердый колчан в форме песочных часов с крышкой, рассчитанный на расположение стрел остриями вверх и носимый на правом бедре.

Этот тип генетически не может быть выведен из скифского типа вооружения. Наиболее вероятным является его выведение из древнего типа вооружения оседлых среднеазиатских народов, кое-какие данные о котором мы можем почерпнуть у Геродота:

«Головной убор бактрийцев был очень похож на индийский, но луки у них тростниковые, бактрийские, и копья короткие… Арии имели луки мидийские, а остальное вооружение бактрийское… Парфяне, хораспии, согды, гандарии и дадики имели во время похода такое же вооружение, как и бактрияне… каспии одеты были в сисирны (тулупы), имели туземные луки из тростника и акинаки (скифские мечи — кинжалы)» (VIII, 64 — 67).

Таким образом в начале V в. до н. э. оседлые и полуоседлые племена Средней Азии, включая и интересующих нас хорасмиев, сражались, по преимуществу, в качестве лучников, вооруженных простыми тростниковыми луками. Сложный лук, столь характерный для скифских племен, был этим народностям неизвестен.

Этот-то простой, тростниковый длинный лук — с соответственно длинными тростниковыми стрелами без оперения расположенными в длинном цилиндрическом колчане остриями вверх и, вероятно, отравленными — отсюда крышка колчана — и может рассматриваться как исходная форма, которая породила интересующий нас комплекс вооружения. Из этнографических материалов мы знаем, что сложный лук в походном положении всегда носится натянутым. Напротив, простой лук, теряющий упругость от длительного пребывания в натянутом состоянии, носится, обычно, спущенным. Длинный деревянный «сарматский» лук, усиленный обвиванием жилами (см. рисунок поверхности лука всадника на щите с горы Муг) и, видимо, костяной обкладкой на концах, являлся усовершенствованием этого древнего оружия, не менявшим, однако, способа употребления. Лук можно и нужно было, как и простой, носить спущенным, введение оперения стрел создало расширение нижней части колчана, получившего форму песочных часов.

Этот своеобразный, совершенно индивидуальный тип вооружения мог возникнуть только в совершенно определенных историко-культурных условиях — в условиях скрещения оседло-охотничье-рыболовческих традиций древней речной земледельческой культуры — с влияниями сложившихся в условиях кочевой степи форм стрелкового оружия.

Кангха-Хорезм дает нам оптимальные условия для этого скрещения.

Роль Хорезма в истории стрелкового вооружения древней Средней Азии отражена и непосредственно в источниках. Так, «География», приписываемая Моисею Хоренскому²⁷⁵, и относящаяся, видимо, к VIII в. н. э., отмечает среди объектов вывоза из Хорезма «замечательные луки». Эту роль Хорезма как выдающегося центра производства луков подчеркивают и показания ранне-средневековых арабских источников. Так, как уже отмечал Маркварт, указания «Географии» Хоренского повторяет Макдиси, говорящий, что здесь изготовляются «луки, которые могут натянуть только самые сильные люди»²⁷⁶.

Мы знаем, что в условиях зарождения рабовладельческого общества, в городских общинах Востока и Запада неизменно складывалась, как наиболее адэкватная гражданскому ополчению полиса, форма тактики — тактика фаланги, сомкнутого строя копейщиков-щитоносцев. Это мы видим в городах Сумера, в Египте, в Греции, в Италии. Боевые колесницы неизменно сопровождают первые этапы этого развития — всюду, впрочем, по мере развития тактики тяжелой пехоты отступая на второй план. Конница здесь всюду играет второстепенную роль.

Г. Дельбрюк²⁷⁷, нам думается, прекрасно отразил сущность этого явления. Гражданское ополчение — не профессиональное войско, а тактика фаланги — единством действия сомкнутого строя целиком покрывает недостаточную профессиональную сноровку отдельного бойца. (Это не противоречит, конечно, тому, что впоследствии развивающаяся тактика фаланги потребовала также специальной, преимущественно физкультурной выучки.) Боевые колесницы, [225] бой которых требовал высокой индивидуальной выучки, неизменно отступает на второй план по мере отмирания старой родовой аристократии, создавшей и развившей этот вид боя. Кавалерия, развиваясь медленно, в этих условиях никогда не получает той роли, как некогда колесницы, сохраняя значение вспомогательного рода войск.

Иной характер приобретает развитие в условиях Кангхи — Хорезма, «плодородного земледельческого острова среди кочевнической степи», как именует его В. В. Тарн. Здесь с первых шагов развития земледельческо-городской культуры оазиса житель последнего на каждом шагу сталкивается с окружающими его со всех сторон конными кочевниками, в борьбе с иррегулярной кавалерией которых протекает значительная часть его жизни. Чтобы защитить свой домашний очаг от набега, древний хорезмиец не мог полагаться только на глиняные стены своих городов и селений. Он должен был уметь остановить и разбить врага в степи, не дав ему разграбить его поля. Но он не имел тех веков и даже тысячелетий, которыми располагал обитатель Египта или Месопотамии, чтобы противоставить иррегулярной коннице сложившуюся военную организацию и выработанную тактику линейной пехоты. Да и культурные традиции тесно связывали его с кочевниками, принадлежавшими к той же этнографической группировке, как и он. Оседлый массагет все же оставался массагетом. В результате мы видим создание массагетско-хорезмийского эквивалента античной фаланги — сомкнутого строя всадников-копейщиков и всадников-лучников в панцырных рубашках, на бронированных конях. И мы видим, что уже в конце VI в. массагетская конница оказывается уже в состоянии принять и решить в свою пользу бой с войском Кира — победителя в битве при Сардах.

Военное дело в другом из доахеменидских политических центров Средней Азии — в Бактрии, повидимому, развивается несколько иным путем. Правда, бактрийская конница фигурирует в описании войск Ксеркса у Геродота (VIII. 67). Однако ни здесь, ни в других источниках мы не найдем ни намека на ее особую тактическую роль. Наоборот, она фигурирует наряду с несомненно легкой конницей саков.

Роль, которую в массагетско-хорезмийской военной эволюции играют с самого начала катафрактарии, здесь, повидимому, как и в других странах древнего Востока и архаического Запада, играют боевые колесницы, поддерживаемые легкой конницей. В этом отношении характерно описание Аррианом действий союзных контигентов войск Дария III в битве при Гавгамелах:

«На помощь Дарию пришли индийцы, пограничные с бактрийцами, сами бактрийцы и согдийцы, над всеми ими начальствовал Бесс, сатрап бактрийской земли. Их сопровождали саки, одно из живших в Азии скифских племен. Они не были подданными Бесса, а лишь союзниками Дария. Вождем их был Мавак, и сами они были конными стрелками… Сатибарзан, арийский сатрап, привел ариев. Фратаферн привел парфян, гирканцев и тапуров; все они были на лошадях… Положение войска Дария было следующее: левое крыло занимали бактрийские всадники с даями и арахотами… на правом крыле стояли мидяне, рядом с ними парфяне и саки, затем тапуры и гирканцы… впереди, на левом крыле — скифские всадники и около тысячи бактрийцев со ста серпоносными колесницами» (Арриан, Анаб. Алекс. III, 8 — 11).

Золотая модель боевой колесницы из Аму-дарьинского клада является археологическим документом бактрийской тактики IV в. до н. э., в своей более ранней стадии выступающей перед нами в текстах Авесты (особенно в Михр-яшт) и в термине «ратхаеста» — «колесничие», которым в Авесте именуется военная каста.

Если, как мы видим, исследуемый нами комплекс исторически разъясняется из условий местного развития приаральских народов и является совершенно самостоятельным по отношению как скифскому, так и западно-иранскому и даже к бактрийскому, восходя в своих элементарных формах к массагетскому вооружению VI в. до н. э., мы, однако, не можем игнорировать возможных исторических влияний извне, отразившихся на его развитии.

И исходный пункт этих влияний мы видим не в Иране и не в Скифии, а в достаточно удаленной стране, взаимоотношения которой с народами Средней Азии до сих пор остаются темными.

Я имею в виду Ассирию. Роль этой могучей военной державы в мировой истории военного искусства до сих пор оценена в ничтожной мере. Между тем, памятники материальной культуры свидетельствуют о могучем развитии военной техники, о сложной структуре тактически дифференцированной армии, включавшей тяжелую (в том числе тяжеловооруженных стрелков) и легкую пехоту, тяжелую и легкую конницу, боевые колесницы, метательные и стенобитные машины — предвосхищавшие все основные средства греческой и римской полиоркетики²⁷⁸. [226]

В частности, стрелок-катафрактарий, как и катафрактарий, вооруженный длинной пикой²⁷⁹, — широко распространенная фигура на ассирийских рельефах.

И, если не считать типа стрелкового оружия, восходящего здесь и в массагетско-хорезмийском комплексе к разным местным традициям, в вооружении ассирийского и массагетско-хорезмийского катафрактария мы находим много общего.

Такова длинная, доходящая до щиколоток пластинчатая броня²⁸⁰ (встречающаяся рядом с короткой, спускающейся лишь до бедер)²⁸¹. Такова характерная форма округленно конического шлема с притуплённым шишаком — столь характерного ассирийского шлема, имитацией которого являются аланские шлемы склепа Ашика²⁸², и как дериват которого мы должны рассматривать шлемы Аниковского блюда²⁸³. Сюда же, наконец, могут быть возведены и маленькие круглые щиты аниковских всадников²⁸⁴.

Таким образом, целый ряд элементов хорезмийского вооружения может быть возведен к ассирийским прототипам.

Это сопоставление не представляется мне невероятным. Ассирийское воздействие на изобразительное искусство азиатской и европейской Скифии общеизвестно. Я думаю, что несмотря на тенденции новейшей историографии, указания Ктесия на ассирийские походы в Среднюю Азию, и особенно, на участие среднеазиатских народов, скифов и бактрийцев, в борьбе сперва на стороне Мидии против Ассирии, а затем — против унаследовавшей ассирийскую гегемонию Мидии — не могут быть сброшены со счетов. Если бы наш тезис можно было считать окончательно доказанным, хорезмийско-массагетское вооружение само по себе могло бы стать аргументом в пользу наличия в рассказах Ктесия исторически достоверного ядра. Пока мы на это не претендуем. Но все же гипотеза, согласно которой на развивающуюся под давлением местных военно-исторических условий массагетско-хорезмийскую тактику и связанное с ней вооружение оказала одновременно влияние наиболее передовая военная техника этой эпохи, мне представляется отнюдь не невероятной²⁸⁵.

В своем развитии интересующая нас массагетско-хорезмийская тактика, видимо, проходит два этапа: 1) Этап раздельного существования катафрактариев-копейщиков и катафрактариев-лучников (как мы видим и в Ассирии) .

Видимо, этот тип сложился уже к VI — V вв. до н. э. Вместе с хорезмийской экспансией в конце IV столетия этот комплекс проникает впервые в северное Причерноморье.

2) Этап господства катафрактариев-лучников, вооруженных одновременно и для дальнего и для ближнего боя.

Этот последний этап, нам представляется, исторически неразрывно связан с появлением на границах Средней Азии армии Александра Македонского. Александр, не удовольствовавшись усовершенствованием пехотного строя, на западе проделывает то же, что во мраке истории создается в эту же эпоху на далеком Востоке Персидской державы. С пехотой он сочетает линейную конницу копьеносцев, способную не только противостоять конным массам персов и их союзников, но и, во взаимодействии с фалангой, уничтожить их. И когда фаланги и илы Александра появляются в степях Средней Азии, оседлое население этих стран оказывается перед новой задачей: неуязвимая для иррегулярной кочевой конницы конница хорезмийских катафрактариев оказывается бессильной перед македонским войском, ибо последнее обладает не только такой же тяжелой конницей, но и великолепной пехотой, сомкнутый строй которой оказывается непреодолимым для конных копейщиков Средней Азии.

Из этого противоречия, нам кажется, и рождается поистине блестящее его разрешение: сочетание воедино лучника и [227] тяжеловооруженного всадника, переход к дальнему бою регулярной тяжелой кавалерии.

Сомкнутый строй одетых в тяжелые панцыри лучников на бронированных конях оказывается способным противостоять не только иррегулярной коннице, но и македонским копейщикам катафрактариям, и фаланге, и, как показала дальнейшая история, даже римскому манипулярному легиону. Наступательный порыв тяжелой пехоты парализуется и боевой порядок ее расстраивается градом стрел еще прежде, чем она достигнет железного строя всадников, но и достигнув его, она оказывается в невыгодном положении, наткнувшись на острия длинных пик и на бронированные груди коней.

Так родился тот тип лучника-катафрактария, который сыграл свою роль в битве при Каррах и многократно впоследствии проникал на Запад и Восток, накладывая свой отпечаток на историю позднеантичной и раннесрсдневековой конницы сасанидского Ирана²⁸⁶, Византии²⁸⁷, арабского халифата²⁸⁸, Китая²⁸⁹.

Первый же его крупный исторический дебют, остававшийся до сих пор скрытым от нас темным рядом немых столетий, — это выступление массагетов-юечжи, опрокинувших господство греко-македонян в Средней Азии и создавших великую Кушанскую империю от Хорезма до Хотана и от Арала до Бенареса, — империю, которая, несомненно, достойна занять почетное место в ряду четырех великих империй поздней античности, рядом с Римом, Парфией и Китаем. [230]