Глава III. Башня Африга -

Глава III. Башня Африга. (История типов поселений древнего Хорезма в связи с социально-экономической историей)

«Я построил Африг свой замок внутри ал-Фира в 660 году от Александра,

и ведут летоисчисление от него и потомков его».

Ал-Бируни.

1. ХОРЕЗМИЙСКИИ НЕОЛИТ

Взятые нами в качестве эпиграфа строки исследованного в предыдущей главе текста ал-Макдиси о первоначальной колонизации Хорезма представляют для нас немалый интерес. В исторической традиции хорезмийцев в эпоху раннего средневековья еще жили смутные воспоминания об исходном этапе развития древне-хорезмийской цивилизации — о времени, когда на песчаных островах огромной древней дельты Окса, в богатой водами приаральской низине обитали оседлые племена первобытных рыболовов, далеких предков создателей яркой и своеобразной цивилизации античного Хорезма.

В 1,5 км к югу от Джанбас-калы в 1939 г. была обнаружена первая в Хорезме стоянка неолитической культуры, названной нами по имени ближайшего населенного пункта кельтеминарской, Джанбас-кала № 4, найденная сотрудниками экспедиции, студентами МГУ А. Я. Абрамовичем и Н. Н. Вактурской.

Стоянка Джанбас-кала № 4 (см. табл. 8 — 16) занимает одну из расположенных у подножья Джанбаскалинской возвышенности плоских песчаных котловин выдува, почти сплошь покрытую многочисленными культурными остатками — керамикой, костями рыб, птиц, млекопитающих, раковинами, кремневыми отщепами и орудиями и т. д. Находки лежат прямо на песке и на несколько сантиметров под поверхностью песка.

Рядом с окаймляющим котловину с севера такыром находится возвышающаяся на 25 — 30 см над окружающим песком площадка в 15 кв. м из губчатой песчано-глинистой массы с примесью голубовато-серой золы (как показало дальнейшее исследование, неразвеянный останец культурного слоя). На площадке больше всего находок. В средней части площадки обнаружено много небольших песчаниковых плиток, разбросанных по периферии квадрата около 4 кв. м. Заложенный на краю такыра неподалеку от описанной площадки разведочный шурф дал стратиграфию стоянки.

Верхний слой — тонкая (5 — 26 см) такырная корка, утолщающаяся к центру такыра (где, по данным раскопок 1940 г., она достигает 40 см). Корка состоит из розовато-серого лёссовидного суглинка, разделяющегося на слои, между которыми видны отпечатки широколистных болотных растений. Корка подстилается тонким синеватым глинисто-песчаным слоем, под которым лежит серовато-желтый дюнный песок. Уже в верхних слоях песка начинают попадаться культурные остатки — отдельные кремневые пластинки, осколки керамики и, особенно, кости рыб. Под этим слоем на глубине 45 — 50 см под поверхностью лежит темный золистый слой, содержащий наибольшее количество находок. Он достигает мощности 6 — 10 см и подстилается желтым дюнным песком с многочисленными костями рыб. На глубине около 1,5 м находки в песке прекращаются.

Переходим к характеристике находок, учитывая, что стоянка, несомненно, имеет один культурный слой, отложившийся за сравнительно незначительное время.

Анализ орудий и фауны стоянки позволяет видеть в кельтеминарцах охотников и особенно рыболовов. Об этом говорит огромное количество рыбьих костей, переполняющих культурный слой на всей площади стоянки. По предварительному определению костей профессором Г. В. Никольским, среди рыб преобладают щука и сом. Кости млекопитающих представляют остатки пищи, они сильно фрагментированы. Все определимые кости принадлежат, по определению проф. В. И. Громова, исключительно диким животным: дикая свинья (Sus scrofa), олень (Cervus ex gr. elaphus), козуля (Gervu cupreoles), черепаха и ряд диких птиц. Кроме того, многочисленны находки раковин и наземных и пресноводных моллюсков¹ и скорлупы птичьих яиц.

Состав фауны, по заключению В. И. Громова, говорит о резко отличном от современного характера ландшафте, о значительной обводненности местности и о наличии лесных зарослей.

Большой интерес представляют детали залегания культурного слоя. Жилище было расположено на песчаной дюне, на растоптанной вершине бархана, причем сохранившийся его рельеф показывает, что бархан был повернут своей крутой вогнутой стороной к северу. После того как дом сгорел и был заброшен, он, еще во время существования других жилищ стоянки, был занесен песком, образовавшим несколько маленьких песчаных всхолмлений, также повернутых вогнутой стороной к северу.

Рельеф этих всхолмлений сохранялся под покрывающей его топкой такырной коркой, образовавшейся в результате затопления стоянки озерными водами².

Вся совокупность этих данных заставляет нас, как уже отмечалось выше, предполагать, [61] что направление ветров в IV — III тысячелетиях до нашей эры было прямо противоположным современному. В 1940 г. на стоянке нами была вскрыта площадь в 200 кв. метров и проведены сборы подъемного материала с развеянной части стоянки — также около 200 кв. метров, с регистрацией находок по квадратам и нанесением на план. В целом таким образом в плане зафиксировано около 400 кв. метров площади стоянки.

Как показали раскопки, стоянка Джанбас-кала № 4 представляет собой одно большое общинное жилище с четко очерченными границами, за прадедами которых количество находок резко сокращается.

Жилище имело в плане форму, приближающуюся к овалу, в основе которого лежал вытянутый с ССВ на ЮЮЗ многогранник. Общая площадь жилища 24 х 17 м, т. е. около 290 кв. м. Жилище было наземным и имело деревянный каркас в виде системы столбов и балок, перекрытой сверху камышевой кровлей. Столбы, от которых остались углубления, выполненные черноватой золистой массой с углями, образовывали три концентрических кольца — одно по периферии многогранника, одно приближающееся по форме к квадрату — в центре, вокруг центрального очага, о котором речь будет ниже, и одно в промежутке между предыдущими. Глина при постройке жилища совершенно не использовалась. На столбы опирались радиальные стропила кровли, на которых лежала частая обрешетка из жердей. План рухнувшей кровли дома хорошо прослеживается по интенсивным углистым полосам на поверхности основного культурного слоя. Везде на площади дома встречается значительное количество обуглившегося камыша — остатки перекрытия крыши. В центре жилища был расположен большой центральный очаг, круглый в плане, 1,20 м в диаметра, резко отличающийся по типу от многочисленных бытовых очагов, расположенных в несколько рядов по периферии жилища. Основными чертами центрального очага являются: 1) отсутствие в нем и вокруг него бытовых находок и кухонных остатков, которыми изобилуют обычные очаги; 2) совершенно иной характер золы: в то время как в бытовых очагах мы имеем преимущественно черную и серую золу и угли, здесь мы имеем плотный чистый белый пепел, свидетельствующий о полном сгорании топлива; 3) под центральным очагом лежит полуметровой слой песка, который в результате длительного прокаливания получил ярко-красную окраску. Аналогичный красный песок подстилает и обычные бытовые очаги, но там его слой не превышает 0,5 — 2 см.

Все это в целом заставило нас притти к заключению, что мы имеем здесь очаг не бытового, а культового назначения, при этом очаг, в котором в течение длительного времени поддерживался неугасимый огонь. По всем данным мы имеем здесь дело с неугасимым очагом, являвшимся религиозным центром обитавшей в большом доме родовой общины.

Так как (к этому мы еще вернемся ниже) дата кельтеминарской культуры в целом и стоянки Джанбас-кала № 4, в частности, не может быть позже начала III тысячелетия до н. э. (совокупность данных позволяет скорее относить ее к IV тысячелетию), мы должны констатировать, что в центральном очаге большого дома нашей стоянки мы имеем наиболее древний памятник культа огня в Средней Азии, да, пожалуй, и вообще на Востоке. Этот факт приобретает особый интерес в связи с той ролью, которую культ огня играет впоследствии в маздеизме — господствующей религии домусульманской Средней Азии и Ирана.

Неугасимый огонь стоянки Джанбас-кала № 4 является новым аргументом в пользу неоднократно подчеркивавшегося нами³ положения об архаическом, восходящем к культам первобытной общины, характере основного ядра маздеистской религии, и в первую очередь тех черт, которые придают ей особое своеобразие по сравнению с другими религиями древности (культ огня, дуализм, своеобразный погребальный обряд и др.).

Как мы ужо отметили, на периферии жилища располагались в несколько рядов бытовые кострища. В раскопанной части жилища, составляющей 144 кв. метра, таких кострищ вскрыто 56, откуда надо заключить, что вместе с развеянной и оставшейся пока нераскопанной частью дома число бытовых кострищ должно измеряться цифрой не менее сотни. Однако здесь должно быть учтено, что очаги — неодновременны (это вытекает из того, что некоторые из них перекрывают друг друга) и большинство их существовало недолго, из чего можно заключить, что места очагов менялись сравнительно часто. Из анализа расположения кострищ и находок можно заключить, что, повидимому, они первоначально были расположены в 2 ряда — один близ внешней стены дома и второй в 4 — 5 метрах от первого по направлению к середине дома. Вместе с тем наблюдается некоторая закономерность распределения кострищ по секторам дома, образуемым радиальными линиями столбов. Центральная площадка каждого такого сектора, как правило, свободна от кострищ. На северо-северо-восток от центрального очага располагалась вытянутая по длинной оси дома полоса, также свободная от бытовых кострищ. Судя по группировке кострищ и находок, вход в жилище, повидимому, располагался по [62] середине его короткой северной стороны, куда явно продолжается упомянутая свободная от кострищ полоса. Против предположения о возможности нахождения входа в южной развеянной части жилища говорит исключительное обилие и равномерное распределение находок в этой частя, заставляющее предполагать здесь непрерывные линии кострищ, так как основная масса находок в раскопанной части дома неизменно связана с кострищами.

Характер планировки дома позволяет сделать некоторою заключения о характере родовой организации кельтеминарцев.

Обилие бытовых кострищ, остающееся несомненным и при учете разновременности их, и самый факт неустойчивости, подвижности очагов говорит против выделения из общины прочной парной семьи, с которой связаны устойчивые конструктивно оформленные очаги больших домов трипольской⁴ и ананьинской⁵ культур, которые, как и большие дома Бискупинского селища⁶, должны быть отнесены к последнему этапу материнского рода, к эпохе его полного расцвета, сочетающегося с первыми признаками его разложения.

Еще в большей мере это относится к протоисторическим многокомнатным общинным жилищам поселения близ Персеполя, открытого и раскопанного Э. Герцфельдом в 1923 — 1928 — 1931 гг.⁷, типологически примыкающим, несмотря на ранний возраст (IV тысячелетие) к многокомнатным общинным домам античного Хорезма (Джанбас-кала. Топрак-кала, см. ниже).

Для кельтеминарской культуры вероятнее всего был характерен дислокальный брак, во всяком случае еще очень слабая устойчивость парной семьи. Жилище кельтемирнарцев более архаическое, чем длинные дома ирокезов⁸, скорее может быть сближено с общинными хижинами манданов⁹, бакаири и особенно с общинными хижинами андаманцев¹⁰, с которыми кельтеминарцев сближает не только круглый план, но и наличие центрального неугасимого общинного огня и планировка бытовых очагов вокруг него.

Количество обитателей дома должно было быть очень значительно. Манданские дома — около 11 м в диаметре (около 96 кв. м) вмещают 30 — 40 человек. Андаманские жилища — около 14 м в диаметре (около 154 кв. м) вмещали, по Мэну, до 100 человек. В манданском доме на одного человека падает таким образом от 2,4 до 3,2 кв. м, в андаманском — около 1,5 кв. метров. Исходя из этих цифр, количество обитателей большого джанбас-калинского дома (около 290 кв.м) может быть определено от 90 до 185 человек. Думаю, что мы вряд ли намного ошибемся, если примем цифру около 100 — 125 человек.

Добытый при раскопках материал позволяет уже сейчас предложить опыт реконструкции кельтеминарского жилища, привлекая к данным, непосредственно почерпнутым из раскопок, данные наиболее конструктивно близких жилищ первобытных народов, известным по этнографическим данным. В частности, на этих параллелях основывается определение высоты жилища — 8 — 10 метров. Действительно, общинные хижины андаманцев при диаметре 60 футов (около 17 м) имеют высоту 30 футов (около 8,5 м), при диаметре 20 метров — высоту 10 метров. Анализ как пропорций андаманского дома, так и других однотипных построек показывает, что наиболее распространенным в круглых постройках первобытных народов отношением высоты к диаметру является 1 : 2, т. е. уклон кровли близок к 45°. Это наиболее целесообразное решение, дающее: 1) оптимальное распределение действия силы тяжести по обоим направлениям

— вертикальному на столбы и наклонному — вдоль склона крыши, 2) уклон крыши достаточно сильный, чтобы дождь и снег с нее скатывались, и вместе с тем достаточно пологий, чтобы не сползли сама обрешетка и перекрытие кровли. Тополя — одно из основных растений аму-дарьинских тугаев — доставляли прекрасный материал для высоких столбов здания. [63]

Исключительно обильный кремневый материал (наряду с белым и коричневым прекрасного качества кремнем, много орудий из яшмовидных пород) представлен большим количеством микролитоидных лезвий, скребков, резцов, скобелей, проколок, однотипных наконечников стрел из пластин с односторонней обработкой, кремневых наконечников с двусторонней плоской ретушью, типа, характерного для сибирского и уральского неолита (рис. 3).

Очень близкие аналогии к кельтеминарскому кремневому инвентарю мы встречаем в упомянутом выше поздне-неолитическом поселении близ Персеполя, открытом Герцфельдом (ср. изображения орудий на рис. 1, стр. 12 в Iran in the Ancient East).

Найдены также более крупные и грубые ножевидные пластины с ретушью и шлифованные плоские сланцевые ножи с дугообразным рабочим краем. Несколько фрагментов крупных шлифованных орудий (топоров?) из зеленого камня не дают, к сожалению, возможности полностью определить их форму. Во всяком случае, это не сверленые топоры. Костяные орудия представлены большим количеством длинных, цилиндро-конических, иногда со слабым перехватом по шейке, наконечников стрел и двумя крупными костяными орудиями, требующими реставрации (повидимому, основы для орудий со вкладышами). Добыто большое количество плоских песчаниковых плиток с зашлифованной поверхностью, находимых вокруг очагов, много красной и желтой краски. Украшения представлены обильными бусами и подвесками из привозных морских раковин, цветных камней, птичьих костей. Преобладают цилиндрические раковинные (Scaphopoda, три вида рода Dentalium) и костяные пронизки и овальные, с отверстием у одного из концов, каменные и костяные плоские подвески, плоские створки раковин (Pecten sp. и Gardium edule L.) с отверстием у одного края и т. п.

Стоянка дала многочисленные остатки нескольких типов круглодонных сосудов. Прежде всего сосуды, покрытые разнообразным штампованным и штриховым орнаментом, расположенным кольцевыми зонами, особенно в верхней части сосуда (рис. 4, 5).

Венчики сосудов — прямые, с очень незначительным утолщением изнутри по краю. Характерна идущая по перегибу от корпуса к шейке зона орнамента из отдельных вытянутых трапеций или прямоугольников, заполненных вертикальными оттисками овального штампа.

Керамика сравнительно тонкостенная, относительно хорошего обжига, с желтовато-коричневой гладкой поверхностью, иногда сохраняющей остатки красной окраски. Эта керамика пока занимает обособленное место среди окружающих культур. Она в какой-то мере входит, как наиболее раннее звено, в комплекс культур энеолита северо-восточной Европы и северо-западной Азии, сближаясь с древне-ямной культурой восточной Европы и особенно с афанасьевской культурой южной Сибири¹¹, отличаясь от них значительно большим архаизмом. Однако наиболее близкие аналогии и в керамике и в кремневых орудиях мы встречаем на далеком северо-западе, в Прикамье, в Лёвшинской энеолитической стоянке у устья р. Чусовой, исследованной А. В. Шмидтом¹² и Н. А. Прокошевым¹³ и датированной этими авторами концом III тысячелетия до н. э.¹⁴.

Наличие металла (медный нож) и находка днища плоскодонного сосуда заставляют, однако, считать и Лёвшинскую стоянку более поздней, чем Джанбас-кала № 4, подкрепляя нашу приведенную выше дату.

Несомненные, хотя и значительно более удаленные, черты связи с кельтеминарской обнаруживает и керамика памятников нижнеобского неолита, исследованных В. Н. Чернецовым¹⁵. [64]

Фрагмент одного большого толстостенного сосуда из Джанбас-кала № 4 весьма близок к некоторым сосудам позднего неолита южной Сибири, в памятниках которого вообще можно обнаружить много параллелей с керамикой и кремневым инвентарем нашей стоянки¹⁶. В 1940 г. добыты фрагменты сосудов, отдельные зоны которых покрыты криволинейным орнаментом из тонких, заходящих друг за друга, сегментов круга, образованных оттисками серповидного штампа¹⁷.

Особый интерес представляют «ладьевидные сосуды» — тонкостенные глубокие чаши, по форме напоминающие половину разрезанного вдоль яйца (более острый один и более тупой другой конец, сдвинутость наиболее глубокой части в сторону тупого конца). Один из таких сосудов, некогда выкрашенный в красный цвет, был по краю покрыт широкой полосой штрихового орнамента, разделенного вертикальными линиями узора на прямоугольные орнаментальные поля. Наряду с ладьевидными сосудами встречаются более мелкие овальные, несколько угловатых очертаний, чаши, слабо или совсем не орнаментированные. Одна из таких чаш имеет на узком конце два конических выступа — своего рода рукоятку, несколько напоминающую парные конические выступы некоторых антропоморфных сосудов из Тепе-Гиссар, Трои и среднеевропейского неолита, где они символизируют женские груди. В то время как ладьевидные сосуды стоят особняком среди известных нам керамических форм неолита и бронзового века, последняя группа угловато-овальных чаш встречает некоторые параллели в керамике приуральской бронзы II тысячелетия до н. э.¹⁸; в которых можно видеть реминисценцию кельтеминарских форм сосудов.

Особенно обильны фрагменты крупных сосудов, сплошь покрытых зигзагообразным («елочным») орнаментом, встречающим параллели в той же афанасьевской культуре¹⁹, в зауральских культурах шигирского типа в широком смысле слова и особенно близкую параллель — в керамике Восточного Туркестана, собранной экспедицией А. Стейна вместе с микролитоидным, очень близким по типу к кельтеминарскому, кремневым инвентарем с развеянных стоянок в зоне размыва маломощных такыров, в песках на окраинах бассейна Яркенд-Дарьи километрах в 45 от реки и в устье Курук-Дарьи²⁰.

В целом мы можем более или менее точно определить круг историко-культурных связей кельтеминарской культуры. Она выступает перед нами как одна из поздненеолитических культур с микролитоидной традицией, зона распространения которой охватывает территорию от Приаралья до Синьцзяна и которая, повидимому, исторически связана в той или иной мере с синхронными культурами от Персидского залива до области Гоби. На северо-запад сфера влияния кельтеминарских элементов тянется до низовьев Чусовой и на север — до устьев Оби, и мы можем сейчас уже с достаточной уверенностью утверждать, что ранние комплексы культур шигирского круга слагались под очень сильным [64] воздействием неолитических культур Аральского бассейна.

Сильное влияние неолитических культур кельтеминарского круга в широком смысле слова очень заметно в южно-сибирском неолите, где оно скрещивается с местной макролитоидной традицией и переживает в афанасьевской культуре, возможно воспринявшей и новые дополнительные влияния поздних дериватов Кельтеминара. Культурное влияние или этнические передвижения, приведшие к возникновению черт общности афанасьевской и кельтеминарской культуры, шли из Приаралья в Сибирь. За это говорит нахождение в погребениях афанасьевской культуры поделок из раковин Gorbicula fluminalis, встречающихся в живом виде только у устья Аму-дарьи²¹. На юге исследуемый ареал прослеживается за пределы Средней Азии, охватывая Северную Индию, вплоть до гор Виндхья на юге и Бирмы на юго-востоке.

К сожалению, керамика этих областей изучена плохо, несомненно лишь включение ее в круг примитивной керамики со штампованным, в том числе елочным, орнаментом. Что же касается кремневого инвентаря, то он несет отпечаток тех же микролитоидных традиций и близок к исследуемому комплексу²².

В высшей степени важно, что среди украшений из раковин и необработанных раковин из Джанбас-кала № 4 мы Corbicula fluminalis пока не встретили. Однако найденные нами раковины представляют неменьший историко-этнологический интерес.

По определению специалиста Зоологического музея МГУ Б. Н. Цветкова, в составе этих находок мы встречаем ряд неизвестных Аралу морских форм, в том числе три вида Scaphopoda, относящихся к роду Dentalium. Один из них, Dentalium enlale L., широко распространен (Баренцево, Северное, Средиземное, Красное море, Персидский залив). Два других вида относятся к фирмам, обитающим только в водах Индо-океанского бассейна — в Красном море, Персидском и Аравийском заливах, что позволяет считать установленным наличие непосредственных связей неолитического Хорезма с побережьем бассейна Индийского океана.

В этой связи я должен обратить внимание на неоднократно отмечавшиеся лингвистами (начиная с Короши-Чома, 1782 — 1842) связи между языками доарийской Индии — дравидскими и мунда и финно угорскими, особенно угорскими языками Северной Евразии²³.

Исторические корни этих связей могут быть отнесены лишь к весьма древнему времени, ибо с середины I тысячелетия до н. э. этнографическая карта промежуточных областей становится нам достаточно хорошо известной, чтобы исключить возможность этих связей, когда между финно-уграми, с одной стороны, и мунда и дравидами, — с другой, оказался массив народов арийской (индоиранской) группы. Думаю, что и II тысячелетие, когда отчетливо выкристаллизовывается этнокультурное единство населения евразийских степей от Дона до Минусинского края, в виде устойчивого комплекса срубно-андроновской культуры, не встречающей уже параллелей в культурах к югу от среднеазиатских пустынь, должно быть исключено.

Напротив, широкая исторически регистрируемая общность поздне-неолитических культур обширной территории от Северной Индии до Енисея, устья Оби и Прикамья позволяет, мне думается, поставить вопрос о том, что именно эта эпоха могла явиться решающей в процессе возникновения индо-угорских параллелей, [66] и область Приаралья — одним из важнейших звеньев этих связей. В самом деле, линия, идущая от устьев Инда через Гамунское озеро, по Гильменду и Мургабу, через Хорезм и далее, по Иргизу, Тургаю и, может быть, Эмбе в Зауралье и по Чусовой, на Каму — наиболее прямой и доступный путь индо-уральских коммуникаций, и вскрываемая характером окружающей кельтеминарцев природы значительно большая обводненность местности в доагрикультурный период, будучи распространенной на зоны соседних рек, снимает единственное возражение против этого направления — обилие сейчас на этом пути пустынных пространств.

Видимо, эта линия, а не трудно проходимые и сейчас горные перевалы Гиндукуша и Памира, является важнейшей осью процессов этнокультурной консолидации древних племен Индии, Ирана, Средней Азии и Восточной Европы, сперва обусловивших появление черт общности между языками доарийской Индии и доиндоевропейской Восточной Европы, а впоследствии определяющих этногонию восточных групп индоевропейцев.

Весьма вероятно, что связи, определившие формирование индо-угорской общности, уходят в еще более глубокое время. В пользу этого говорит находка Д. Д. Букиничем в зоне Унгуза фрагментов керамики, гораздо более грубой и толстостенной, чем кельтеминарская, и сплошь покрытой круглоямочным орнаментом, очень близкой по типу к ранненеолитической ямочной керамике Восточной Европы.

Надо отметить, вместе с тем, наличие большого количества фрагментов керамики, соединяющих штампованный орнамент с раскраской поверхности красной краской, подтверждающих наши заключения (см. наши статьи в газ. «Известия» от 10/Х 1940 г., а также в «Советской Каракалпакии» от 21/Х 1940 г.) о скрещении в кельтеминарской культуре доминирующей культурной струи, связанной с уральским и сибирским неолитом и вырастающей на их базе «степной бронзой», с сильными влияниями культур крашеной керамики типа раннего Анау. Овальная планировка жилища кельтеминарцев также в этой связи небезынтересна. Многочисленные этнографические факты показывают, что овальные формы жилища, как правило, возникают в зоне контакта народов, обладающих прямоугольными формами жилища, и народов, обитающих в круглых домах. Так, в Южной Америке овальные дома встречаются у араваков — яманади на р. Пуруж (правый приток Амазонки), у караибов — бакаири в верховьях Шингу, т. е. у племен, обитающих к югу от основной зоны распространения прямоугольной «малока» и к северу от зоны господства полусферического жилища (племена Мато-Гроссо и Бразильской возвышенности); в Африке овальный план встречается у мангбатту, живущих на границе Судана, где господствует круговой план, и бассейна Конго, где преобладают прямоугольные постройки.

Анализ конструкции, в частности наличие центрального очага и системы столбов вокруг него, поддерживающих среднюю часть кровли, заставляют полагать в качестве родоначальной формы овального кельтеминарского дома круглый дом с характерной системой конструкции крыши с центральным отверстием, причем, как и керамика Кельтеминара, этот тип подвергается влиянию прямоугольного дома, связанного с культурой Анаусского круга.

2. БРОНЗОВЫЙ ВЕК ХОРЕЗМА

Во время проводившихся мною, совместно с А. И. Тереножкиным, в 1938 г. разведок в песках между Беркут-кала и Наринджаном нами была обнаружена керамика, резко отличная от керамики всех остальных памятников. Керамика эта несет достаточно ясно выраженные признаки, позволяющие датировать ее эпохой бронзового века и, вероятнее всего, серединой второго тысячелетия до нашей эры. Эта керамика, слабо обожженная, сделанная без гончарного круга, имеет поверхность, покрытую орнаментом, из характерных треугольников и углов, чрезвычайно близко напоминая керамику бронзового века Поволжья, Казахстана и Минусинского края, относящуюся к так наз. срубной (Поволжье) и андроновской (Сибирь и Казахстан) культурам. Она представляет таким образом своеобразный вариант бронзового века степной полосы

юго-восточной Европы и смежных областей Азии.

В 1940 г. к СВ от Ангка-калы Н. П. Толстовым была открыта развеянная стоянка той же эпохи, давшая прекрасные образцы богато орнаментированной плоскодонной керамики. Благодаря этой находке удается установить преемственность кельтеминарской культуры, культуры бронзового века Хорезма, названной нами тазабагъябской, и амирабадской культуры ранне-железного века, о которой речь будет ниже. Керамика второй из них, сохраняя многие особенности кельтеминарской орнаментики (наряду с господствующими новыми элементами, сближающими ее со срубной и андроновской культурами)²⁴, по характерной форме днища, выступающего в стороны по сравнению с [67] нижней частью стенок²⁵, связывается с амирабадской культурой, также обладающей этой особенностью. Вместе с тем мы можем установить и специфические особенности керамики тазабагъябской культуры. Орнамент, расположенный полосой вокруг перегиба от корпуса к шейке сосуда, образован, как правило, двумя рядами обращенных основанием друг к другу треугольников, разделенных двойной опоясывающей сосуд линией. Специфичен рисунок треугольников: они образованы веером расходящихся из левого угла треугольника оттисков длинного зубчатого штампа. Контур треугольника остается таким образом справа незамкнутым (см. рис. 6, а также табл. 17, рис. 5 — 9).

Не входя в детали анализа этого материала, нужно сказать, что он позволяет сделать чрезвычайно существенные исторические заключения. Первое сводится к тому, что, как и хорезмийский неолит, бронзовый век Хорезма примыкает не к бронзовому веку южной полосы Средней Азии (Анау и сходные с анаусской культуры), а к бронзовому веку степной зоны Восточной Европы, Казахстана и Сибири.

Ближе всего тазабагъябская культура может быть сопоставлена с исследованным О. А. Граковой западным вариантом андроновской культуры²⁶, хотя, несомненно, представляет своеобразный вариант степной бронзы.

Близость керамики хорезмийского бронзового века к андроновской и срубной позволяет, несмотря на отсутствие прямых свидетельств в нашем материале, предположить, что хозяйственная база и социально-экономический строй Хорезма этой эпохи не отличались существенно от того, который встает перед нами на основании изучения богатых андроновских памятников Сибири и Казахстана и памятников срубной культуры Поволжья. Помимо того, что эта эпоха связана с широким внедрением бронзовых изделий, весь уклад хозяйственной жизни андроновцев резко отличен от того, что мы наблюдаем в кельтеминарской культуре. Хотя охота и рыболовство и сохраняются, однако господствующее место занимают скотоводство (овца, бык, лошадь) и мотыжное земледелие (пшеница и другие злаки). Зернотерки, костяные мотыги, бронзовые серпы свидетельствуют, наряду с костями животных и остатками зерен, о происшедшей перемене. Меняется и тип жилища. Стоянки и срубной и андроновской культур дают нам прямоугольные жилища с крышей на столбах, повидимому, двускатной. Размеры жилища близки к кельтеминарским. Так, жилище срубного времени у с. Костенок близ Воронежа дает размеры 20×9 м, жилища близ хутора Ляничева на Дону — 20×9 м и 20 Х8 м. Однако, как и кельтеминарские дома, эти постройки, повидимому, имели еще общий центральный очаг, свидетельствующий о прочности связей обитающей в доме общины.

Как мы увидим ниже, следующий этап истории первобытного Хорезма позволяет предполагать появление нового типа жилищ, так наз. «длинного дома», в котором на первый план выступают уже многочисленные устойчивые очаги отдельных парных семей.

Установленный нами в 1938 г. факт вхождения северо-западной части Средней Азии в сферу распространения культур бронзового века северо-евразийских степей сейчас, в результате работ А. И. Тереножкина²⁷ на Ташкентском канале им. В. М. Молотова, получает новый смысл. Мы можем сейчас говорить уже не только о Хорезме, но и о всей северной, равнинно-аллювиальной части Средней Азии; о всей равнинной части Аральского бассейна как области распространения «андроноидных» культур, что представляет немалый интерес для выяснения древнейших этапов этногонического процесса Восточной Европы, Сибири и Средней Азии. Напомню в этой связи одну из недавних работ Е. Ю. Кричевского²⁸, считающего время около середины II тысячелетия до н. э. временем образования в Европе широких союзов [68] скотоводческо-земледельческих племен, в рамках которых, по его мнению, развиваются процесса индоевропейского глоттогенеза.

Датировка памятников тазабагъябской культуры соответствует датировке культур андроновской и срубной и может быть определена временем около середины II тысячелетия до н. э. Если правильно наше заключение о земледельческом характере тазабагъябской культуры, то эта дата удивительным образом совпадает с древнейшей хорезмийской эрой, по ал-Бируни начинающейся с 980 г. до Александра (Македонского)²⁹ и связываемой с первоначальной земледельческой колонизацией Хорезма. Это предание, опирающееся, повидимому, на какие-то генеалогические или астрономические расчеты, содержит таким образом зерно истины и связано с каким-то существенным сдвигом в социально-экономической и этнической истории древнехорезмийских племен.

Повидимому, одна из сторон этого сдвига заключается в уже отмеченном выше переходе к земледелию. Но это не исчерпывает всего вопроса. В этой связи большой интерес представляет вторая хорезмийская эра, приводимая ал-Бируни и отделенная от первой 90 годами. Бируни связывает эту эру с приходом в Хорезм легендарного героя Сиявуша, родоначальника династии хорезмийских царей. В другом месте мы подробно остановимся на анализе мифа о Сиявуше — центральном образе хорезмийской мифологии. Сейчас нам важно другое — эра Сиявуша в концепции Бируни является эрой начала хорезмийской государственности.

Наш материал не позволяет принять это положение буквально. Но есть все основания предполагать, что переход к земледелию и бронзе и новые этнические перегруппировки в низовьях Аму-Дарьи были связаны с началом перехода хорезмийских племен на стадию военной демократии, сопровождаемую образованием широких военных конфедераций племен, вожди-жрецы которых персонифицировались в легенде в образе божественного героя Сиявуша.

Эра колонизации и эра Сиявуша — это, безусловно, варианты одной и той же эры, начинающейся с XIII в. до н. э. и дошедшей до ал-Бируни в двух незначительно различающихся между собой версиях.

Если это так, то, памятуя, что середина II тысячелетия является временем появления первых памятников протоиндоевропейской речи в Передней Азии, — эра ал-Бируни может рассматриваться вместе с тем как один из переломных этапов индоевропейского глоттогенеза в Средней Азии, развивающегося в рамках племенных союзов носителей срубно-андроноидной культуры.

В этой связи небезынтересно отметить появление в Анау III значительного, количества фрагментов близкой к кельтеминарской и тазабагъябской керамики³⁰, — явно свидетельствующая о скрещении обеих культур первобытной Средней Азии — анаусской культуры древних земледельцев и андроноидной культуры потомков кельтеминарских рыболовов. Хорезмийская легенда приводит, в свою очередь, Сиявуша с юга. Выше мы отмечали наличие анаусских влияний в Кельтеминаре. Я думаю, что это дает нам право — в порядке, конечно, гипотетическом, — видеть именно в этом скрещении носителей культуры крашеной керамики с носителями сперва охотничье-рыболовной, а затем скотоводческо-земледельческих культур евразиатского севера — одну из важнейших предпосылок индоевропейского этногенеза вообще и сложения индоиранской группы индоевропейцев в частности.

Богатая ресурсами котловина Приаралья, заселенная потомками кельтеминарских рыболовов, переходящими под влиянием южных примитивных земледельцев, носителей «каспийской» цивилизации Герцфельда, к скотоводству и земледелию, видимо, играет в этом процессе выдающуюся роль и, вероятно, вполне заслуженно отождествляется Марквартом с Айрьянем-Вэджо, родиной ариев авестийских легенд. Я думаю, что отмеченное нами выше движение сарангов и таманаев на юг из Приузбойской зоны может рассматриваться, как одно из поздних звеньев расселения древних приаральцев, связанного с переходом их на новый этап исторического развития, которому, по всей вероятности, предшествовал ряд аналогичных, более древних движений.

3. РАННЕ-ЖЕЛЕЗНЫЙ ВЕК ХОРЕЗМА

Как мы отметили в предыдущей главе, открытые нами стоянки кельтеминарской и тазабагъябской культуры лежат исключительно в зонах дефляции маломощных такыров на окраинах «Земель древнего орошения». Они залегают не на поверхности серого аллювиального песка, а на скрытых под поверхностью такыров древних дюнах.

Повидимому, в период хорезмийского неолита и бронзы местом обитания людей были окраины обширного водоема юго-восточных предгорий [69] Султан-Уиз-дага и побережья ведших к нему от реки протоков, покрытые песчаными дюнами, окруженными густыми зарослями тугаев.

Исследование стоянки Джанбас-кала № 4 и стоянок хорезмийской бронзы позволяют судить и о дальнейшей истории среды, окружавшей людей. Повидимому, в конце эпохи бронзы, около начала I тысячелетия до н. э., в Хорезме затопляются и заболачиваются стоянки, ранее расположенные на сравнительно высоких точках побережья Южно-Султан -Уиз-дагского водоема. Над ними отлагаются прослойки такырных сероземов.

Если исходить из датировки конца тазабагъябской культуры, последней «подтакырной» культуры Хорезму, это повышение уровня аму-дарьинских вод падает на рубеж II и I тысячелетий до н. э., т. е. будет довольно близко ко времени конца суббореального периода восточно-европейской равнины.

В этой связи важны условия залегания третьей культуры первобытного Хорезма — а м и р а б а д с к о й. Памятники ее обнаружены нами первоначально на западной окраине беркут-калинских такыров и в зоне дефляции такыров к ЮЗ от Тешик-кала. В 1939 г. значительные местонахождения керамики этого типа обнаружены на такырах в 10 — 15 км к ССЗ от Джанбас-кала № 4, но на поверхности такыров.

Для этой эпохи характерны грубые, иногда толстостенные сосуды, часто с сильной примесью дресвы, с черной или черно-серой поверхностью, плоским дном, округленно-выпуклыми стенками и резко отогнутыми или вертикальными низкими венчиками. Сосуды, если орнаментированы, то только по краю.

Наиболее часто встречается нарезной «елочный орнамент», идущий кругом по венчику сосуда (табл. 17, рис. 1 — 4).

Ближайшую аналогию к керамике этого типа я склонен видеть в некоторых формах керамики «доскифских» стоянок Северного Кавказа, описанных А. А. Миллером, в частности в керамике Кобякова городища³¹. Характерно, что оба слоя «доскифской» культуры Кобякова городища подстилаются илистым отложением, под которым залегает слой намытого лёссовидного суглинка³². Сходство кобяковскей и амирабадской культур интересно потому, что есть основания предполагать связь древнего населения Прикубанья с массагетскими племенами Приаралья. Китайские источники позволяют говорить, что аорсы — аланы были на рубеже н. э. северными соседями массагетов, занимая территорию к северу от Усть-Урта и Аральского моря³³. По ал-Бируни, в древности аланы обитали по соседству с Хорезмом³⁴. Мне уже приходилось обращать внимание на следы аланов в Хорезмской топонимике (развалины Алан-кала на ЮВ окраине Усть-Урта) и, вслед за Г. И. Карповым, на наличие среди средне-аму-дарьинских туркмен племени, до сих пор именующим себя аланами³⁵.

В амирабадской керамике можно предполагать памятник культуры массагетов³⁶. Тогда ее близость к северо-кавказским «доскифским» культурам подтвердит древние связи Приаралья с Приазовьем, отразившиеся в алано-массагетских генеалогических связях, регистрируемых впоследствии Аммианом Марцеллином.

Это разъяснит и условия глоттогенеза исторических хорезмийцев³⁷, ту этнографическую среду, в которой могли оформиться языковые особенности, сближающие хорезмийский язык с осетинским.

В 1940 г. нами открыто большое количество новых стоянок амирабадской эпохи в зоне разрушения такыров к северо-востоку от Наринджана, в «уях» (котловинах выдува) между развалинами Кош-парсан и Якке-парсан, представляющих большой интерес для выяснения социально-экономического уклада этой эпохи. Вдоль южного берега окаймляющей с севера Джанбас-калинскую возвышенность низины на несколько километров к востоку от стоянки Джанбас-кала № 4 идет почти сплошная полоса этих стоянок. Наконец аналогичные материалы были найдены в зоне большого канала к югу от Базар-калы.

Особенно интересно открытое Я. Г. Гулямовым поселение Джанбас-кала № 7, где хорошо видна планировка жилища этой эпохи (рис. 7).

В это время, относимое нами к VIII — VII вв. до н. э., господствовали уже глиняные прямоугольные постройки, однако, сохранившие еще целиком характер общинных жилищ. «Большой дом» в Джанбас-кала № 7, вытянутый с запада на восток, параллельно склону возвышенности, окаймляющей с юга упомянутую низину, расположен, как и дом в Джанбас-кала [70] № 4, на песчаной дюне. Он имеет в длину 77 метров при ширине около 20 метров. Стены достигают мощности 1,5 — 2 м.

Дом разделен идущей вдоль него внутренней стеной на два параллельных коридорообразных помещения, шириной одно около 10, другое — около 5 метров.

Этот тип большого дома генетически увязывается с открытым нами в 1939 году на Чермен-ябе наиболее древним типом античных городищ — «городищами с жилыми стенами» — Кюзели-гыр и Калалы-гыр, которые мы, на основании характерных форм, сделанных на ручном круге сосудов с горизонтально-рубчатой поверхностью, во многом напоминающих металлические сосуды ахеменидского времени и сосуды, изображенные на ахеменидских рельефах, так же, как некоторые формы керамики так называемой культуры Анау III, и на основании нахождения на городище вместе с этой керамикой многочисленных скифских стрел сравнительно раннего типа, считаем возможным датировать ахеменидским временем: V — IV, может быть, VI — IV вв. до н. э.³⁸ Интересно то, что на стоянках амирабадской культуры близ Наринджана нами, во время нашей совместной с Я. Г. Гулямовым разведки, было в ряде случаев обнаружено нахождение вместе с позднеамирабадской керамикой некоторых форм сосудов культуры «городищ с жилыми стенами» (венчики сосудов характерной формы: прямой высокий венчик, внешняя поверхность которого выступает вперед по сравнению со стенкой сосуда, так что переход от венчика к стенке образует прямоугольный рубец). Это дает нам непосредственный переход от амирабадской культуры к развитой культуре «городищ с жилыми стенами», в свою очередь увязывающихся некоторыми формами своей керамики с «кангюйской культурой» IV в. до н. э. — I в. н. э.

Вытянутый план дома — по аналогии с жилищами поселений бронзового и ранне-железного века в Восточной Европе (Триполье, Бискупинское селище; ананьинская культура) и этнографическими данными (ирокезы), — видимо, связан с выделившимися; устойчивыми очагами отдельных парных семей, постепенно эмансипирующихся из домовой общины. Линейное расположение этих очагов диктует вытянутые пропорции длинного прямоугольного жилища. [71]

4. К ВОПРОСУ О ПРОТОХОРЕЗМИЙСКОЙ ПИСЬМЕННОСТИ

Во время наших разведок 1940 года по маршруту Турткуль — Нукус нами было открыто расположенное к северу от теснины, образованной прорывом вод Аму-Дарьи через западные отроги Султан-Уиз-дага, весьма интересное укрепление Чильпык. Укрепление, по керамическим и архитектурным данным относящееся к ранне-афригидскому времени, резко выделяется из круга синхроничных памятников, несколько напоминая, может быть, только Аяз-калу № 2. Это круглая, в плане небольшая (ок. 60 м в диаметре) пахсовая крепость, увенчивающая вершину конического холма высотой около 35 метров. К входу, расположенному с востока, ведет защищенный боковыми стенами глинобитный пандус. Стены, за исключением ворот, частично воздвигнутых из кирпича античных размеров (субструкция пандуса в воротах — из кирпича с прослойками песка) — пахсовые. Никаких следов жилых помещений в крепости нет.

Вся ее внутренность представляет собой сплошную глиняную площадку, вымощенную на забутовке из обломков черного песчаника, почти в уровень с внешней стеной. В центре площадки выступает вершина песчаниковой скалы. На склонах было найдено немало обломков глиняных оссуариев. Воздерживаясь пока от окончательного решения вопроса о характере [72] этого укрепления, не производящего впечатления ни замка-усадьбы, ни стратегического пункта, ибо отсутствие следов жилищ в укреплении слишком очевидно, думаю, в качестве одного из возможных, предположение о культовом назначении этого памятника. В пользу этого говорит еще одна черта: выступающий в центре площадки укрепления утес сплошь покрыт надписями и знаками, относящимися к самым различным временам. Нахождение на склонах холма фрагментов оссуариев позволяет считать наиболее вероятным Чильпыкское «укрепление» не чем иным, как «башней молчания» — д а х м о й, где трупы покойников предоставлялись действию атмосферы и отдавались на съедение птицам, чтобы затем кости, очищенные таким образом, собрать в оссуарии и перенести в места постоянного погребения. Основную массу высеченных в скале изображений составляют сложные геометрические начертания.

Знаки того же типа были нами открыты в дальнейшем на смежной возвышенности Кара-тюбе и на расположенных, примерно в 20 км к югу от Нукуса, буграх Беш-тюбе (см.табл. 18 — 22). Переходя к характеристике этих знаков, должен отметить, что они могут быть по техническому и тематическому признаку разделены на 4 группы:

1. Наиболее многочисленная группа — это сложные геометрические знаки, глубоко вырезанные в песчанике (рис. 9 — 13).

2. Менее многочисленны особо богато представленные в Беш-тюбе изображения всадников, верблюдов, сабель, боевых сцен, контуры которых выбиты на поверхности скалы (рис. 15,1).

3. Изображения животных (верблюдов, коней), в которых выбиты в скале не только контур, но и вся ограниченная им поверхность (рис. 15,1 — справа).

4. Очень схематические изображения всадников и арабские надписи нацарапанные на скале (рис. 15,2).

Характерно распределение этих групп в отношении близости их к дороге, проходящей мимо

Чильпыка. Если на последнем мы имеем но только надписи арабским алфавитом, но и современные русские или латинизированные надписи, то на Кара-тюбе лишь на одном из концов возвышенности, ближе всего к Чильпыку, оказались 2 мусульманские надписи (среди сотен наскальных знаков), одна из которых *** («Ануша Мухаммед Богадур хан») принадлежит сыну знаменитого Абуль-гази и датируется XVII веком, а вторая, на том же камне, но в другой технике, еще окончательно не разобранная, может быть, принадлежит хорезмшаху Текешу, и тогда должна быть возведена к XII столетию.

В Беш-тюбе мусульманских надписей совсем нет, в то время как на Кара-тюбе и Чильпыке совсем нет изображений людей и животных. Все это вместе взятое заставляет меня датировать эти последние изображения [73] временем раннего средневековья (terminus post quern дает изображение сабель), за исключением некоторых из них, резко отличных по технике (нацарапывание), которые должны быть отнесены к позднему средневековью.

Наибольший интерес представляет наиболее богато представленная в Кара-тюбе группа разнообразных знаков, резко отличных по своему типу от описанных нами в 1939 г. «загадочных знаков» средневековых городищ Чермен-яба³⁹.

Наряду с простыми начертаниями линейного характера, мы встречаем здесь сложные комбинации пересекающихся под разными углами прямых и изогнутых линий, в том числе особенно характерные решетчатые прямоугольники, прямые и косые решетки и т. п. Наиболее близкие ассоциации знаки встречают в ранней иероглифике Ближнего, Среднего и Дальнего Востока — в протоэламских надписях, иероглифах хеттов и Мохенджодаро, с одной стороны, в ранней китайской графике — с другой.

Вместе с тем эта группа ассоциируется с открытыми О. Н. Бадером⁴⁰ геометрическими начертаниями поздней группы изображений «Каменной могилы» в Приазовье, датируемыми автором предположительно бронзовым веком, что позволяет думать о сравнительно очень ранней датировке наших знаков. По совокупности данных я склонен видеть в них пиктографические знаки местного происхождения и датировать их временем, во всяком случае предшествующим широкому внедрению арамейской письменности.

Пиктографический характер знаков несомненен. Об этом говорит композиционная и графически закрепленная связанность отдельных начертаний, особенно видная на рис. 13 (слева, верх), где начертание, видимо, изображающее схематизированную человеческую, вероятно, женскую⁴¹ фигуру, ломаной линией (змея? вода? молния?) соединено с другим изображением ромбоидального начертания.

Одно из изображений явно представляет схематизированное изображение всадника (рис. 13, середина, верх). Ряд изображений дает схемы человеческих фигур. Наконец, технологически к этой же группе примыкает глубоко врезанное в песчанике изображение лодки, на котором мы остановимся ниже.

Наиболее часто встречающимся знаком, как мы указывали, является квадратная, прямоугольная или косая решетка, нередко дополняемая рядом косых черт, иногда связывающих интересующий нас знак с комплексом других пиктограмм.

По определению Б. Грозного, этот знак в трех вариантах *** в [74] протоиндийских письменах имеет значение идеограммы для «дома, дворца, магазина»⁴².

Я думаю, что, хотя, видимо, этот знак представляет собой схему плана многокомнатного общинного дома, однако его значение шире. Понять его мы можем, исходя из общего определения семантики наших пиктографических комплексов.

Видимо, скалистые площадки Беш-тюбе, Кара-тюбе и Чильпыка представляли собой древние места каких-то культовых церемоний, традиция которых тянется и дальше, вплоть до самой поздней античности, о чем свидетельствует включение древней культовой площадки в систему ранне-афригидского сооружения — Чильпыка. Если мы правы в определении Чильпыка как дахмы, в скалистых площадках первобытного Хорезма надо видеть также места погребального культа, древний прототип «башен молчания», место выкладывания трупов. Ритуал этот, несомненно уходящий корнями в глубокую первобытность Средней и Центральной Азии, вошел в историческую эпоху, с одной стороны, в зороастрийском обряде древней Средней Азии и Ирана, с другой — в буддийском обряде современного Тибета.

Если это так, то наскальные пиктографические комплексы Хорезма имеют отношение к погребальному ритуалу и заупокойному культу предков. Почти всюду встречающаяся «решетка» может поэтому читаться как пиктограмма «дом», но в смысле асс.-вавил. bit, арабск. beyt, ср.-аз. — иранск. ked, т. е. домовая, resp. родовая община, «совокупность обитателей большого общинного дома», а пиктографические комплексы как магические обращения к духам-хранителям рода-дома, прежде всего в форме простых наименований такового. В таком случае каждый комплекс, естественно, будет состоять из пиктограммы-детерминатива «род» и индивидуального комплекса знаков, содержащих имя рода и, может быть, молитвенную формулу.

Наряду с «решеткой» можно отметить целый ряд уже отчетливо оформившихся линейных начертаний, как сложных в виде квадрата с вписанной звездой *** или в виде симметричной системы углов и треугольников *** так и простых, среди которых тождественны с мохенджодарскими: прямой и косой крест ***, черта с ответвлением *** или *** угол ***, простая вертикальная черта *** , черта, повторяемая 2 и 5 раз ***, разомкнутый [75] сверху прямоугольник ***, тройной развилок *** круг с чертой ***.

Часты различные виды треугольников *** и их систем *** и др. Иногда эти элементарные знаки входят в систему пиктографических композиций, иногда стоят изолированно, иногда образуют правильные строки, напр.: *** и расположенная под ней *** или ***. Это тип знаков, чрезвычайно близкий (если сделать поправку на лапидарность протохорезмийских начертаний) к протоиндийским, позволяет предполагать начало перехода от пиктографии к идеографии и видеть здесь первые шаги иероглифического письма. [76]

Для датировки исследуемого комплекса имеет, бесспорно, значение наличие в составе технологически примыкающих к нему изображений изображения парусного судна с двумя схематическими человеческими фигурами на нем (рис. 14).

Судно, своим профилем резко отличаясь от современных аму-дарьинских каюков (которые, впрочем, также чрезвычайно архаичны), скорее ассоциируется с изображениями судов на памятниках архаического Египта⁴³. Это, однако, не может служить достаточным основанием для слишком ранней датировки нашего комплекса, против которой говорит наличие в его составе изображений всадников.

Вся совокупность вышеизложенных данных позволяет датировать протохорезмийские наскальные начертания временем от III до начала I тысячелетия, т. е. бронзовым веком Хорезма. К этому времени, по нашему мнению, относятся и северо-западные — приазовские и приводимые в той же работе О. Н. Бадера западноевропейские аналогии протохорезмийских знаков, созданные, как и они, в процессе тех больших социальных и этнических сдвигов, которыми сопровождался процесс становления индоевропейской системы языков на обширном пространстве от СЗ Индии до левобережья Нижнего Рейна.

При несомненных связях хорезмийских, европейских, мохенджодарских, хеттских и протоэламских знаков трудно пока со сколько-нибудь достаточной отчетливостью установить конкретные условия и направление формирования этих связей! Возможно, что здесь мы видим постепенное расширение на север и запад влияния древней, вряд ли не древнейшей в истории человечества, индоокеанской цивилизации. Возможно и другое. Может быть, перед нами распространение в сферу этой цивилизации элементов культуры втянутых в ее круг первобытных варваров Иранского нагорья и Туранской низменности, касситов, митанийцев, хеттов, а может быть, и самих сумеров, связи которых с урало-алтайским языковым миром вполне убедительно установлены Гоммелем⁴⁴. Вернее же здесь сплетение, сложное и длительное, обоих процессов.

II ВРЕМЯ ТЫСЯЧИ ГОРОДОВ (Древний Хорезм)

1. ГОРОДИЩА С ЖИЛЫМИ СТЕНАМИ

Мы переходим теперь к периоду, когда были уже созданы великие каналы Хорезма, когда, как мы отметили уже выше, есть все основания предполагать сложение в Хорезме классов и государства. Мы еще мало знаем о памятниках предахеменидского периода. Сюда, повидимому, относятся довольно многочисленные, собранные на такырах «Земель древнего орошения), плоские двуперые медные втульчатые стрелы, по типу тождественные с ранне-скифскими стрелами VII — VI вв. до н. э.

К этому же периоду, видимо, относятся найденные А. И. Тереножкиным в1937 г. на беркут-калинских такырах два сосуда, сделанных «без гончарного круга из глины без примесей и обожженных на костре. Один из сосудов близок по форме к кувшинам. Дно маленькое, плоское; стенки внизу отлогие, а выше перегиба — сравнительно крутые и высокие, образуют выпуклый объемистый корпус; легкий отгиб простых бережков наружу образует небольшую шейку… Второй сосуд похож на глубокую миску с загнутыми внутрь краями»⁴⁵.

Эта керамика представляется нам переходной от амирабадской к сделанной без круга античной керамике Хорезма и наиболее близкие аналогии встречает в ранне-скифской керамике Восточной Европы.

Наконец сюда же относятся близкие к характерным для «городищ с жилыми стенами» усеченно-коническим (расширяющимся книзу) сосудам с ребристой поверхностью, сделанные на ручном гончарном круге, по гораздо более грубые сосуды, найденные М. В. Воеводским во время разведок в южном Левобережном Хорезме и хранящиеся в Историческом музее в Москве.

Памятники ахеменидского периода истории Хорезма изучены также очень слабо. Однако мы уже можем дать характеристику, пожалуй, важнейшей стороне древнехорезмийского быта этой эпохи — типу поселений. Ахеменидское время характеризуется здесь появлением на смену «длинным домам» амирабадского типа так называемых «городищ с жилыми стенами» , представленных открытыми нами в 1939 г. развалинами Кюзели-гыр и Калалы-гыр на древнем канале Чермен-яб, в примыкающей к культурным землям Ташаузской области ТССР части Каракумской пустыни. Эти городища датируются по керамическим данным временем между VI — IV вв. до н. э. ⁴⁶.

Характер керамики Кюзели-гыра, сделанной на ручном круге, довольно грубой и сопровождаемой находками стрел скифского типа, восходящего к VI — IV вв. до н. э.⁴⁷, позволяет считать эти городища наиболее ранними в нашей серии. Характерна поверхность сосудов, изборожденная горизонтальными рубцами, — явно связанная с технологическим процессом работы на ручном круге, еще недостаточно освоенном. Этим поверхность кюзели-гырской керамики близко напоминает поверхность металлических сосудов ахеменидской эпохи (где этот прием, перенесенный с керамики, имеет уже чисто декоративное значение) и керамических сосудов из Суз, относящихся к тому же времени⁴⁸. Однако наличие значительного количества сосудов (чаш) с красным ангобом, близким к [78]

Кангюйскому (см. ниже), хотя и отличных по форме (отсутствие дисковидного поддона), не позволяет нам особенно завышать возраст этих памятников, повидимому непосредственно предшествующих кангюйским. В пользу этого говорит и форма стрел, среди которых отсутствуют ранне-скифские формы (двуперые стрелы),

известные нам по подъемным материалам.

Городища этого типа располагаются на останцевых возвышенностях, довольно далеко от русла канала, чем они сильно отличаются от позднейших античных городищ, которые, вне зависимости от того, расположены ли они в низине или на возвышенности, всегда находятся непосредственно на обслуживавшей их водной магистрали. Городища ахеменидского времени характеризуются огромными размерами, целиком занимая площадку облюбованного холма. Калалы-гыр имеет форму довольно правильного четырехугольника (рис. 19).

Кюзели-гыр — в соответствии с очертаниями холма — подтреугольную форму (рис. 18). Размер первого 1000 х 700 м, второго — 1000 (основание Д) х 400 (высота Д). Они значительно крупнее самых крупных из обследованных нами городищ более поздней античности, как правило, не превышающих в длину полукилометра. Но особенно интересна их планировка. Огромная внутренняя площадь обоих городищ оказалась почти совершенно свободной от культурных остатков. С несомненностью можно утверждать, что она не использовалась под жилье. Вся жизнь была сосредоточена внутри массива мощных стен городищ, заключающих в себе по 2 или 3 ряда параллельных узких коридорообразных жилых помещений, опоясывавших все городища кругом. На Кюзели-гыре, «жилые стены» которого разрушены почти до основания, удалось хорошо выяснить планировку этих своеобразных жилищ.

Сопоставляя этот тип поселения с описанным выше типом амирабадского «длинного дома» из Джанбас-калы № 7, мы видим, что городища с «жилыми стенами» являются непосредственным развитием амирабадских домов. По существу это огромной длины амирабадские дома, поставленные по краям избранного для поселения холма так, что они образуют замкнутую фигуру с гигантским внутренним двором. Кроме этих домов, на городищах имеются и другие постройки, однако имеющие особое, не жилое назначение.

В Кюзели-гыре, недалеко от центра городища, мы обнаружили 3 оплывших бугра построек, размерами каждая 20 х 20 метров, вытянутых в ряд с промежутками в 3 метра. Функцию этих построек определить пока не удалось, но их особое место в центре городища, среди огромной пустой площади не позволяет их рассматривать, как обычные дома. У северной стены Калалы-гыра, близ СВ угла, находится большое, сложной планировки здание из сырцового кирпича. На поверхности земли в комнатах этого здания валялось большое количество черепков оссуариев и оссуарных хумов (погребальных корчаг). Заложенный в одном из [80] помещений дома шурф обнаружил погребение в таком хуме. Все это заставляет видеть в этом доме культовый центр городища и прежде всего место погребения членов обитавшей на городище общины.

Оборонительная система обоих городищ уже довольно совершенная. Стены извне защищены многочисленными башнями, четверо ворот Калалы-гыра имеют сложные предвратные лабиринты, также защищенные башнями.

Хотя стены не сохранились до уровня бойниц, общая структурная близость конструкции стен и типа оборонительных сооружений «городищ с жилыми стенами» и позднейших хорезмийских городищ позволяет почти полностью реконструировать характер этих сооружений.

Первоначальный вид «домов-стен» может быть восстановлен в следующем виде (рис. 20).

Две или три сложенных из крупного сырцового кирпича 40 х 40 х 10 см параллельных галлереи, перекрытых, вероятно, высокими и узкими эллиптическими сводами, образовывали вместе толщу стены городища. Плоская кровля из настланных поверх сводов кирпичей образовывала пол шедшей над жилыми галлереями стрелковой галлереи, откуда, вероятно, через люки, служившие одновременно световыми колодцами, можно было попасть в жилое помещение. Стрелковая галлерея была снаружи и, вероятно, изнутри защищена идущим вверх продолжением внешних стен дома-стены и открывалась наружу многочисленными, часто на расстоянии около одного метра друг от друга расположенными высокими и узкими бойницами стреловидной формы (см. ниже).

Была ли стрелковая галлерея перекрыта сверху плоской кровлей, сказать трудно. Вероятнее основанное на анализе стрелковой галлереи в крепости IV в. до н. э. — I в. н. э. Джанбас-кала (см. ниже) предположение, что не была. Тогда вместе с тем легче объяснить и условия освещения жилых галлерей.

Остается вопрос о назначении огромной внутренней площади городища. Высота ее над уровнем воды в каналах исключает возможность использования ее под поля, огороды или сады. Наиболее вероятным является предположение, что мы имеем здесь загон для скота, видимо, являющегося основным, подлежащим защите, богатством древних хорезмийцев. [81]

«Городища с жилыми стенами» очень близко воспроизводят тот тип поселения древнейшей Средней Азии, который описан в некоторых текстах Авесты. В первую очередь я имею в виду текст II фаргарда Вендидада, описывающий постройку культурным героем Авесты Йимой (Джемшид эпоса) укрепленного поселения «четырехугольной Вары»:

«33. И Йима построил Вару, длиной в лошадиный бег⁴⁹ по всем, четырем сторонам и перенес туда семена, быков, людей, собак, птиц и огней, красных, пылающих. Он сделал Вару длиной в лошадиный бег но всем четырем сторонам жилищем для людей, Вару, длиной в лошадиный бег по всем четырем сторонам — загоном для скота.

34. Туда он провел воду по пути, длиной в хатр…⁵⁰ Там он построил жилища, дом, свод, двор, место, закрытое со всех сторон.

37. В широкой части постройки он сделал девять проходов — шесть в средней части, три в узкой…

38. …И сделал он вход и световой люк»… Этот текст, содержащий много темных мест и непонятных терминов, полностью дешифровывается при сопоставлении со структурой «городищ с жилыми стенами».

Квадрат мощных сырцовых стен, 12 км в окружности, имеющих в наиболее широких местах девять сводчатых проходов внутри массива стены и в наиболее узких — три прохода, как в Кюзели-гыре, перекрытых коробовыми сводами со световыми люками, служащих жилищем для людей, окружающий двор, служащий загоном для скота — это точное описание «городища с жилыми стенами».

Историки походов Александра — Арриан, Курций, Плутарх — в один голос говорят нам об огромных размерах укрепленных поселений доэллинистической Средней Азии: «икала» Хориена — укрепленное поселение на площадке скалистой возвышенности имела в окружности «до 60 стадий» (Арриан, IV, 21), т. е. около 9 километров. «Скала» Сатибарзана (Курций, VI, 6, 25) имела окружность в 32 стадия (около 5 км). «Скала» Сизимитра (Страбон, XI, 11,4) — 80 стадий (около 12 км). По Курцию (VII, II, 1) «скала» Аримаза имела 150 стадий (свыше 23 км) в окружности.

По Помпею Трогу (XII, 5), Александрия на Танаиде (построенная, но «Дорожнику Александра» 84, руками пленных, вероятно, по местному образцу) имела в окружности 6 миль, т. е. около 7,5 километра. Макаранда, крупнейший город Согда, имела, по Курцию (VII, 6,10), в окружности 70 стадий, т. е. около 11 км, причем кроме внешних стен имела также и внутреннюю цитадель. [82]

Конечно, эти цифры, во всяком случае некоторые из них, видимо, преувеличены. Однако характерна общая тенденция, с несомненностью говорящая об огромных для греческого наблюдателя размерах согдийских и бактрийских «городов»,

Именно этот архаический тип планировки поселения и является объяснением парадоксального факта, что, как отметил Бартольд в отношении размера Мараканды по Курцию, «таких больших городов потом не было в Туркестане до арабского завоевания»⁵¹.

Действительно, среди археологических памятников домусульманской Средней Азии «городища с жилыми стенами» — самые большие по размеру. Крупнейшие известные нам домусульманские города Хорезма эллинистического времени (Базар-кала) не превышают двух километров в окружности, а Калалы-гыр и Кюзели-гыр, несомненно, отнюдь не принадлежат к «крупным городам», а являются всего-навсего заурядными поселениями.

Если обратиться к этнографическим параллелям, то очень близкую аналогию мы встретим в описанном Л. Г. Морганом типе поселения так называемых «строителей насыпей» в бассейне р. Миссисипи, в частности, в пуэбло «Высокой насыпи», реконструированном Дж. Кутлером⁵². Основная часть этого пуэбло составляла неправильный квадрат 270 х 270 м, образованный семью поставленными в виде каре «длинными домами», поднятыми на глинобитный цоколь 3,5 м высоты и около 14 м ширины в основании.

Раскрываемый таким образом перед нами господствующий план поселения Хорезма ахеменидской эпохи — укрепленного общинного поселения (типа пуэбло) крупных размеров, с обширным внутренним двором — загоном для скота, иногда, возможно, используемым под посевы, окончательно, нам думается, разрешает проблему бесчисленных городов Средней Азии, о которых говорят нам почти все древние авторы.

Наиболее ранним является свидетельство Ктесия (V в. до н. э.) о Бактрии — термин, вероятно, собирательный, в смысле бактрийской сатрапии, включавшей большую часть Средней Азии. Ктесий (Диодор II, 5,6) говорит о «множестве неприступных укрепленных мест», о «большом количестве крупных городов в Бактриане». Трог Помпеи (XII, 4) называет Диодота Бактрийского (середина Ш века до н. э.) правителем тысячи бактрийских городов. О семидесяти больших и малых городах Ферганы рассказывает для конца II в. до н. э. Чжан-цянь.

В этой связи стоит упомянуть недавно выдвинутую известным английским историком эллинизма В. В. Тарном, посвятившим истории Греко-бактрийского царства фундаментальную монографию⁵³, гипотезу о том, что укрепленные общинные поселения появляются в Средней Азии лишь после греко-македонского завоевания, в результате мудрой социальной политики Евтидема. Им, якобы, предшествовали «неукрепленные поселения крепостных крестьян», сидевших на землях «согдийских баронов».

Наш материал рисует совсем иную картину общественного быта ахеменидской Средней Азии. Не «феодализм», а мощные пласты первобытно-общинного строя, сочетавшегося, вероятно, с элементами примитивного рабовладения, не «открытые поселения крепостных крестьян», а обнесенные высокими стенами укрепленные пуэбло первобытных общин выступают здесь перед нами.

При этом наши данные увязываются не только с показаниями Авесты.Прямые свидетельства историков походов Александра, упомянутые нами ранее, в которых многое до открытия «городищ с жилыми стенами» оставалось непонятным, сейчас могут быть истолкованы только как свидетельства именно об этом типе укрепленных поселений. При этом, несмотря на явную преувеличенность приводимых ими цифр, из них можно сделать один очень существенный для нас вывод: поселения ахеменидской Средней Азии располагались преимущественно на возвышенностях и отличались огромными размерами.Более, конечно, скромные, но все же достаточно внушительные, намного превосходившие все, что мы имеем в более позднее время, размеры наших «городищ с жилыми стенами» и их расположение позволяют с достаточной определенностью заключить, что именно такого типа поселения мы должны видеть в «скалах» согдийских и бактрийских вождей, описанных Аррианом, Курцием и Страбоном.

Только принятие этого тезиса сделает понятным огромные, ни с чем, казалось бы, несообразные размеры этих поселений. [83]

2. ГОРОДИЩА КАНГЮЙСКОГО ВРЕМЕНИ (IV в. до н. э. — I в. н. э.)

Памятники следующего исторического этапа дают нам несравненно более обильный и разнообразный материал. Развалины исключительно хорошо сохранились. Великолепно сохранились стены, бойницы, башни и другие оборонительные сооружения. Что касается жилых домов, то они сохранились гораздо хуже, чем в зоне, датируемой следующим, афригидским периодом. С одной стороны, время, повидимому, оказало свое влияние, с другой стороны, сказался и иной тип жилищ, менее укрепленных, чем в афригидскую эпоху. Датирующим материалом является прежде всего материал керамический. Доминирующей является керамика, сделанная на ножном гончарном круге, из хорошо отмученной глины, хорошего обжига, тонкая, красного цвета на изломе, иногда покрытая сверху красным ангобом или красным лаком. Очень редко встречаются фрагменты, в одного случае (на античном поселении близ замка № 13 в комплексе Беркут-кала) — целый кувшин эллинистического облика, покрытый черной краской (см. рис. 21а). Этой же черной краской покрыты наиболее архаические по типу фрагменты блюда с изображением тигра и джейрана из Джанбас-калы [85] и фрагмент крайне грубой женской статуэтки оттуда же (см. ниже, гл. IV — 3).

Судя по всему, эта керамика должна быть отнесена к самому раннему этапу хорезмийского эллинизма, вероятно, к III в. до н. э. Видимо, она отражает влияние греческой чернолаковой керамики — влияние, бывшее, впрочем, в Хорезме весьма непрочным. Если говорить о форме сосудов, отметим, прежде всего, широкие плоские чаши, имеющие очень характерный поддон в виде выступающего небольшого диска. Отметим далее сравнительно редко встречающиеся бокаловидные чаши на высокой ножке и чаши в форме обращенного усеченного конуса, узкие днища которых во множестве находятся на развалинах. Формы кувшинов, мисок, корчаг весьма разнообразны. Корчаги (хумы) имеют характерную закраину, в виде круглого или овального в сечении валика⁵⁴. Среди фрагментов хумов многие имеют по светлому фону раскраску черной и красной краской. Эти сосуды встречаются по преимуществу на наиболее ранних городищах (Базар-кала, Кой-крылган-кала, М. Кырк-кыз, Джанбас-кала; см. рис. 21, 22, 23).

Наряду с краснолаковой керамикой, чрезвычайно близкой к керамике из Айртама, близ Термеза, датируемой на основании монетных данных (монеты Канишки) I — II в. н. э.⁵⁵, и с керамикой нижних слоев раскопанного Г. В. Григорьевым городища Тали-барзу близ Самарканда (ТБ I — IV по терминологии Г. В. Григорьева⁵⁶), мы встречаем керамику другого типа, более грубую, сделанную без гончарного круга, с грубой серой поверхностью. Среди нее характерны крупные, сравнительно тонкостенные сосуды с прямым высоким горлом, образующим при переходе к туловищу резкий перегиб. Характерны также плоские чаши, сделанные более притимивной техникой, чем керамика первого типа. Отметим конические поддоны от котлов из глины, напоминающие поддоны скифских медных котлов.

Мы здесь видим аналогию с культурой «сарматского» времени Киргизии и Казахстана. В частности, несомненны аналогии с усуньскими могильниками, которые также датируются концом дохристианской и началом христианской эры⁵⁷. Если выйти за пределы Средней Азии, то керамика первого типа найдет наибольшее количество аналогий с керамикой Причерноморья позднеэллинистического и римского времени.

Наряду с этими двумя группами хорезмийской античной керамики мы встречаем на этих памятниках керамику несколько иного типа, связанную с наиболее ранними слоями городищ кангюйского времени. Это крупные сосуды (небольшие корчаги) с нарезным орнаментом, спускающимся на плечики сосудов в виде треугольников, покрытых красной краской по светлому желтовато-коричневому фону (наиболее ярко представлены в Кой-крылган-кала, см. рис. 22, а также цветную таблицу I).

На всех этих памятниках найдено ничтожное количество монет в противоположность памятникам афригидской эпохи, дающим десятки и сотни монет. На одном из селищ с керамикой поздней из описанных групп (к западу от Беркут-калы) нами найдены две медные кушанские монеты II в. н. э., на другом, близ Ангка-калы — две медные раннехорезмийские монеты с изображением царя в шлеме в виде орла; серебряные монеты с изображением такого же царя имеют, наряду с хорезмийской, и греческую надпись и датируются нами III в. н. э.⁵⁸.

Значительное количество медных кушанских монет и их имитаций было найдено в Аяз-кала и Топрак-кала, а монет с царем в «орлином шлеме» и в последней и в Джильдык-кала. [87]

Таким образом все данные позволяют установить III — IV вв. н. э., как terminus ante quem для этой серии памятников. Однако, несмотря на сохраняющееся от конца ахеменидского времени — до III — IV вв. н. э. несомненное единство типа культуры древнего Хорезма, отражающееся, как мы увидим ниже, и в типе жилищ, поселений и фортификации, мы можем этот комплекс разделить на две хорошо прослеживающихся группы. Первую из них мы относим к периоду, который мы называем по имени государства, в состав которого в этот период входит Хорезм (и как мы попытаемся показать ниже — центром которого он являлся) — кангюйским периодом. Второй, описание памятников которого мы дадим в следующей главе, мы называем, исходя из тех же соображений, периодом кушанским.

К первому периоду несомненно относится городище Джанбас-кала. Оно дает почти исключительно материал раннего керамического комплекса (рис. 23). Среди многих сотен металлических поделок и фрагментов нет ни одной монеты, что не позволяет считать это городище моложе I в. н. э., ибо со II в. в массовый оборот в Хорезме входят монеты великих кушанов, а затем и раннехорезмийские. Среди многочисленных бус (рис. 26;

табл. 1) преобладают мелкие стеклянные бусы различной формы и цвета, типов, широко распространенных в северном Причерноморьи в III в. до н. э. — II в. н. э. (каменные бусы редки. Среди них отмечу просверленные кристаллы пирата, бочковидные крупные бусы из бурого железняка и шаровидные из гагата). Terminus ante quem дает описанная нами ниже (гл. IV, 3) гандхароидная группа статуэток, датируемая I в. н. э. Terminus post quem определяется незначительным процентом форм сосудов, свойственным городищам с жилыми стенами в нижних горизонтах городища и наличием там упомянутой нами выше черной ранне-эллинистической керамики. Я склонен определять возраст памятника, исходя из этих данных, временем IV в. до н. э. — I в. н. э.

Джанбас-кала (рис. 25) является наиболее выдвинутой на северо-восток крепостью «Земель древнего орошения».

Она расположена на северо-западном склоне пустынной, вытянутой с северо-запада на юго-восток плоской возвышенности , замыкающей цепь холмов, тянущихся на юго-восток от Султан-уиз-дага.

Поверхность возвышенности покрыта щебнем, галькой, местами песком и редкими зарослями колючки.

Вокруг стен крепости, на 10 — 15 м от них, — немногочисленные остатки керамики.

Крепость, образующая прямоугольник 200×170 м, ориентирована углами довольно точно по странам света⁵⁹.

Стены крепости, местами закрытые до значительной высоты песчаными барханами, прекрасно сохранились, достигая почти повсюду высоты 9,5 — 10 м над уровнем окружающей поверхности холма. Стена двойная, общей мощностью свыше 5 м. Внешняя стена, мощность которой сильно увеличивается книзу, на уровне верхнего края нижнего ряда бойниц имеет толщину 1,30 м, внутренняя на том же уровне — около 1 м. Проход между стенами 2,80 м. Нижняя часть как внешней, так и внутренней стены глинобитная, с прослойкой кирпича на высоте 2 м. От уровня бойниц стены сложены из сырцового кирпича с примесью самана, [89] размером 40 х 40 х 10 см, на глиняном растворе.

Внешняя стена вся сплошь покрыта узкими и высокими стреловидными бойницами, расположенными в два ряда в шахматном порядке⁶⁰ (рис. 25).

Ширина бойниц 18 — 20 см, расстояние между ними 1,20 см. Бойницы рассчитаны на «навесной бой» — обстрел подножья стены. Низ бойниц резко спускается кнаружи, и если раствор нижней бойницы внутри не превышает 75 см,

то снаружи он достигает двух метров (соответственно верхние бойницы, имеющие меньшие размеры, дают цифры 0,63 и 1,30 м). Между обоими рядами бойниц внутренний проход стены разделен плоским перекрытием (гнезда от его балок сохранились) на два этажа.

Стреловидные бойницы этого типа восходят к ассирийской традиции и проходят через историю ахеменидского и парфянского Ирана, не переходя, однако, в сасанидскую эпоху. Бойницы Ассура времен Саргона по очертанию и профилю совершенно тождественны с бойницами Джанбас-кала и других хорезмийских памятников кангюйско-кушанского времени.

Этот же рисунок бойниц, перенесенных, однако, на зубцы, мы находим в Ассуре и Варке аршакидского времени⁶¹.

Характерной чертой Джанбас-кала, выделяющей ее из всех исследованных нами крепостей, является полное отсутствие башен как угловых, так и вдоль стен. Для флангового поражения наступающего противника использована система косых бойниц, которые располагаются через 20 — 25 обыкновенных бойниц, группами по три бойницы — одна прямая в середине и две косые, обращенные в стороны, по бокам. Каждую такую группу бойниц мог обслуживать только один стрелок, находившийся в небольшой круглоарочной нише в метр шириной и 85 см глубиной, куда открывались внутренние отверстия всех трех бойниц (рис. 28).

Углы также защищены системой косых бойниц, расположенных попарно (в одном случае угол защищен одной бойницей).

Ворота защищены сложным сооружением в виде прямоугольного выступа стены (выступание по сравнению с основной стеной — 20 м, длина — 52 м). Предвратное сооружение прекрасно сохранилось, позволяя полностью восстановить систему обороны ворот. Входивший в эти ворота, расположенные возле северного угла предвратного сооружения, попадал в узкий ход внутри этого сооружения, образующий, благодаря наличию двух вдающихся внутрь прохода башнеобразных выступов, пять изгибающихся под прямым углом колен, со всех сторон обстреливаемых открывающимися внутрь хода бойницами. В двух местах на уровне нижнего ряда бойниц проход внутри стены открывается внутрь коленчатого хода предвратного сооружения круглыми, хорошо сохранившимися арками, вероятно предназначенными для вылазки во время боя внутри ворот⁶². Третья такая же арка ведет из межстенного хода предвратного сооружения внутри двора крепости.

В местах, где ход внутри основной стены примыкает к предвратному сооружению, он прегражден поперечными стенами, также с бойницами. В случае взятия стены или ворот бой переносился внутрь стен, и защитники через эти бойницы могли обстреливать захваченный врагом участок.

Эта своеобразная система обороны ворот, своего рода «предвратный лабиринт», была, повидимому, весьма эффективной. Об этом свидетельствует наличие в непосредственном соседстве с воротами, к югу от них, широкого пролома в стене. Южный край этого пролома имеет [91] внизу глубокую округлую выбоину — несомненный след действия стенобитного тарана. Следовательно, ввиду невозможности взятия хорошо укрепленных ворот крепости неприятель был вынужден ворваться в нее через пролом в стене. Поверхность внутреннего двора городища сплошь покрыта буграми разрушенных построек и почти сплошным слоем керамики, настолько густым, что вся поверхность двора имеет красный цвет. Среди керамики встречено большое количество произведений искусства. Большая часть собранных нами статуэток, о которых речь будет ниже, происходит из Джанбас-калы.

Возвращаясь к характеристике оборонительных сооружений, мы должны отметить, что система обороны имеет чрезвычайно примитивный характер. Здесь совершенно не использован наиболее рациональный способ фланговой защиты стен при помощи башен. Отсутствие башен вызвало к жизни крайне неэкономную систему бойниц, посаженных на расстоянии, метра с небольшим, а если мы учтем два ряда, то и на расстоянии полуметра одна от другой. Для одновременного обслуживания этих бойниц должно быть использовано около двух тысяч стрелков — цифра громадная для сравнительно небольшой крепости. Совершенно естественно, что столь нерациональный способ расположения бойниц говорит об архаизме этого типа обороны и о его несомненно местном происхождении, ибо система обороны стен и углов при помощи башен на древнем Востоке восходит еще по меньшей мере к III тысячелетию до н. э.

В этой связи стоит еще раз упомянуть гипотезу, недавно высказанную Тарном⁶³, согласно которой до греко-македонского завоевания Средняя Азия, якобы, не знала укрепленных поселений (за исключением пограничных персидских крепостей). Как материал «городищ с жилыми стенами», так и материал Джанбас-калы, исключающий возможность говорить о заимствовании принципов фортификации из античного Средиземноморья, позволяет опровергнуть эту гипотезу. Вместе с тем тип укреплений Джанбас-калы позволяет заключить, что эта система была рассчитана на участие в обороне всего (и притом, видимо, не только мужского) населения крепости. Вряд ли все население, примерно, 400 жилых комнат городища (см. об этом ниже) могло превышать только что упомянутую цифру; поэтому, если предположить, что, согласно принятым в китайских источниках того времени в Средней Азии расчетам, число способных носить оружие мужчин составляло 20% этой цифры, мы должны притти к выводу, что эти 400 мужчин обеспечивали оборону [92] [93] одновременно лишь одной стены, да и то не используя всех бойниц.

Тип укреплений Джанбас-калы свидетельствует таким образом о весьма архаическом характере самой организации вооруженных сил, несущем все признаки традиций первобытной демократии и, возможно, являясь косвенным подтверждением активного участия женщин в военном деле, о котором в отношении массагетов (а Страбон, как известно, относит хорезмийцев к массагетам) свидетельствуют древние авторы.

В 1939 году нам удалось совместно с архитекторами В. И. Пилявским и Г. Али-Задэ с большой детальностью проследить внутреннюю планировку городища. Этому содействовал характер разрушения жилой застройки городища. Строительный завал разрушенных построек почти повсюду смыт и под тонкой глиняной коркой почти везде выходит культурный слой, поверхность которого резко отличается от выходящих на плоскость поверхности городища срезанных в уровне с нею стен помещений.

Вся площадь городища была разбита нами на квадраты, в пределах которых была произведена съемка выходящей на дневную поверхность планировки. В сомнительных случаях мною производились небольшие зачистки для более точного выяснения границ помещений.

Полученная нами картина⁶⁴ оказалась достаточно характерной. Площадь городища, по медиане с СЗ на ЮВ, пересекает идущая от ворот к развалинам большого здания у ЮВ стены широкая (около 30 м) улица. Направо и налево от нее располагаются два обширных жилых квартала.

Каждый из этих кварталов представляет собой единый массив жилых помещений, без каких бы то ни было признаков разделяющих отдельные дома улиц. Незастроенными в пределах каждого массива оставались лишь несколько площадок, носивших характер небольших внутренних двориков. Каждый массив состоял из большого количества сравнительно небольших комнат, примерно одинакового размера.

В каждом из массивов нами насчитано более чем по 150 таких комнат; вероятно, если учесть неясные места и места, скрытые под барханами, количество комнат в каждом из массивов превысит 200.

Заложенные на площади городища два раскопа (по одной комнате каждый) и наблюдения за подъемным материалом показали, что перед [94] нами жилые сообщающиеся комнаты, культурный слой которых (состоящий из нескольких обмазок полов, между которыми сохранилось большое количество культурных остатков, по преимуществу керамики и костей животных) сохранился на глубину около 50 см, что дает возможность постановки здесь плодотворных раскопок более крупного масштаба.

В одном из раскопов обнаружены в углу остатки небольшой глиняной печи — тандыра, ульевидной формы, вырубленной в стене и отделенной от комнаты низенькой, неправильно круглой стенкой.

Как на поверхности городища, так и в культурном слое найдены многочисленные фрагменты продолговатых зернотерок, типичных для всех кангюйско-кушанских памятников Хорезма и резко отличающих их культуру от культуры афригидского времени, когда эти зернотерки заменяются круглыми ручными жерновами.

Для решения вопроса о природе жилых комплексов Джанбас-калы представляет значительный интерес наблюдение над тамгами на кирпичах окружающих городище стен. Обнаруженных нами на широких поверхностях кирпичей в перекрытии бойниц тамг было зарегистрировано 9 форм, причем оказалось, что тамги на стенах, примыкающих к ЮЗ жилому массиву, резко отличны от тамг стен СВ массива⁶⁵ (рис. 30).

Сравнительно небольшое количество тамг и несомненная связь между отдельными их вариантами (в пределах каждого из комплексов) заставляет видеть здесь родовые тамги строителей крепости, причем тамги строителей стен, примыкающих к каждому из массивов, повидимому, обитателей этих массивов, говорят о принадлежности их не только к разным родам, но и к разным группам родственных родов. Каждый массив был таким образом, повидимому, заселен особой группой родственно связанных между собой родов, отличной от группы родов противоположного массива.

Этот факт имеет существенное значение. В нем мы можем видеть отражение той крайне характерной формы общественного расчленения племени у всех первобытных народов, которая носит название дуальной организации, деления племени на две экзогамные фратрии или первоначальные рода (по выражению Энгельса⁶⁶), составляющие совокупность нескольких (обычно 3 — 5) родственных родов, представители каждого из которых вступают в брак только с представителями определенного рода противоположной фратрии.

Фратрии — институт настолько универсальный, что, пожалуй, трудно найти уголок земного шара, где — в виде живого общественного института, культового пережитка или отражения в фольклоре — они бы не обнаруживались.

Весьма распространенным является у многих народов тип планировки поселения, в котором каждая фратрия занимает отдельную часть деревни. Это мы встречаем в Австралии, в Меланезии, в Южной Америке, словом, почти везде, где фратрии играют крупную роль в реальной общественной жизни.

На наличие пережитков дуальной организации у народов Средней Азии нам приходилось указывать неоднократно. Она была прослежена нами в структуре туркменских племен⁶⁷. Нами была отмечена также связь зороастрийского дуализма с дуалистической мифологией первобытных народов, являющейся проекцией дуальной организации в сферу первобытной идеологии⁶⁸.

Сейчас я должен отметить еще одну сторону вопроса, имеющую особенно близкое отношение к нашей теме. Я имею в виду сведения о делении ряда средневековых городов Средней Азии и В. Ирана на две части, находящиеся в традиционной, носящей полуритуальный характер, вражде между собой.

Так, Макдиси (конец X в.) рассказывает о ритуальной борьбе жителей Гургана, приуроченной к мусульманскому празднику жертвоприношений. Борьба «из-за головы верблюда» происходила между жителями двух, разделенных рекой, частей Гургана — Шахристана и Бекрабада⁶⁹.

Об аналогичной борьбе Макдиси рассказывает для Мерва (между жителями города «медина» и «старого базара»), для Несы (между обитателями квартала ал-Хана и «начала базара»), для Абиверда (между Кардари и «началом города»), для Балха, для Самарканда⁷⁰. Любопытна приводимая Макдиси абивердская пословица: «Никто не выпьет воды его (Абиверда), чтобы не вступить во вражду на стороне одной из партий», свидетельствующая о глубокой традиционности этой борьбы. В Нишапуре и Серахсе эта борьба приобретает религиозный оттенок, так как каждая половина города становится местом распространения особого [95] мусульманского толка. Однако есть все основания полагать, что это лишь позднейшее оформление традиционной борьбы, восходящей к весьма архаическим отношениям.

Что «дикая борьба» между двумя половинами города имеет глубокие исторические корни, говорит характерное сообщение Тан-шу о ритуальной борьбе между двумя половинами населения во время новогоднего праздника в домусульманской Фергане⁷¹.

Ритуальная вражда и ритуальные состязания фратрий являются одним из характерных признаков первобытной дуальной организации,

признаком, часто, как у ирокезов⁷², переживающим значительно дольше других.

А. М. Золотарев прослеживает ее, помимо племен Северной Америки, также и в древнем Перу, в Меланезии — на архипелаге Бисмарка и на Банксовых островах, у арунта в Австралии, у негидальцев в Приамурье и др.⁷³. В пользу нашего положения о связи двух жилых массивов Джанбас-кала с дуальной организацией говорит и тот факт, что в различных формах деление городища на две части прослежено нами и на других памятниках.

Так, городище Гяур-кала (на Чермен-ябе, рис. 54)⁷⁴ имеет сплошную застройку в виде трех-четырех рядов однотипных комнат вдоль длинных стен городища. Городище Куня-уаз⁷⁵ (рис. 59) было разделено на две равные части внутренней стеной, идущей от ворот к противоположной им стене, причем каждая половина была застроена сплошными массивами построек с внутренними дворами близ углов крепости. Ниже тот же тип мы встретим в планировке позднекушанекого городища Топрак-кала⁷⁶.

Таким образом перед нами не случайная планировка, а тип, ставший традиционным, причем двойное разделение поселения обеспечивалось различными средствами. Если почему-либо не удовлетворяло деление при помощи улицы, строилась внутренняя стена.

Если традиционная планировка Джанбас-калы вскрывает перед нами глубокий архаизм общественных отношений этой эпохи, стойкость и прочность первобытно-общинных традиций, противостоящих разрушительному воздействию развивающихся классовых отношений, то не меньший интерес в этом плане представляют данные, выявленные в результате раскопок большого здания, замыкающего с [96] противоположной воротам стороны единственную улицу исследуемого городища.

Здание это представляет поднимающийся на 4,5 метра над окружающей площадью крупный бугор, размерами 40 х 25 м, с оплывшими очертаниями, позволяющими, однако, проследить уже с поверхности следы планировки внутренних помещений.

Нами раскопана лучше сохранившаяся северо-восточная половина здания. Она состоит из четырех неравных по размерам помещений, три из которых сообщались между собой. Два из них, комнаты 2 и 2а — из последней был, повидимому, выход наружу по направлению к воротам городища — разрушены и функции их трудно определить. Комната 2а была, повидимому, предвходным коридором и отделялась от комнаты 2 деревянной дверью, пята которой в виде камня с полушаровидным углублением была нами обнаружена. Середина комнаты 2 размыта большой промоиной.

Зато большой интерес представляет небольшая угловая комната 1, размером 4×7,25 м. Здесь под тонкой, в 2 — 3 см мощностью, коркой глиняного натека был обнаружен по краям комнаты слой красновато-черной золы, в то время как середина комнаты была заполнена песком с прослойками песчано-глиняного натека и пятнами беловатой золы. В углах комнаты, а частью и по середине местами лежали груды кирпичного строительного завала.

Особенно мощным оказался завал у ЮВ стены, где толстым слоем лежали комья глины, под которыми обнаружилась прослойка обломков сильно закопченой глиняной штукатурки. Аналогичный завал был обнаружен в дверях, ведущих в комнату 2. Стены носили сильные следы пожара. После расчистки завала обнаружилась ровная поверхность пола № 1, со

стоящая из глиняной обмазки с заметной примесью белой саксаульной золы. На полу было обнаружено лишь небольшое количество фрагментов античной керамики. По середине пола оказалось овальное, заполненное песком углубление. Дно углубления оказалось состоящим из идущих на различных уровнях слоев обмазки и кирпичной кладки.

Разборка пола выявила весьма своеобразную картину. Оказалось, что он подстилается мощным слоем твердой, плотнослежавшейся, минерализованной саксаульной золы беловато-серого, иногда голубоватого или желтоватого цвета. Под ней лежала тонкая (8 — 9 см) прослойка очень темного сажистого культурного слоя, с небольшим количеством находок античной керамики.

Расчистка обнаружившегося в результате пола № 2 выявила весьма характерную [97] планировку комнаты. По ЮВ стене, загибаясь на северо-восточную и юго-западную, шла узкая кирпичная скамья около 40 см высоты, верхнему краю которой путем специального подбора размеров кирпича и фигурной обмазки были приданы характерные волнистые очертания, вероятно с целью отделить одно сиденье от другого. Середину комнаты занимало, к сожалению в северо-западной части разрушенное промоиной, правильное овальное возвышение, склоны которого полого поднимались к верхней площадке, обмазка которой была, за исключением краев, разрушена (рис. 32).

Возвышение образовано двумя рядами положенных плашмя больших античных кирпичей. По краю оно оформлено поставленными наклонно на ребро и образующими фигуру овала кирпичами. Концы овала (вернее, уцелевший ЮВ конец) оформлены фигурной выкладкой из специально подобранных фрагментов кирпича, покрытых сверху несколькими слоями обмазки и образующих усеченный сектор круга.

Тщательность оформления возвышения и фигурная обмазка скамьи заставляют предполагать, что здесь мы имеем помещение, предназначенное для особых функций. Еще на большие размышления наводит использование саксаульной золы, как строительного материала, и странная планировка верхнего пола. Все это вместе взятое привело нас к заключению, что перед нами нечто иное, как общинное святилище огня — помещение, где на овальном возвышении, повидимому, на металлическом жертвеннике, горел неугасимый огонь Джанбас-калы. Отсутствие на поверхности жертвенника следов действия огня является важным аргументом в пользу этого предположения, так как оно необъяснимо, если предположить здесь место бытового очага, в то время как металлические жертвенники — типичное явление зороастрийской ритуальной практики.

Зола священного огня, повидимому, не должна была выбрасываться из помещения. Поэтому, когда ее накопилось слишком много, она была уплотнена, обмазана сверху глиной, а поверхность возвышения для жертвенника оставлена открытой на дне овального, повторяющего форму возвышения и даже рисунок ограничивающей его обмазки углубления.

В пользу этого говорит и выяснение еще более ранней планировки святилища Джанбас-калы. Зачистка в северном углу, где поверхность 2-го пола была разрушена промоиной, обнаружила третий пол, объясняющий ряд неясных явлений в планировке и особенно рельефе 2-го пола. Как можно видеть на профиле, ЮЗ часть пола комнаты значительно выше СВ части. То же мы видим в отношении более высокой северо-западной и более низкой юго-восточной части пола.

Оказалось, что первоначально жертвенник поднимался значительно выше и круче над уровнем третьего пола, расположенного на 12 см (по линии СЗ конца жертвенника) глубже 2-го пола, под слоем обмазки и вторым сажистым слоем на 3-м полу (около 9 см мощностью).

Вокруг комнаты шла не высокая скамья, а узкая — в 1,5 кирпича, низкая — в 1 кирпич высотой — вымостка, шедшая по СЗ, ЮЗ (до середины комнаты, где очертания края вымостки проступают через разрушенную обмазку 2-го пола) и, частично, СВ стене. Как показывает нивеллировка выступающей в ямке у ЮВ конца жертвенника кирпичной кладки 3-го [98] пола, ЮВ конец комнаты занимая широкий кирпичный помост высотой в 1 кирпич, доходивший к центру комнаты почти до жертвенника, а у СВ стены, возможно, соединявшийся с описанной выше, окаймляющей комнату, вымосткой (рис. 33) В целом эта древняя планировка, окончательное раскрытие которой мы отложили до дальнейших раскопок, оказывается чрезвычайно близкой к планировке предполагаемого храма огня во дворе Тешик-кала (см. ниже, гл. III, 3) и столь же близкой к почти тождественной планировке сасанидского храма огня в Шапуре⁷⁷.

Не меньший интерес представляет расположенная позади описанных трех помещений, между ними и внешней стеной городища, огромная комната № 4 (№ 3 — нераскопанная пока комната в ЮЗ части здания).

Размер ее 8 х 14 метров, причем она оказалась лишенной всяких признаков внутренней архитектуры. Обширный пол ее был совершенно гладким, а поверхность его на всех трех этапах его жизни, когда, поверх культурного слоя, он покрывался свежей обмазкой, оказалась покрытой черепками бытовой посуды и многочисленными, раздробленными на части костями животных. Есть все основания видеть здесь место, где происходили какие-то трапезы с большим количеством участников.

Для разъяснения функции как этой комнаты, так и здания в целом, большое значение имеет указание ал-Бируни при описании зороастрийских праздников Согдианы, что во время многих из этих праздников происходили общественные собрания и коллективные трапезы жителей согдийских селений в «домах огня» (buyut niran)⁷⁸. «Дома огня», можно заключить из этого текста, имелись в каждой деревне (в городах их было по нескольку, например, в Самарканде — семь)⁷⁹.

Как нами не раз подчеркивалось⁸⁰, пережитком «домов огня» ал-Бируни являются «дома огня» (алау-хана) современных горных таджиков — постройки обычно при мечетях (что указывает на их первоначальное культовое значение), где мужчины селения проводят свободное время, коллективно доставляя дрова для постоянно горящего большого огня и припасы для совместного питания. Эти своеобразные мужские клубы горных таджиков являются одновременно местом пристанища для останавливающихся в селении путешественников⁸¹.

Мы уже отмечали⁸², что все эти явления чрезвычайно типичны для одного из весьма характерных повсеместно распространенных (у индейцев обеих Америк, эскимосов, меланезийцев, народов Индонезии и Индокитая, местами в Индии, в Центральной Африке и т. д.) учреждений первобытных народов на определенном этапе их исторического развития — для так наз. «мужских домов», специальных построек, где мужчины селения проводят свободное время, а иногда часть их, в первую очередь неженатые юноши — живет постоянно, питаясь вскладчину, коллективно, где хранятся культовые предметы и справляются религиозные церемонии и где находят себе убежище путешественники⁸³.

Эти же «дома мужчин» — они же «общинные дома» вполне прозрачно переживают до сих пор в «громмах» кафиров Гиндукуша — среднеазиатского народа, сохранившего до начала XIX века свою первобытную религию⁸⁴.

Таким образом как планировка городища в целом, так и характер господствующей над ее площадью, замыкающей ее улицу постройки, говорит о глубокой традиционности и архаизме общественного уклада древне-хорезмийского укрепленного общинного селения, примером которого может служить Джанбас-кала.

В качестве прототипа хорезмийских селений кангюйского и, как мы увидим, значительно более позднего времени, могут, бесспорно, рассматриваться общинные многокомнатные дома протоисторической персепольской культуры, открытой Герцфельдом, — дома, которые этот автор справедливо считает памятниками материнского рода⁸⁵.

Расцвет городской жизни, высокое развитие ремесел и искусства, говорящие о далеко зашедшем общественном разделении труда, несомненное существование классов и сильных государств, находится в противоречивом единстве с тем косным неподвижным пьедесталом хорезмийского общества ахеменидской и кангюйской эпохи, который представляют собой сохранившие чрезвычайно архаические черты [99] общественной организации сельские родовые общины, обитающие за глиняными стенами больших деревень.

К этому же историко-культурному периоду относится ряд памятников, показывающих варианты описанного нами для Джанбас-калы типа обороны. Для всех них характерны попытки усилить оборону стен, не прибегая к башням. Сюда относят две крепости, основой плана которых является круг. Это Кой

крылган-кала (рис. 34) и Малый Кырк-кыз (рис. 35).

Остановимся на первой из них, являющейся одним из наиболее интересных из обследованных нами памятников⁸⁶.

Кой-крылган-кала расположена на расстоянии около 3,5 — 4 км к востоку от основного центра наших работ 1938 г. — крепости Тешик-кала. От Беркут-калинского мертвого оазиса, на южной оконечности которого расположена Тешик-кала, Кой-крылган-кала отделена широкой грядой тяжелых барханных песков, являющейся продолжением той большой гряды, которая врезается глубоко в современную культурную полосу между арыками Тазабагъяб и Кельтеминар.

К развалинам примыкает пространство такыров, покрытых многочисленными следами жилищ и огромным количеством керамики.

крылган-кала (рис. 34) и Малый Кырк-кыз (рис. 35).

Остановимся на первой из них, являющейся одним из наиболее интересных из обследованных нами памятников⁸⁶.

Кой-крылган-кала расположена на расстоянии около 3,5 — 4 км к востоку от основного центра наших работ 1938 г. — крепости Тешик-кала.

От Беркут-калинского мертвого оазиса, на южной оконечности которого расположена Тешик-кала, Кой-крылган-кала отделена широкой грядой тяжелых барханных песков, являющейся продолжением той большой гряды, которая врезается глубоко в современную культурную полосу между арыками Тазабагъяб и Кельтеминар.

Такыры со следами керамики тянутся главным образом на юг и на восток, в обоих направлениях на расстоянии около километра.

Крепость окружена образующей правильный круг стеной, превратившейся в невысокий вал. Стена имела некогда девять башен, расположенных друг от друга через интервалы (по дуге) от 18 до 26 м. Башни превратились в вытянутые бугры, поднимающиеся несколько выше уровня вала.

Центр круга занимает цитадель крепости, стены которой отстоят от внешней кольцевой стены на расстояние (по радиусу) 15 м. Стены цитадели, хотя частью и сильно разрушенные, все же сохранились достаточно, чтобы полностью выяснить первоначальный облик сооружения. Цитадель образует правильный восемнадцатигранник диаметром около 40 м. Каждая грань имела по 5 бойниц обычного для крепостей античного времени типа, расположенных в один ярус, на расстоянии 80 см друг от друга.

Стена из сырцового кирпича достигает в наилучше сохранившихся гранях высоты 6,75 см над уровнем площадки внешнего двора крепости, в свою очередь поднимающегося над окружающим такыром на высоту около 0,75 м. Толщина внешней стены — 1,10 см, внутренней — 1 м, пространство между ними шириной в 2 м 80 см разделено поперечными стенками на казематы, по одному на каждую грань. В некоторых местах, где завал внутри каземата не достигает большой мощности, прощупывается пол, лежащий на 0,75 м ниже внутреннего нижнего края бойниц. На полу культурный слой, состоящий из золы, коровьего и овечьего навоза и большого количества керамики, достигает мощности 35 — 40 см.

Внутренность цитадели образует круглую площадку диаметром в 31 м. Кругом, за исключением небольшого дворика в центре, площадка была, повидимому, застроена располагавшимися по внешней стороне круга жилыми и хозяйственными помещениями. Остатки этих помещений образуют полого спускающийся к центру площадки скат, сплошь покрытый многочисленными остатками керамики — описанных выше чаш с красным ангобом, хумов с прорезным и раскрашенным орнаментом и др.

Кой-крылган-кала, резко отличаясь по своему характеру от Джанбас-кала и аналогичных ей крупных укрепленных поселений, может рассматриваться как своеобразный вариант представленного рядом памятников второго типа античных жилых комплексов — отдельно стоящих общинно-родовых укрепленных домов-массивов. Этот второй тип мы находим для кангюйского времени в таких памятниках как [101] Кюнерли-кала (на Чермон-ябе, рис. 36 и 38), Ак-тепе (близ Кават-калы, рис. 37), Кузы-крылган-кала и, наконец, укрепленный дом к югу от Базар-кала

Кюнерли-кала представляет собой мощный, сложенный из сырцового кирпича античных размеров, прямоугольный массив 55 х 55 метров при высоте около 8 метров, не считая поднимающейся еще на 3 метра глиняной башни в центре здания. С ЮВ расположен укрепленный вход, посередине каждой из остальных трех сторон сохранились небольшие башни с бойницами, с СЗ и СВ — следы мощных стен окружающего здание двора. Снаружи здание опоясано сводчатым коридором — вся же внутренняя площадь разбита кирпичными стенами на многочисленные большие комнаты (размером 7×8 метров).

Здание дало исключительно обильную керамику того же типа, что и в Кой-крылган-кала. Аналогична планировка и конструкция и остальных упомянутых домов-массивов.

Эта традиция продолжается и в Кушанскую эпоху, к которой относятся такие памятники, как Кзыл-кала (рис. 65), Джильдык-кала (рис. 58), древняя часть Аяз-калы № 2.

Сопоставление этих памятников с комплексом Джанбас-кала и Топрак-кала (см. ниже) позволяет притти к выводу, что перед нами изолированно поставленные дома, совершенно функционально соответствующие многокомнатным домам-массивам обоих упомянутых памятников, но благодаря своему обособленному положению, принявшие на себя функции не только жилья, но и укрепления. Видимо мы должны здесь видеть лишь сельский вариант характерного равным образом и для поселений городского типа жилища — общинно-родовой дом-массив, позднее отражение того же социально-бытового уклада, который убедительно вскрыт Э. Герцфельдом для энеолитического поселения близ Персеполя.

3. ГОРОДИЩА КУШАНСКОГО ВРЕМЕНИ

Совершенно иной тип поселения выступает перед нами в несколько более позднем комплексе памятников — комплексе трех крепостей, объединяемых общим названием Аяз-кала⁸⁷ (рис. 39 — 40, а также таблицы 25 — 32).

Развалины комплекса Аяз-кала расположены на вершине и у подножья обрывистой к югу возвышенности — одного из продолжающих Султан-уиз-даг на восток холмов, образованных выходом коренных пород. Крутые обрывы Аяз-калы, поднимающиеся на высоту до 60 м, обнажающие разноцветные, с преобладанием буро-красных оттенков, пласты скалы своей дикой суровостью оставляют трудно забываемое впечатление. На север уходит более пологий склон, переходящий в занесенную песком обширную равнину. Вершину Аяз-калинской скалы увенчивают прекрасно сохранившиеся развалины крепости Аяз-кала № 1, с мощной стеной с сводчатым ходом в [103] основании и типичной для античного Хорезма стрелковой галлереей с бойницами над этим ходом. Вдоль стен идут часто расположенные полукруглые башни, образующие на углах характерное сочетание двух смежных башен в форме ласточкина хвоста⁸⁸. Полукруглая форма башен, не характерная для античных крепостей и, напротив, сближающаяся с формами афригидских укреплений, заставляет относить Аяз-кала №1 к середине или к концу кушанского времени, к периоду не раньше II и, вероятно, не позднее IV в. н. э.

У склона Аяз-калинской скалы, на вершине более низкого, метров около 30 высоты, холма, расположена крепость Аяз-кала № 2 (рис. 42), представляющая собой памятник двух эпох — кушанской и афригидской⁸⁹. Овальный замок, составляющий ядро крепости, построен, видимо, во время, близкое к постройке Аяз-калы № 1, являясь разновидностью описанного мною в отчете 1938 г.⁹⁰ дома-замка типа Кзыл-калы и Кузы-крылган-калы. Однако в афригидское время к основному зданию была присоединена прямоугольная пристройка и само здание, во всяком случае его верхняя часть, было коренным образом перестроено, получив характерную декоровку полуколоннами, делающую Аяз-калу № 2 одним из наиболее эффектных произведений ранне-афригидской архитектуры.

Междy прочим, здесь особенно ясно видна связь полуколонн с бойницами, развитие первых в качестве декоративного оформления межбойничных пространств. Эта связь прослеживается и в виде ложных бойниц на полуколоннах Тешик-калы⁹¹ и дает возможность установить непрерывную историческую связь между архитектурными формами кангюйско-кушанского, афригидского и мусульманского Хорезма⁹².

У подножья холмов расстилаются обширные, сильно занесенные песками такыры, на которых расположены остатки крупного поселения, представляющего совокупность примыкающих друг к другу обширных дворов, обнесенных кирпичными стенами. Площадь одного из средних размеров дворов — двора № 1, подвергнутого нами раскопкам, составляет около 9.000 кв. метров. Внутренность дворов, как правило, совершенно пустая, и в шурфах во дворе № 1 мы напрасно искали признаков культурного слоя. У одной из стен двора обычно располагается значительных размеров многокомнатное здание.

Шесть комнат в 150 кв. м, раскопанных нами во дворе «№ 1, составляют, повидимому, около шестой части жилого здания этого двора. Иногда как в том же дворе № 1, — следы небольшого, отдельно стоящего здания обнаруживаются и по середине двора. Среди усадеб резко выделяются своими размерами две. Одна — это огромная, окруженная многобашенной стеной, крепость Аяз-кала № 3, площадью в 260х 180 м, представляющая однако по существу усадьбу, совершенно аналогичную двору № 1 и другим ее окружающим дворам. И здесь, у северной стены колоссального, совершенно пустого двора, расположено огромное многокомнатное здание, состоявшее из 40 комнат, не считая входа, занимавшее площадь около 2400 кв. метров. Это здание представляет собой большой бугор с плоским верхом, достигающий 3,5 м высоты. Верх этого бугра образует выравненную силами природы площадку, на поверхности которой выступают валики стен, позволяющие почти полностью восстановить планировку дома без его раскопок (рис. 40). Мы видим здесь два коридора, идущие крест-накрест и делящие дом на 4 сектора, каждый из которых разбивается на большое количество небольших комнат. [104]

Другая — это расположенная в западной части поселения усадьба, сильно разрушенная, с хорошо прослеживающимся огромным домом, насчитывающим не меньше, а скорее больше комнат, чем большой дом Аяз-кала № 3.

Повидимому, все поселение представляло собой единый, приблизительно единовременный комплекс, датируемый обнаруженными в культурном слое дома во дворе № 1 монетами Канишки, и многочисленными находками монет на такырах, II веком н. э. Повидимому, селение существовало, как можно судить по культурному слою дома двора № 1, сравнительно недолго, вряд ли дожив до времени более позднего, чем III, может быть — IV век.

Я склонен полагать, что Аяз-кала № 1, занимающая важное стратегическое положение на подступах к Хорезму, господствующая над окружающей пустыней и имеющая вынесенную далеко на восток сторожевую башню и вместе с тем не имеющая внутри следов построек, являлась чисто стратегическим сооружением, крепостью центрального правительства. Гарнизон крепости, повидимому, размещался в сводчатых помещениях в основании стен⁹³.

Эта крепость могла служить также и в качестве refugium’a для обитателей примыкающего к ней селения в случае серьезной военной опасности.

Обильные находки в крепости, наряду с античной, также керамики XI — ХШ веков, заставляют полагать, что и во время Великих Хорезмшахов крепость сохраняла свое значение пограничного укрепления Хорезма.

Крепости Аяз-кала № 2, № 3 и безымянные развалины большого здания в западной части селения, повидимому, являлись усадьбами трех наиболее могущественных аристократических фамилий селения. Наиболее значительная из них, весьма вероятно — фамилия правителя селения — обитала в замке Аяз-кала № 2, занимающем, как мы видим, особое положение в комплексе.

Остальные усадьбы являлись, по всем данным, местами обитания больших патриархального типа семейных общин земледельческого населения. Таким образом, по сравнению с типом поселения кангюйского времени, отраженным в Джанбас-кала, произошли крупные изменения, несомненно, связанные с изменениями социально-экономического уклада хорезмийской деревни.

Из большого общинно-родового укрепленного поселения выделились отдельные, патриархального типа, большесемейные общины, видимо, близкие к типу античной familia, живущие в больших домах отдельными, хотя еще и связанными друг с другом, усадьбами. Резко обособился слой аристократических фамилий, усадьбы которых господствуют над поселением.

Было бы ошибкой, конечно, подходить к вопросу упрощенно, считать, что это различие носит абсолютный характер. С одной стороны, повидимому, Джанбас-кала, как мы видели, продолжала жить в ранне-кушанское время. С другой, и для более раннего времени мы имеем основание предполагать, во всяком случае, начальные стадии выделения большесемейных усадеб в первую очередь — аристократических фамилий, из общинного поселения.

Я полагаю, что этот процесс выделения сильных фамилий из общинного поселения начинается очень рано, но ко времени расцвета кушанской империи он вступает в новый этап, когда начинает распадаться и само общинное поселение, и рядовые общинники также переселяются в большесемейные усадьбы.

Раскопки большого дома в Аяз-кала № 3 позволили установить, что культурный слой в этом здании совершенно уничтожен — стены [105] разрушены и смыты до уровня пола, и лежавшие на этом полу культурные остатки — многочисленная керамика и фрагменты зернотерок оказались на поверхности холма.

Однако разборка пола и расчистка фундамента вскрыла весьма интересную для истории строительного искусства древнего Хорезма картину субструкций этого здания.

Цоколь здания образовал лежащий на поверхности такыра большой, повидимому, естественный, песчаный бархан длиной около 60 м, шириной около 40 м и высотой (до начала субструкций внешних и внутренних стен здания) 3 м. Склоны этого бархана и расчищенная на его поверхности площадка были при постройке дома закреплены путем обсыпки строительным мусором — комьями глины и обломками кирпичей. Затем этот мусор был обильно полит водой, в результате чего глина, сцементировавшись с песком, образовала чрезвычайно прочный песчаникообразный панцырь, превратив бархан в мощный цоколь здания.

После этого начали возводить стены из типичного крупного античного квадратного кирпича. Внешние стены имеют невысокий (0,5 м) пахсовый цоколь, расширяющийся книзу как наружу, так и внутрь здания. Внутренние стены кирпичные с самого низа.

На высоте 1,40 м на основание стен были настланы полы. Структура их не менее любопытна.

Образованные нижними частями внешних и внутренних разделяющих комнаты и коридоры стен, клетки до указанной выше высоты 1,40 м были наполнены песком. Поверх этого песка вновь был насыпан слой строительного мусора, сцементированного водой с песком в песчаникообразную корку толщиной около 45 см Лишь поверх этой субструкций была положена глиняная обмазка полов.

В целом — здание получило мощный цоколь, представляющий прочную и эластичную комбинацию песка, глиняно-песчаной корки, глины

и кирпича, составляющий в целом исключительно устойчивую и долговечную субструкцию здания, оказавшуюся в состоянии противостоять разрушительным силам природы в течение двух тысячелетий, в то время как верхние части постройки (может быть, впрочем, не без участия человека) оказались целиком разрушенными.

Как показали разведки на Чермен-ябе, этот строительный прием был общераспространенным в античном Хорезме. Укрепленный глиной песчаный бархан составляет субструкцию дома-замка кангюйско-кушанского времени Кюнерли-кала. Песчаное основание имеют построенные в античную эпоху стены города Змукшира (Замахшар средневековых источников). Песчаное основание имеют стены городища Кюзели-гыр.

Интересные новые данные для этого вопроса дало произведенное нами в 1940 году [106] обследование античного «дома-замка» Джильдык-кала. Цоколь Джильдык-калы имел очень сложную структуру. Он представлял собой систему перпендикулярных сторонам замка кирпичных стен с коридорообразными проходами между ними, заполненными слоями свободно-положенных сырцовых кирпичей, разделенными прослойками белого аллювиального песка в 10 — 12 см. Снаружи эта конструкция была, повидимому, одета кирпичной рубашкой. В этой связи разъясняется характерная деталь структуры цоколя дома огня Джанбас-калы, в одной из промоин которого в 1939 г. мы обнаружили аналогичную кладку с прослойками песка. Анализ цоколя Джильдык-калы приводит к выводу, что это был столь же распространенный в хорезмийской античности прием, как и сооружение сплошных песчаных цоколей, описанных нами для Аяз-калы⁹⁴.

Сопоставление ряда античных хорезмийских памятников с песчаным или песчано-кирпичным цоколем, с памятниками предшествующего времени — амирабадской и даже кельтеминарской эпох, позволяет сейчас выдвинуть гипотезу, не является ли эта специфическая для древнего Хорезма форма продолжением и видоизменением первобытной традиции постройки жилищ на песчаных дюнах, прослеживаемой со времен неолита.

В самом деле, кельтеминарский дом в Джанбас-кала № 4, амирабадский дом в Джанбас-кала № 7, ахеменидское городище [107] Кюзели-гыр, кангюйский «дом огня» в Джанбас-кала, кангюйско-кушанский «дом-замок» Кюнерли-кала, кушанская Аяз-кала № 3 и Джильдык-кала образуют непрерывную цепь построек, сооруженных на сперва естественных, а затем искусственных песчаных холмах. Причина этого явления более чем прозрачна — влажная, болотистая, часто засоленная почва нижне-Аму-дарьинской низменности, и посейчас являющаяся бичом строителей, а в эпоху несравненно большей обводненности в доагрикультурный и ранне-агрикультурный период, пока большие каналы не дренировали в достаточной мере эту равнину, бывшая особенно ощутимой. Недаром еще в XIII веке Якут писал по этому поводу: «Почва ее (области Хорезма) дурная и расположена на болотах, со множеством мест, где просачивается вода»⁹⁵.

Раскопки большого дома в Аяз-кала № 3 позволили уточнить внешнюю планировку здания. Оказалось, что здание с трех сторон — кроме стороны, примыкающей к внешней стене — имело небольшие квадратные башни, выступающие по середине стен. Одна из этих башен была раскопана. Ее субструкция не отличается от описанной выше общей субструкции здания, но склон холма против башни укреплен особенно тщательно — при помощи двух дугообразных линий поставленных на ребро кирпичей, спаянных с общей глиняно-песчаной коркой склона.

Выступающие посредине стен большого укрепленного дома-замка квадратные башенки, как выясняется, — характерная особенность архитектуры этого времени. Это мы имеем в описанной в 1938 г. Кзыл-кале⁹⁶ (рис. 65). В 1939 г. этот же тип укрепления мы зарегистрировали в более ранней (кангюйской) Кюнерли-кале на Чермен-ябе⁹⁷ (рис. 38).

Для характеристики быта кушанского Хорезма богатый материал дали раскопки усадьбы № 1, расположенной рядом с Аяз-кала № 3, к востоку от нее.

Усадьба — типичная для этого времени средняя земледельческая усадьба — представляет собой неправильный четырехугольник, приближающийся к фигуре параллелограмма, длиной 150 м и шириной 60 м, окруженный превратившейся в невысокий вал кирпичной стеной. Северная часть усадьбы занята большим зданием, тянущимся, насколько можно проследить с поверхности, во всю ширину двора, т. е. на 60 м, и с севера на юг имеющее ширину около 20 м.

Кроме этого двора, посредине двора располагалась небольшая сильно разрушенная постройка. Края главного здания сильно размыты и сходят на-нет к поверхности такыра. В средней части, где стены хорошо прослеживаются, нами и был заложен раскоп, площадь 15х10 м, захвативший 5 комнат и часть примыкающего к внешней стене усадьбы коридора (рис. 43).

Стены комнат, пространство внутри которых было выполнено в верхней части песчано-глиняным наплывом и кирпичным завалом, а в нижней — тонкой прослойкой культурного слоя с многочисленными находками, сохранились на высоту до 1,60 м. Они были сложены из сырцового кирпича с сильной примесью самана, размером 40 х 40 х 10 см. Саманная примесь, повидимому, и обусловливает сильную степень изношенности стен как этого здания, так и других построек комплекса Аяз-кала. Стены сильно выветрены, имеют неправильную поверхность, структура их прослеживается с трудом, за исключением некоторых, повидимому, несколько более новых участков кладки (например, стены между комнатой № 5 и коридором). На многих кирпичах имеется тамга в виде латинского S, тождественная с верхней частью тамги Афригидов и с тамгой надчеканки на кушанских монетах, находимых в окрестностях Аяз-калы.

Здание, как показали раскопки, несколько раз подвергалось перепланировке. Самый старый план — пока неясен. К нему принадлежит обширная яма, охватывающая вход в комнату № 5 со стороны двора и смежный угол комнаты №2, заполненная культурным слоем с керамикой обычного для дома типа. Стены комнат 5 и 2 пересекают эту яму, и относящийся к нижнему горизонту пола комнаты № 2 угловой закром, вырубленный в такыре, врезается углом в эту яму, что позволяет считать ее старше того и другого. Полы до конца были вскрыты в комнатах 2 и 5. Оказалось, что первоначально обе эти комнаты были хозяйственными хранилищами, пол которых был покрыт закромами в форме ванн различных размеров, глубиной от 30 до 60 см (табл. 26 рис. 2). Аналогичная «ванна» была обнаружена в В углу комнаты № 4. В последний период жизни дома функция комнат 2 и 5 была изменена. «Ванны» были покрыты двойным слоем плотной глиняной обмазки. В углу комнаты № 5 было устроено полого спускающееся по краям глиняное возвышение, своего рода суфа, повидимому, место для трапез, в пользу чего говорит тот факт, что именно на этом участке комнаты было сделано наибольшее количество находок раздробленных костей животных и фрагментов бытовой посуды. Вдоль ЮВ стены комнаты вытянулся ряд небольших круглых углублений — возможно, для установки какого-то стана или помоста,

К бытовым функциям была приспособлена [108] и комната № 2. Лишь в северном углу, в круглой яме был поставлен огромный хум (пифос), вероятно, для хранения воды.

Бытовой была и комната № 1, со следами костра в центре и широкой низкой суфой у ЮВ стены. В восточном углу была покрыта обмазкой яма для хума первого горизонта пола и примыкающие к ней два небольших прямоугольных углубления.

Хозяйственным хранилищем являлась комната № 3. Весь пол ее был покрыт многочисленными, часто смыкающимися друг с другом, ямами для хумов, во многих из которых сохранились разбитые пифосы. В комнате было найдено большое количество более мелких как хозяйственных, так и бытовых сосудов. Функция этой комнаты как кладовой была подчеркнута затрудненностью доступа в нее. Старая дверь из комнаты № 4 близ южного угла была заложена кирпичом.

В комнату № 3 попадали из 4-й комнаты через находившуюся у пола низкую лазейку в СB части разделяющей эти комнаты перегородки.

Комната № 4 резко выделяется из остальных своей архитектурой. В ней было сравнительно мало находок на полу, что говорит об ее относительной чистоте. Посредине были следы небольшого открытого очага. Вдоль смежной с комнатой № 3 стены шел ряд небольших углублений для вкапывания маленьких сосудов, причем фрагменты некоторых из них оказались на месте. Такие же ямки были в южном углу. Наибольший интерес представляет архитектура СВ стены. Она имела посредине нишу, подчеркнутую с боков двумя выступающими вперед кирпичными пилястрами. Дно ниши было приподнято на 0,5 м по сравнению с уровнем пола в комнате.

В целом — комната производит парадное впечатление. Возможно, что ниша являлась своего рода «почетным местом» в комнате, аналогичном также оформленной двумя могучими пилястрами нише в парадной комнате № 8 жилой башни Тешик-калы⁹⁸.

Комнаты были перекрыты высокими элиптическими сводами, о чем позволяет судить хорошо прослеживаемая структура завала перекрытия комнаты № 4.

В большинстве комнат были обнаружены тандыры в виде небольших ульевидных печей, врубленных в полу или в стене помещений и изнутри покрытых тонким слоем глиняной обмазки. Края тандыров обычно обложены для прочности битой керамикой, покрытой обмазкой. В комнате № 1 обнаружен один тандыр, в комнате № 2 также один, относящийся ко второму горизонту обмазки, в комнате пола № 5 — три: один в стене, соответствующий верхнему горизонту, и два, относящиеся к более ранним. Один тандыр обнаружен в предвходном коридоре.

Повидимому, этот тип печей являлся важнейшим отопительным приспособлением античного хорезмийского дома, так как открытые очаги были обнаружены далеко не во всех жилых комнатах дома.

В этом существенное отличие от афригидских домов, где тандыр — сравнительно редкое явление и обычно, как в Тешик-кале, имеет другой тип, изготовляясь из старого хума, или, как в замке № 36, возводясь из глины на полу, а не под полом и не в стене.

Переходя к находкам, сделанным в Аяз-кале, отмечу, помимо костей животных, типичной для кушанского времени керамики, мелких дисковидных и катушкообразных стеклянных, призматических пиритовых, шаровидных, сердоликовых и мраморных, восьмеркообразных халцедоновых бус, датируемых северно-черноморскими параллелями I — III вв. н. э., прежде всего две кушанские медные монеты царя Канишки, время правления которого датируется разными исследователями временем от 78 г. н. э. до середины II в. н. э.

При этом характерно, что в то время как в комнате № 1 монета была найдена на верхней поверхности пола, в комнате № 2 она была обнаружена на дне ванны-закрома, перекрытой обмазками двух полов. Это позволяет считать период жизни постройки сравнительно кратковременным — в пределах нескольких десятилетий.

Добытый при раскопках керамический материал представляет таким образом хорошо датированный комплекс, позволяющий разобраться в других, не датированных монетами памятниках. Сжатую характеристику мы дали выше, в классификации памятников, данной в главе 1, 2.

Как я уже отмечал, на такырах в окрестностях Аяз-кала было сделано много находок медных кушанских монет, часть которых имела на краю (с обеих сторон) надчеканку в виде S.

Связь этой тамги с верхней частью тамги афригидов и нахождение такой же тамги на кирпичах дома № 1 наводит на размышления.

Возможно, что эта тамга преафригидских представителей Сиявушидской династии, начавших проявлять себя в сфере монетной чеканки надчеканкой своей тамги на кушанских монетах.

Напомню также, что тамгу в форме S мы находим в поле двух ранних хорезмийских монет Эрмитажного собрания, опубликованных мною в 1938 г.⁹⁹.

Если S царская или княжеская тамга, то [109] мы, возможно, имеем в ее оттиске на кирпичах заурядного крестьянского дома принципиально новое по сравнению с тамгами Джанбас-калы явление, отражающее новый тип социально-экономических отношений (княжеские рабы в роли строителей? Принадлежность дома родичу или клиенту князя?).

Большой интерес представляет находка в одном из закромов комнаты № 5 двух костяных заостренных палочек с резными головками, одна из которых изображает человеческую руку с вытянутыми и сложенными вместе большим и указательным и прижатыми к ладони остальными тремя пальцами (рис. 1 табл.27).

Вероятно, перед нами стили для письма.

Наконец, в комнате № 4, также на дне закрома, обнаружена золотая бляшка, повидимому, звено ожерелья, с вставленным в нее овальным, хорошо отшлифованным камнем (индийский альмандин — рис. 2 табл. 27).

По своему типу это украшение очень близко к синхроничным произведениям ювелирного искусства Северного Причерноморья.

Наконец, отмечу находку трехгранной бронзовой стрелы, форма которой характерна для скифских стрел Причерноморья поздне-эллинистического времени.

Из находок на такырах стоит отметить 3 фрагмента алебастрового сосуда с орнаментом из ритмически повторяющихся схематических и трактованных женских фигур, в резко расширяющихся книзу,

образуя фигуру треугольника, юбках и с поднятыми в стороны, согнутыми в локте руками с растопыренными пальцами¹⁰⁰ (рис. 6 — 8 табл. 27). Мотив этот, столь же характерный для русских и карельских народных вышивок, дающих почти тождественную трактовку женской фигуры, прибавляет новое звено в постепенно прослеживаемой нами цепи хорезмийско восточно-европейских культурных связей¹⁰¹.

На крепостях кушанского времени можно проследить переход от примитивной системы обороны типа Джанбас-кала к более совершенной. Так в крепости Кургашин-кала мы имеем [112] сразу три варианта обороны углов (рис.46). Один из углов крепости был защищен косой бойницей.

Второй был защищен двумя башнями, придвинутыми почти вплотную (на расстоянии трех

метров) к углу, но угол крепости все же выступал между башнями. На третьем углу мы имеем две стенные башни, сошедшиеся вплотную. Угол оказался поглощенным этими башнями.

Они сомкнулись, образовав в плане фигуру, наподобие «ласточкина хвоста». Особенно хорошо этот тип обороны углов представлен в крепости Аяз-кала № 1 (рис. 40).

Этот тип «ласточкина хвоста» достаточно древен, если оперировать масштабами всего древнего Востока. Мы имеем его на плане, лежащем на коленях статуи Гудеи¹⁰², который правил Лагашем в XXV в. до н. э. Мы имеем его также и в древнеегипетской фортификационной практике. Он особенно хорошо выражен в развалинах крепости Семне¹⁰³ и изображениях крепостей на некоторых шиферных таблетках архаического периода.

Предшествующий ему тип, отраженный на втором в нашем перечне углу крепости Курагашин-кала, встречает прямую аналогию в системе обороны цитадели ассирийского дворца в Хорсабаде. Факт появления этих типов в Хорезме в сравнительно столь позднее время говорит о самостоятельном пути развития хорезмийской фортификации, через много веков после возникновения упомянутых выше памятников Двуречья и Египта, в сходных исторических условиях самостоятельно повторившей путь развития фортификации древнего Востока. Этот тип «ласточкина хвоста» мы встречаем также и на двух углах датируемой кушанским временем цитадели Базар-кала (рис. 47 — 48). Два других угла защищены башнями, ось которых составляет продолжение диагонали крепости, т. е. башнями, тип которых становится обычным в афригидское время.

Эта крепость относится к поздне-кушанскому времени и представляет большой интерес для истории хорезмийской фортификации(рис. 40 — 50).

Ангка-кала расположена примерно в двух километрах к востоку от Кой-крылган-кала, от которой отделена грядой песков. Крепость окружена полосой такыра, покрытого многочисленными остатками керамики, следами жилищ и поселений. Примерно, в 200 м к востоку от крепости расположены развалины квадратного дома с превратившимися в вал кирпичными стенами толщиной около 4 м, размеры внутреннего помещения которого равняются 12х12 м.

К северо-востоку и особенно к северо-западу от крепости расположены следы значительных поселении, — сильно разрушенные бугры построек, сплошь покрытые густым слоем [114] керамики, принадлежащей к описанному выше кушанскому комплексу, среди которой попадаются терракотовые статуэтки. На развалинах одного дома найдены две медные хорезмийские монеты с изображением царя в орлином шлеме, датируемые нами III в. н. э.¹⁰⁴

Ангка-кала отличается от других античных крепостей Хорезма сравнительно небольшими размерами. Она образует правильный квадрат 75 х 75 м, обнесенный типичной для античных крепостей двойной стеной, сложенной из очень крупного квадратного сырцового кирпича размером 40 х 40 х 10 см (иногда кирпичи достигают толщины 15 см).

Кирпичи положены на глиняный раствор, прослойка между кирпичами достигает 8 см.

Ворота, открывающиеся посредине юго-восточной стены крепости, защищены с обеих сторон прямоугольными башнями (5 х 8 м), каждая

из которых открывается внутрь ворот одной бойницей.

На каждом из углов расположена квадратная

башня, средним размером 11 х 11 м. План башни крайне своеобразен, резко отличаясь от угловых сооружений всех других крепостей. Башня как бы облекает с двух сторон входящий в нее угол крепости.

Посредине каждой из остальных трех стен располагается одна прямоугольная башня [115] площадью 5 х 7 м. Башня, как правило, выше, чем стена. Сохранившаяся высота башен превышает сохранившуюся высоту стен на 1 — 3 м. Внешняя стена, имеющая посредине высоты толщину около 2 м, открывается наружу рядом обычных для античных крепостей и описанных нами выше высоких и узких бойниц (внешний раствор 1,90 м, внутренний 1,20 м, ширина 0,25 м, расстояние менаду бойницами — 1,30 м). Низ бойниц расположен на высоте около 4,30 м над уровнем окружающей земли. Стены сохранились на высоту 7 м.

Характерной деталью системы обороны Ангка-калы является наличие по обоим краям каждого простенка между башнями открывающихся наружу круглоарочных дверей 80 см ширины, расположенных на расстоянии около 4 м от башен. Нижний край арок соответствует нижнему краю бойниц. Все арки заложены кирпичом. Повидимому, они были предназначены для вылазок.

Посредине двора крепости расположен плоский, низкий квадратный бугор 18 х 18 м, с квадратным же, около 2,5 х 2,5 м, углублением посредине, вокруг которого расположена группа кустарника.

Повидимому, это остатки дома с колодцем или прудом посредине. Керамика, грудами лежащая посредине этого бугра, по своему типу примыкает к керамике X — XII вв., характерной для развалин раннемусульманского времени в окрестностях Наринджана, резко отличаясь от керамики, покрывающей окрестные крепости. Это говорит о том, что крепость, как и некоторые другие, продолжала в какой-то мере использоваться много позднее времени ее постройки и интенсивной жизни в ее окрестностях. Ряд отмеченных выше отличий от обычного типа античных крепостей, особенно размеры, устройство ворот и тип башен, заставляет видеть в Ангка-кала одно из поздних произведений античной военной архитектуры Хорезма. На это указывают и монетные находки в ее окрестностях, позволяющие датировать ее III — IV в.-н. э. [116]

4. КУШАНО-АФРИГИДСКИЕ ПАМЯТНИКИ (ТОПРАК-КАЛА И ЯККЕ-ПАРСАН)

Следующим временем, по которому экспедиции удалось в 1940 году добыть много нового материала, явился период, названный нами кушано-афригидским и охватывающий время IV — V вв. п. э. — период, лежащий между культурой эпохи расцвета кушанской культуры (Аяз-кала III) до эпохи расцвета культуры афригидской (Беркут-кала).

К этому периоду относится целый ряд частью ранее открытых, но в 1940 г. заново обследованных и по-новому освещенных городищ (Топрак-кала, впервые обследованная нами в 1938 г., Кош-парсан № 1 и № 2, посещенные А. И. Тереножкиным в1937 г.), частью памятников, посещенных впервые в 1940 г. (Малая Кават-кала к западу от Наринджана, Якке-парсан к СЗ от Уй-кала, Эрес-кала на низовьях канала Кельтеминар). Памятники эти довольно различны. Эрес-кала, Топрак-кала, к которым надо прибавить Кырк-кыз-калу — это города, возникшие еще в кангюйское время, но продолжавшие жить полной жизнью и в ранне-афригидский период, вплоть до V — VI века, когда они приходят в упадок. Оба Кош-парсана, Якке-парсан и Малая Кават-кала — это ранне-афригидские замки, построенные, видимо, не раньше начала перехода власти в Хорезме от кушанов к афригидской династии, не раньше конца III и начала IV века.

Особенно интересна Топрак-кала (рис. 62 сл.). Городище дало исключительно обильные монетные находки, с подавляющим преобладанием ранне-афригидских монет III — IV вв. н. э. Наряду с ними попадается довольно много кушанских монет, по преимуществу Васудевы.

Особняком стоит одна хорезмийская монета с имитацией надписи Эвкратида, датируемая нами концом I в. до н. э. (см. ниже).

Поздне-афригидские монеты, весьма многочисленные на окружающих такырах, на городище встречаются единицами. Стратиграфический шурф, заложенный на городище, показал, что этот памятник, поверхность которого сильно разрушена пухлым солончаком, дает культурный слой мощностью в 4 м, в котором выделяется 10 горизонтов, разделенных между собою хорошо прослеживаемыми глиняными полами, не считая более мелких прослоек.

Нижние горизонты дают характерную поздне-кангюйскую и кушанскую керамику, поверхностные сборы и верхние горизонты — керамику ранне-афригидскую, не позднее V — начала VI века. Таким образом вся свита культурных слоев Топрак-кала охватывает период около пяти веков.

Интересна планировка городища. Оно имеет форму правильного прямоугольника 500×350 метров, вытянутого с севера на юг, с мощными стенами из сырцового кирпича античных размеров с многочисленными квадратными башнями. Сохранность стен — плохая. Весь северо-западный угол крепости занимает огромный замок правителя города, состоящий из двора 180 х 180 м со сложной планировкой и величественного трехбашенного донжона, сохранившегося на высоту до 25 метров и [120] содержащего многочисленные, целиком сохранившиеся сводчатые помещения.

Как замок, так и угловые башни города сохранили следы декоровки прямоугольными пилястрами, разделяющие стреловидные бойницы внешних стен, расположенных таким образом в прямоугольных нишах между пилястрами. Это резко отличает Топрак-калу от более ранних античных крепостей с их строгими гладкими поверхностями стен, разбитых лишь узкими и высокими щелями бойниц. В этом отношении Топрак-кала и, видимо, синхроничная Кзыл-кала, расположенная в непосредственном соседстве с первой, являясь памятником последнего этапа истории архитектуры античного Хорезма, может рассматриваться как прототип гофрированных массивными полуколоннами замков афригидского времени.

К ЮВ углу замка примыкают остатки обширного комплекса сооружений, центром которого являлось огромное прямоугольное помещение, обнесенное мощной двойной кирпичной стеной с проходом внутри, к которому с юга примыкает длинный коридор, ведущий по направлению к главной улице городища. Наличие большого количества выходящей на поверхность белой золы в центральном прямоугольнике и общая планировка с характерным обходным коридором вокруг этого прямоугольника, очень похожая на планировку храма огня в Шапуре, позволяет предполагать в этом здании городской храм огня. Центральное здание храма было окружено сплошной застройкой в виде системы длинных коридорообразных сооружений, следы которых сохранились. Снаружи замковый и храмовый комплексы были обнесены мощной стеной, с башнями посредине восточной и южной сторон и с целой системой внутренних дворов, расположенных к северу от храмового здания. Ко входу в южный коридор храма извне примыкал квадратный двор, обнесенный портиком с колоннами. Угол между замком и храмовым комплексом и восточной стеной образует лишенную следов построек площадку, по нашему предположению, — базарную площадь. Остальная часть городища — жилая часть города разделена улицей, идущей по средней линии от расположенных в южной стене ворот к храму и замку правителя. По обе стороны этой улицы расположены разделенные симметричными переулками 8 — 10 кварталов, каждый из которых представляет из себя сплошной жилой массив, без всяких признаков разделения на дома, огромный комплекс смежных комнат, число которых в каждом массиве доходит до 200. Почти каждый массив имеет близ центра возвышенную часть, нередко в виде вымощенной сплошь кирпичом площадки. По нашему мнению, это остатки поднимавшихся над каждым массивом центральных башен — прототип афригидских кёшков.

В целом картина позднеантичного хорезмийского города раскрывается с большой полнотой, целиком подтверждая выдвинутую нами в свое время на основании письменных источников гипотезу о том, что позднеантичный среднеазиатский город представлял собой совокупность большесемейных домовых общин, связанных с достаточно архаическим типом общественно-бытового уклада¹⁰⁵.

В позднеантичном городе продолжает в основных чертах сохраняться тот уклад жизни, который мы устанавливаем для укрепленного поселения кангюйского времени типа Джанбас-кала, вплоть до сохранения традиционного деления поселения главной улицей на два квартала, вероятно, и здесь сохраняющего в той или иной мере связь с фратриями.

Новое — в мощном трехбашенном замке, господствующем над городом, в усадьбе-гиганте, перед которой огромные большесемейные жилые комплексы шахристана кажутся карликами.

В целом, архитектурная композиция Топрак-калы, в которой выступает на первый план вертикальное членение объемов (башни домов-кварталов, замок правителя) и высотное решение центрального здания, подавляющее человека своей колоссальной массой, тесно ассоциируется с формами архитектуры классического Востока. Так, в своем развитии [124] хорезмийская позднеантичная архитектура повторяет много веков спустя путь, некогда пройденный зодчеством

Характерно, что аналогичные Топрак-калинской, хотя и менее грандиозные, усадьбы-замки мы находим и на остальных городищах этого времени — на Эрес-кале и в Кырк-кыз-кале, в противоположность более ранним городищам типа Базар-калы, где цитадель лишена жилых построек и, очевидно, является refugium’oм, местом общественных собраний и культов, как дом огня в Джанбас-кала.

Перед нами, таким образом, раскрывается в основных чертах характер общественного строя зрелой среднеазиатской античности, некоторые особенности развития которого мы пытались вскрыть в нашей работе 1938 года. Позднеантичный Хорезм встает перед нами в облике своих археологических памятников, как типичное древневосточное общество, с его противоречивым сочетанием развитой городской жизни сложившегося государства, возглавляемого могущественной рабовладельческой аристократией, с одной стороны, и глубоко-архаическим, устойчивым и косным общинным укладом, несущим с собой разнообразные и прочные традиции родового строя. Город в условиях позднеантичного Хорезма — носитель уходящих традиций Древнего Востока. Анализ хорезмийской деревни этого времени показывает, что именно она явилась сферой проявления новых социально-экономических тенденций, знаменующих зарождение элементов феодализма¹⁰⁶.

Упадок городской жизни, характеризующий этот процесс, нашел яркое отражение в Топрак-кала. В V — VI веке наблюдается резкий упадок городского ремесла, особенно проявляющийся в керамике. Она становится более грубой. В тесте хумов и крупных сосудов появляется сильная примесь дресвы. Сильно растет процент грубой керамики домашнего производства, сделанной без гончарного круга. К VII веку сам город пустеет, превращаясь в гигантский некрополь оссуарных погребений. Напротив, на окружающих такырах жизнь продолжается, судя по монетным находкам, до конца афригидской эпохи. Таким образом и здесь проявляется установленная Марксом и Энгельсом закономерность, характерная для перехода от античного строя к феодализму — перенос центра общественной жизни из города в деревню, установление доминирующего положения последней.

Расположенные вне городов замки кушано-афригидского времени, датируемые IV — VI вв., характеризуются следующими основными признаками, отличающими их от позднеафригидских.

1. Донжоны их построены из кирпича античных размеров, в то время как внешние стены глинобитные.

2. Донжоны расположены в центре двора, а не в углу, у ворот, как в позднеафригидских замках. [125]

3. Замок имеет, таким образом, концентрический план в виде двух или трех вписанных друг в друга квадратов.

4. Внешний и внутренний дворы образуют по отношению к окружающей их поверхности такыра систему все повышающихся (метра на 1,5 — 2) террас, увенчанных, наконец, донжоном.

5. В наиболее архаичном замке — Малой Кават-кале (рис. 68) — центральная цитадель не представляет собой цельное замкнутое сверху здание — башню, а имеет внутри обширный, некогда окруженный помещениями двор, а стены цитадели (здесь вряд ли уместен самый тер

мин донжон) покрыты многочисленными бойницами, частыми и высокими, как в античных крепостях, но имеющими уже не стрельчатое, а горизонтальное перекрытие, как в афригидских памятниках.

В целом — ранне-афригидские и кушано-афригидские замки, особенно замок Якке-парсан, в центре двора которого поднимается мощный донжон, со стенами выше цоколя, декорованный эффектными полуколоннами, обнесенными тремя квадратами глиняных стен, [126] повы

шающихся от периферии к центру, заставляют нас вспомнить описание, данное ал-Бируни замку Фир близ столицы Хорезма — Кята, относимое им к IV в. н. э.¹⁰⁷.

«И построил (Африг) свой замок (qasr^un) внутри ал-Фира в 660 году после Александра (Македонского). И ведут летоисчисление от него (Африга) и от потомков его. И был ал-Фир крепостью близ города Хорезма с построенными из глины и сырцового кирпича (libn^un) тремя стенами, одна внутри другой, следуя друг за другом по высоте, и превосходил все их замок царей, так же как Гумдан в Йемене, когда был резиденцией Тоббов».

III. ВРЕМЯ ДВЕНАДЦАТИ ТЫСЯЧ ЗАМКОВ (Раннее средневековье Хорезма)

1. МЕРТВЫЙ ОАЗИС БЕРКУТ-КАЛА

«Маздахкан — большой город, вокруг него двенадцать тысяч

замков и обширный рустак», Ал-Макдиси. BOA III, 288.

Если мы двинемся из крепости Кырк-кыз, лежащей посредине обращенной выпуклостью к северу дуги древних крепостей на юг, перед нами развернется совершенно иной, чем в предыдущей зоне, культурный ландшафт. Вокруг нас подымаются бесчисленные укрепленные замки и усадьбы, каждая из которых представляет собой целую крепость с донжоном в центре одной из стен или в середине и с мощной стеной, окружающей надворные, постройки.

Перед нами картина, рисующая общество, характер уклада которого резко изменился по сравнению с тем, что мы имели в предшествующую эпоху. Перед нами памятники, созданные людьми, жившими в постоянном страхе нападения, в эпоху каких-то бурных социальных и межплеменных столкновений.

Наиболее характерную картину хорезмийского расселения эпохи арабского завоевания дает мертвый оазис, в центре которого расположены руины крепости Беркут-кала. Он вытянут узкой (1 — 3 км) полосой, около 25 км длины, вдоль русла большого древнего канала. На севере он тянется почти до самой крепости Кырк-кыз, на юге — до развалин замка Тешик-кала, бывшего основным объектом наших раскопок. Еще южнее, в 2 — 2,5 км, расположены эффектные развалины замка Кум-баскан-кала (в переводе — «Засыпанный песком», что вполне соответствует действительности). На площади оазиса разбросано свыше 100 укрепленных усадеб различных размеров (рис. 77 — 78).

Мы не имеем здесь ни городов, ни деревень в собственном смысле слова. Повсюду поднимаются высокие руины отдельно стоящих на расстоянии 100 — 200 м одна от другой укрепленных усадеб различных размеров — от грандиозных развалин больших замков (площадью в среднем 100 х 100 м) до небольших усадеб, площадь двора которых варьирует около 30 — 40 м в квадрате, спускаясь иногда до 10 х 10 м и даже ниже. Однако все они, несмотря на резкие различия в размерах, характеризуются единым типом планировки (рис. 75 и 86). Средоточие каждой усадьбы составляет жилая башня, донжон, помещения которой подняты на массивном глинобитном цоколе в виде усеченной пирамиды. Размеры усадеб крайне разнообразны. Цоколи донжонов больших замков достигают высоты 6 — 8 м, высота цоколей маленьких усадеб колеблется вокруг 3 — 4 м. Соответственно колеблются и размеры жилого этажа донжонов, форма которого приближается обычно к квадрату, с длиной стороны около 6 — 7 м.

Структура донжонов варьирует довольно значительно. Повидимому, более древней формой, представляющей переход от построек эллинистической эпохи, являются донжоны, цоколь которых состоит из двух параллельных вытянутых помещений, перекрытых коробовыми сводами, по структуре близких к описанным нами выше для античной эпохи, но отличающимися некоторыми особенностями кладки. Таков донжон раскопанного в 1938 г. А. И. Тереножкиным дома № 34 в окрестностях развалин крепости Беркут-кала, раскопанного нами в 1939 г. замка № 36 близ Тешик-кала и ряда других зданий, обследованных нами в том же районе¹⁰⁸. [129]

Маленькие замки афригидского времени являлись местом обитания остававшегося еще свободным земледельческого населения Хорезма, жившего большими семьями. Донжоны замков служили для этих семей в мирное время прежде всего своеобразными амбарами — местом хранения припасов и воды на случай осады. В этом отношении показательна раскопанная А. И. Тереножкиным в1937 г. жилая башня «замка» № 4¹⁰⁹ (рис. 75). Вся площадь башни (около 13 м в квадрате) оказалась разбитой на 3 больших и 2 малых комнаты и загибающийся углом коридор, в который выходили 4 из 5 помещений. В одном из помещений обнаружен очаг, во всех — остатки запасов пищи: проса, сушеных груш, тыквы, хранившихся в закромах или ссыпанных кучами, или во всех комнатах, особенно в комнате № 2, большое количество хумов — огромных кувшинов для хранения воды (в комнате № 2 их оказалось 14). Весьма интересно отметить, что по обе стороны входа в комнату № 4 оказалась сложенная у стены куча комьев глины, на каждом из которых был оттиск печати с изображением сидящего человека (табл. 76).

Сейчас мы можем довольно точно характеризовать Большой Беркут-калинский канал и примыкающую к нему заселенную полосу.

(Канал начинается еще в пределах нынешней культурной полосы, километрах в двух к югу от развалин Гульдурсуна, где он в виде сухого глинистого русла, обрамленного двумя высокими валами, тянется параллельно нынешнему арыку Тазабагъяб, к востоку от последнего. По руслу древнего канала пролегает на этом участке дорога Тамды — Турткуль. На полях совхоза Гульдурсун за развалинами крепости русло канала теряется. Однако вслед за границей полей в начинающихся здесь песках вновь прослеживаются остатки русла канала в виде глинистого вала, местами проглядывающего между барханами, тянущегося на ССЗ по направлению к южной оконечности полосы Беркут-калинских такыров. После полосы дефляции такыров и тяжелых песков, [133]

отделяющих эти такыры от Гульдурсуна, русло канала выходит на поверхность такыра и тянется с юга на север в виде плоского глинистого возвышения, с мелкой керамической щебенкой на поверхности, шириной 40 — 60 метров и высотой 1 — 1,5 метра, окаймленного с обеих сторон грядой песков и местами занесенного, ими. Как выяснилось, русла как этого канала, так и его ответвлений служат средоточием процесса аккумуляции подвижных песков на поверхности такыров, и пересекающие такыры в различных направлениях гряды тяжелых барханов во всех случаях, обследованных нами, скрывают под собой русла арыков большего или меньшего размера, глиняная поверхность которых местами может быть хорошо прослежена.

Такыры окаймляют канал с обеих сторон полосой общей ширины 1 — 3 км, более широкой с запада и более узкой к востоку. На востоке зона дефляции такыров и тяжелых песков тянется параллельно каналу вплоть до Уй-кала, близ которой полоса разрушенных такыров и котловины выдува пересекают канал, подходя почти вплотную к крепости.

Напротив, с запада граница такыров идет общим направлением на северо-запад, все далее отклоняясь от канала и к северу от Беркут-калы, уходит далеко на запад. К северу от Уй-калы площадь такыров, местами занесенных песками, уходит на север и на северо-запад, в направлении к Кырк-кыз, Аяз-кала и Кош-парсан.

К северу от Уй-кала систематическое обследование еще не осуществлено, однако во время посещения мною и Я. Г. Гулямовым в 1938 г. развалин крепостей Кырк-кыз и Кургашин-кала мы зарегистрировали русло большого канала хорошей сохранности в виде двойного вала с широкой ложбиной между ними, идущей от Уй-кала на Кырк-кыз-кала, перед последней поворачивающего на восток, орошавшего некогда своей хвостовой частью окрестности крепости Кургашин-кала к юго-западу от Кокчинской возвышенности.

Между Уй-кала и Кырк-кыз при осмотре как с той, так и с другой стороны нами была зарегистрирована в поле зрения бинокля цепь замков афригидского типа, вытянувшихся вдоль линии канала.

Во время маршрута 1939 г. из Аяз-кала в Джанбас-кала зона этого арыка с хорошо выраженными руслом и такырами с большим количеством культурных остатков была нами пересечена между Уй-кала и Кырк-кыз. Обследование этой части Беркут-калинского канала предстоит в дальнейшем.

Переходя к характеристике самих памятников канала между развалинами Кум-баскан и Уй-кала, мы должны прежде всего отметить, что эта зона была густо заселена уже в кангюйско-кушанское, а может быть и более раннее время. Свидетельством этого является большое количество античной, преимущественно красной керамики, в числе которой в обилии попадаются фрагменты сосудов характерных форм: донышки конических и пиалообразных чаш, ручки кувшинов, закраины хумов, а также античные статуэтки, печати, бусы и бронзовые стрелы скифского типа (рис.75). Местами эти остатки образуют значительные скопления, сопровождающиеся следами построек, — на плоской поверхности такыра выступают в плане следы стен, зданий, срезанных на уровне поверхности такыра, врытые в землю хумы и т. д. По всем признакам эти поселения были разрушены и распаханы в афригидскую эпоху.

Некоторые крепости несут явные признаки того, что основание им было положено в кангюйско-кушанскую эпоху. Это относится прежде всего к крупнейшим крепостям Беркут-кала и особенно Уй-кала, на поверхности дворов которых обнаруживается большое количество античной керамики.

В Уй-кала античный период отразился и в самой постройке, некоторые части которой восходят к античному времени. Это же нужно отметить и в отношении Кум-баскан-кала.

Однако все эти крепости подверглись в афригидскую эпоху коренной перестройке, получив в конечном итоге тот вид, который столь характерен для памятников этого времени.

Расцвет жизни на Беркут-калинских такырах падает на VII — VIII столетия. К этому времени относится постройка или коренная перестройка большинства замков средней и южной части такыров. Однако налицо ряд замков, несомненно построенных значительно раньше, вероятно, в V — VI вв. и продолжавших в мало измененном виде жить до времени арабского завоевания.

К этому времени относится, повидимому, значительная часть замков в районе Уй-калы, замок № 9 к СВ от Беркут-калы и к северу от Тешик-калы — замок № 32. Эти замки отличаются прежде всего отсутствием высоких донжонов и рядом особенностей в типе керамики (сближающиеся с керамикой Топрак-калы) и строительной техники.

Однако вопрос установления относительной хронологии всех замков потребует еще значительной работы.

Анализ плана Беркут-калинского оазиса позволяет установить на его территории несколько групп мелких замков, объединяемых тяготением к определенным крупным замкам и группировкой по отдельным ответвлениям большого канала. Между этими группами располагаются более или менее значительные [135] просветы. При этом большие замки имеют тенденцию располагаться близ голов ответвлений большого канала, на которых расположены тяготеющие к ним укрепленные усадьбы.

Идя с юга на север, мы на левом берегу канала видим группу Кум-баскан-калы (8 замков, считая и Кум-баскан), на правом — группу большого замка № 41 (сохранилось два замка).

Далее следует Тешик-кала, контролирующая крупное правое ответвление большого канала и объединяющая группу в 16 замков. Повидимому (здесь трудно говорить с полной уверенностью), замок № 32 являлся центром значительной левобережной группы замков, вытянутых в две линии с вершиной угла в № 32. Эта группа насчитывает 8 замков.

Возможно, впрочем, что сам замок № 32 тяготел к Тешик-кале, а предположительно связанные с ним замки — к Беркут-кале, хотя нам это кажется менее вероятным. Беркут-кала с прилегающим к ней небольшим посадом, зародышем городка, контролировала, повидимому, четыре ответвления канала (одно — выше Беркут-калы и три — ниже) и объединяла группу в 25 замков, в свою очередь разделяющуюся на четыре подгруппы по каналам — в 8, 7, 6 и 4 замка (между ними № 37 на юге и 16 на севере).

Повидимому, особую группу представляли 7 левобережных замков, расположенных между № 9 на юге и № 58 и 59 на севере. Какой из этих замков, отличающихся значительными размерами, был центром этой группы сказать трудно. На это могут претендовать по крайней мере четыре из них (9, 10, 11 и 13).

Трудно сказать, куда относились замки № 14 и 57, хотя весьма возможно, что они принадлежали к большой левобережной группе замков, центром которой являлся замок № 84, располагавшийся, повидимому, вдоль большого ответвления канала, которое прослежено нами лишь в хвостовой части (около замка № 74). Тогда в эту группу должны быть отнесены 9 замков.

На правом берегу, несколько ниже предыдущей, находится состоящая из 7 замков группа замка № 60, канал которого, повидимому, занесен песками (см. план, рис. 77).

И, наконец, крайнюю северную из обследованных групп представляет группа 14 замков по большому левому ответвлению основного арыка и по идущему параллельно ему небольшому каналу, — группа, центром которой является Уй-кала.

Впрочем, возможно, что 4 замка малого ответвления от 80 до 72 составляют отдельную маленькую группу.

Конечно, это только предварительная наметка, требующая еще своего уточнения, однако, основные контуры ее несомненны. Мы имеем от 8 до 13 групп замков, каждая из которых, как правило, базируется на определенное ответвление канала, контролирующегося одним из более значительных замков. Эти группы, по нескольку, тяготеют к четырем крупнейшим замкам Кум-баскан (группа замка № 40), Тешик-кала (группа замка № 32), Беркут-кала и Уй-кала.

В целом мы видим как бы намек на известную иерархию замков, отражающую, вероятно, элементы иерархического расчленения общества. Однако это, конечно, еще не феодальная иерархия, ибо отсутствует пьедестал таковой — крепостная деревня. Вероятно, перед нами отражение иерархического расчленения родовых общин, распадающихся на большесемейные домовые общины. Но зачатки, предпосылки формирования феодальной иерархии видеть здесь, мне кажется, уже можно, как в самом типе афригидского расселения мы можем видеть переход к типу, ставшему господствующим в средневековом Хорезме.

Арабское завоевание положило конец жизни Беркут-калинского комплекса. Вряд ли многие замки пережили IX столетие. Об этом говорит почти полное отсутствие керамических и монетных находок мусульманского времени в этом районе при исключительном обилии находок эллинистического и афригидского времени. Лишь немногие замки — № 8, № 61, в их числе — продолжали жить в IX — XII в. Керамика XII века найдена в одной из башен замка № 60.

Спорадичность этих находок говорит за то, что заселенность Беркут-калинских такыров в XI — XII веке носила особый характер, и вряд ли мы ошибемся, если предположим, что некоторые из наилучше сохранившихся замков были использованы для расквартирования пограничных военных постов, наблюдавших за пустыней и прикрывавших Хорезмский оазис со стороны Дженда (низовья Сыр-Дарьи) и Бухары. Аналогичные спорадические находки керамики XII — XIII века нами были сделаны в 1938 г. и на ряде развалин эллинистического времени, в результате чего мы, пожалуй, можем сейчас восстановить направление этой пограничной линии ранне-средневекового Хорезма. Она начиналась у Эрес-калы, тянулась к Кузы-крылган-кале и Ангка-кале, далее шла на замок № 8 близ Беркут-калы, далее на замок № 60, затем дальше на север по течению Беркут-калинского канала — в район развалин Кырк-кыз, далее на запад, к Аяз-кала. Расположенная на вершине 60-метрового холма крепость Аяз-кала № 1, воздвигнутая в кушанское время, была прочно обжита в XII — XIII столетии, в то время как никаких признаков культуры этой эпохи на [136] окружающих крепость такырах не найдено, что является серьезным аргументом в пользу нашей гипотезы о стратегическом характере этой линии ранне-средневековых населенных пунктов в зоне, бывшей в это время уже зоной мертвых земель и развалин.

2. ТЕШИК-КАЛА И ЗАМОК № 36

Основным объектом наших раскопок явилась Тешик-кала (рис. 79 — 83, табл. 39 — 46, 51 — 56).

Мощной глинобитной стеной, с овальными башнями по углам, обведена прямоугольная площадь свыше 10 000 кв. м. Стены эти когда-то имели наверху парапет с зубцами, прикрывающий бойцов. Следы этого парапета сохранились в некоторых местах стены. Тип стены резко отличен от типа стен крепостей античного времени. В отличие от античных крепостей, стены целиком (за исключением некоторых участков, отремонтированных при помощи кирпича) выложены при помощи глинобитной кладки («пахса»). Кирпич для постройки внешних стен крепости, как правило, не употреблялся. Башни овальные, ось их составляет продолжение диагонали крепости. Бойницы — невысокие, узкие, плоско-перекрытые, не рассчитанные, как античные бойницы, на навесный бой.

Внутри внешней стены расположена вторая стена, более тонкая, чем внешняя, но той же высоты. Учитывая, что эта внутренняя стена отстоит (особенно в северо-восточной части) лишь на несколько метров от внешней стены, с точки зрения фортификации она представляет собой совершенно бесполезное сооружение. Лишь раскопки позволили нам вскрыть историю этой внутренней стены.

Посредине юго-западной стороны этой внутренней стены располагается донжон или, если пользоваться древней среднеазиатской терминологией, «кёшк» — жилая башня замка, нижнюю часть которой составляет мощный цоколь — сплошная масса глинобитной кладки в форме усеченной пирамиды. Цоколь имеет высоту со стороны внутреннего двора 6,5 м, а со стороны внешнего двора, расположенного значительно ниже, 8 м. [139]

На выравненной площадке вверху этого цоколя были возведены стены жилых и хозяйственных помещений — жилище владельца замка. Стены сложены из сырцового кирпича меньшего размера, чем кирпичи античного времени (35 х 35 х 8 см). С внешней стороны эти стены обработаны в виде ряда массивных полуколонн, соединенных вверху полукруглыми перспективными арочками. Поверхность каждой полуколонны декорована тремя ложными бойницами.

Вопрос о происхожении «гофрированных» полуколоннами зданий, ранее известных лишь по средневековым памятникам (Мерв, Кыз-кала¹¹⁰, Рабати-Малик¹¹¹) давно служит объектом внимания историков архитектуры.

Е. Diez¹¹², указывая на связь решения «гофрированного фасада» изображения замка на Аниковском блюде с ассиро-вавилонской архитектурой, одновременно считает возможным ассоциировать это решение с традициями индийской деревянной архитектуры. Джелаль Асад¹¹³ пытается искать прототип средневековых «гофрированных» построек (мавзолей из Радкана, мавзолей Джелаледдина Руми в Конии) в… кочевнической юрте.

А. И. Тереножкин, как мы указывали выше, пытается вывести «гофрировку» памятников афригидского времени из решения фасада, свойственного памятникам типа Аяз-калы № 1¹¹⁴. Я думаю, что здесь налицо более сложный процесс, и «гофрировка» полуколоннами имеет два прототипа, как результат скрещения которых она должна рассматриваться:

1) обработка стены прямоугольными пилястрами, связанными с бойницами — как в Топрак-кала и Кызыл-кала — непосредственных предшественниках афригидских памятников и

2) галлереи-аркады культовых и дворцовых зданий, хорошо нам известные по согдийским оссуариям.

По существу говоря, памятники типа Тешик-кала представляют собой трансформацию решения фасада Кызыл-калы и башен Топрак-калы под влиянием принципа аркады.

Обращаясь к внутренности кёшка, мы начнем наш обзор со стороны входа, расположенного на его северо-западной стороне. Вход сильно разрушен большой промоиной. Есть основания предполагать, что он шел через подъемный мост из расположенной против входа небольшой башенки (рис. 81, а также реконструкции табл. 40).

Входя в кёшк, мы попадаем в предвходный коридор. Направо, налево и в конце его открываются двери. Слева расположена комната с кирпичной лежанкой у одной из стен, с двумя кирпичными вымостками посредине внешней стены этой комнаты, между которыми находилась большая мусорная яма.

В углу лежанки располагались два глиняных закрома, внутри которых была найдена мучнистая масса. В целом комната производит впечатление сочетания жилого помещения с хозяйственным хранилищем. Учитывая, что эта комната принадлежит к внешней части кёшка, можно предполагать, что здесь было помещение слуг владельца замка, находившихся на случай осады в пределах самой жилой башни, возможно — помещение охраны кёшка.

Направо от входа располагалась комната №8. Это обширная комната, середина которон, к сожалению, разрушена большой промоиной. По стенам, вокруг всей комнаты, идет широкая лежанка. В противоположном входу фасаде комнаты в углах выступают массивные кирпичные пилястры, образующие нишу, возможно перекрытую когда-то полукуполом (как мы имеем в отмеченном ниже доме № 50 в окрестностях Тешик-кала).

Вдоль стен комнаты было найдено большое количество обломков глиняных фризов, [140] украшавших верхнюю часть стен. На полу возле лежанки был найден большой обрывок ковра с орнаментом, вытканным гобеленовой техникой.

По всему своему облику эта комната носит парадный, даже торжественный характер. Вероятно, она являлась парадной приемной комнатой владельца замка. Из входного коридора, через тройную дверь, нижняя часть коробки которой прекрасно сохранилась, мы попадаем в центральное помещение замка (комната № 2). При расчистке нижних слоев завала, покрывавшего эту комнату, мы обнаружили у дверей, ведущих из нее, правильно лежащие, рядами, поставленные на ребра кирпичи. Анализ расположения этих кирпичей с несомненностью привел к заключению, что входы в центральное помещение были покрыты небольшими коробовыми сводами, опиравшимися на продолжение стен смежных комнат и выдававшимися, в виде своеобразных порталов, внутрь центрального помещения. Когда это помещение было цело, оно, несомненно, имело эффектный и своеобразный вид (см. табл. 40а). Посредине центрального помещения был обнаружен колодец — вертикальная шахта, уходящая в глубь цоколя замка, стенки которой выложены сырцовым кирпичом.

Направо и налево от этой комнаты такие же массивные тройные двери ведут в соседние помещения. Налево располагается небольшая вытянутая комната (№ 3), пол которой оказался покрытым слоем навоза. Вероятно, последний период жизни замка эта комната служила складом топлива.

Другая, противоположная комната, в которую мы попадаем, поднявшись по небольшому пандусу, являлась жилой комнатой владельца замка, по декорировке напоминая описанную мною приемную комнату. Она имела высокую лежанку и открытый, выложенный из сырцового кирпича очаг посредине. Верхняя часть стен была декорирована идущим кругом фризом из сырой глины, который на юго-западной стене прекрасно сохранился. Орнамент фриза состоит из чередующихся, чрезвычайно архаичных по типу восьмилучевых розеток и пятилистных пальметок (табл. 40 и 41). Этот фриз был нами снят и находится в настоящее время в Государственном Эрмитаже.

На противоположной от входа стене центрального помещения располагались две двери. Через левую из них мы попадаем в комнату № 7. Это большая комната, расположенная в восточном углу кёшка. У входа в эту комнату был расположен врытый в землю огромный хум (глиняная корчага), в котором свободно помещается человек (табл. 42, рис. 2).

По стенам комнаты были обнаружены груды обломков разрушенных хумов. По предварительным подсчетам черепков, корчаг было больше десяти. На полу были найдены косточки и зерна растений, в том числе косточки винограда, громадное количество зерен проса. Корчаги располагались на кирпичной вымостке, шедшей вокруг комнаты. Повидимому, эта комната представляла собой хозяйственное хранилище воды и пищевых запасов.

Правая дверь в передней стене центрального помещения вела также через невысокий пандус в жилое помещение, в комнату № 6, имеющую лежанку справа и выложенный из кирпича очаг слева от входа.

Через эту комнату мы попадаем в расположенные в южном углу замка комнаты. Одна из них оказалась пустой, а в другой была обнаружена кирпичная вымостка с вмазанным в нее большим глиняным сосудом. Перед вымосткой располагалось несколько ям. Повидимому, это помещение имело хозяйственное назначение.

При расчистке комнаты № 6 нам удалось выяснить ряд интересных деталей для истории планировки комнат афригидской эпохи. Более ранняя планировка характеризовалась лежанкой, идущей вокруг комнаты, в центре которой находился открытый очаг. Более поздняя планировка, относящаяся к моменту гибели замка, характеризовалась широкими лежанками, расположенными у одной из стен. Только в одной комнате № 8 лежанка в момент гибели замка шла вокруг всей комнаты, сохраняя старый принцип планировки.

Во время разборки стены между комнатой № 7 и № 6 был обнаружен любопытный факт. Три нижних ряда кирпичей северо-восточной стены, давшей сильную осадку в своей средней части, оказались содержащими в швах глиняные шарики небольшого размера, лежащие группами по 3 — 4 штуки. Эти шарики были только в нижних трех рядах кирпичей и никакой конструктивной роли не играли. В хорошо сохранившейся другой стене комнаты № 7 таких шариков обнаружено не было (табл. 43 рис. 2-3).

По гипотезе, выдвинутой одним из наших рабочих казахов, Серикбаем Оралбаевым, эти шарики были положены сюда с магической целью для предохранения стены от разрушения. Аналогичный способ колдовства при помощи наговоренных шариков, по словам Оралбаева, до недавнего еще времени применялся в казахском быту.

Любопытен самый факт наличия шариков в наиболее пострадавшей стене. Повидимому, строитель не был очень уверен в прочности сооружения, возводимого, как мы увидим ниже, над плохо забутованным древним помещением, и прибег в данном случае к помощи колдовства, [142] для того чтобы обезопасить выстроенную стену от оседания в это помещение.

Раскопки внутреннего двора показали, что двор был окружен со всех сторон каррэ построек, располагавшихся так же, как в средневековых медресе или караван-сараях. Вдоль каждой стены шли, подобно «худжрам» медресе, узкие длинные помещения, покрытые коробовыми сводами, обращенными торцом внутрь двора. Каждая худжра была разделена на два помещения — переднее и заднее. Некоторые имели хозяйственное назначение. Одна из этих комнат содержала большое количество жерновов, другая была почти сплошь уставлена хумами.

Некоторые комнаты имели посредине открытый очаг и по стенам кирпичные нары такие же, как и в комнате № 1 и 6 в кёшке замка.

Большой интерес представляет небольшой, стоящий изолированно домик посредине двора. Он оказался имеющим чрезвычайно мощные кирпичные стены, значительно более толстые, что во всех остальных помещениях, угловой вход и интересную планировку.

Вдоль стен шла канавка, окружавшая возвышение посредине, срубленное при позднейшей перепланировке. Уже при раскопках эта планировка заставила нас заподозреть здесь здание культового значения. Сравнение этой планировки с планировкой «храма огня» в Шапуре сделало это предположение особенно вероятным. Это здание, вероятно, являлось своего рода домашней капеллой владельца замка.

Переходя к находкам, сделанным в Тешик-кале, отмечу прежде всего огромное количество разнообразной керамики, резко отличной от керамики античного времени. Мы встречаем здесь большое количество хумов с характерным венчиком, орнаментированным полосой косых рубцов (табл. 51), большое количество водоносных кувшинов с маленьким дном, выпуклыми стенками и с расширяющейся кверху плоской ручкой. Встречаем большое количество бытовой посуды, среди которой имеется значительный процент посуды, сделанной без гончарного круга (см. ниже).

Затем нами было найдено большое количество мелких обрывков тканей, два фрагмента деревянных гребней, изделия из кости (поясная пряжка, фрагмент гравированной пластинки и др.), детские игрушки, статуэтки барана, медные перстни, бусы (табл. 55).

Найдено огромное количество органических остатков, позволяющих предположить, что и в эту эпоху уже земледелие и скотоводство охватили все те породы растений (просо, ячмень, пшеница, бобы, виноград, персик, абрикос, хлопок, дыня, тыква, огурец) и животных (овца, коза, корова, лошадь, верблюд, осел, свинья, куры), которые употребляются и в настоящее время.

Наши знания об искусстве Хорезма этой эпохи были обогащены, с одной стороны, находкой описанного выше фриза, а с другой стороны, находкой в яме одного из помещений двора трех оттисков больших печатей на глиняных комьях. На двух оттисках находилось изображение четверорукого божества, на третьем оттиске была изображена сцена охоты, причем всадник на чрезвычайно изящно выполненной лошади стреляет из лука в убегающего от него дикого козла. Изображение по тонкости не уступает лучшим изображениям на сасанидских блюдах. Конь по своей трактовке напоминает коня на известном согдийском щите VIII в. из замка Дивастича на горе Муг (табл. 54).

Эти находки имеют двоякое значение. Прежде всего они подтвердили нашу гипотезу о хорезмийском происхождении серебряных чаш Эрмитажа и Британского музея с изображением четверорукого божества¹¹⁵. Находка изображения четверорукого божества в культурном слое Тешик-калы решает вопрос окончательно в пользу хорезмийского происхождения этих серебряных изделий.

Еще более важен самый факт наличия в хорезмийском пантеоне четверорукого божества; в котором нельзя не видеть несомненных признаков влияния образов индо-буддийской иконографии.

Самый факт этой находки говорит о том, что хорезмийская идеология этой эпохи ещё в VII — VIII вв. н. э. отражала влияние каких-то индо-буддийских традиций. Эти связи с индо-бактрийским миром были прослежены нами раньше и на нумизматическом материале¹¹⁶. [143]

Таким образом наша находка позволила установить до сих пор неизвестный факт распространения влияния буддизма столь далеко на северо-запад, влияния этой религии на культуру древнего Хорезма¹¹⁷. Позднее это положение стало совершенно бесспорным в свете находок в Джанбас-кала.

Когда мы вскрыли обмазку пола в комнате № 7, то под ней открылся старый пол с рядом провалов. Одна из этих ям оказалась наполненной рыхлой глинистой массой, причем, углубившись на полтора метра, расчищавший яму рабочий не мог нащупать ее дна. Когда для выяснения этой загадочной ямы я начал расчищать это место, я обнаружил, что одну из стен ямы образует правильная кирпичная кладка, уходящая в глубь цоколя. Вскоре после этого мы обнаружили, что эта кладка переходит в оштукатуренную глиной и закопченную стену скрытой в цоколе замка комнаты. Раскопки этой комнаты заняли целый месяц. Помещение оказалось сплошь забито плотной глиняной кладкой. Ее пришлось рубить кетменями и кирками, соблюдая при этом большую осторожность, так как ни планировка, ни глубина комнаты нам не были известны, и было очень легко разрушить те или иные конструкции.

При дальнейших раскопках мы обнаружили внутри цоколя целиком сохранившуюся комнату, углубленную по сравнению с полом верхних комнат почти на 6 м, так что пол ее находился не намного выше уровня поверхности земли. Сохранились не только стены до уровня срубленного при закладке комнаты потолка, но и шедший выше их кирпичный парапет с бойницами. Этот-то парапет, кладка которого выступала на полкирпича внутрь комнаты по сравнению с оштукатуренной ее стеной, и был нами обнаружен при расчистке комнаты № 7 и привел нас в нижнее помещение (рис. 82, табл. 44).

Планировка нижнего помещения оказалась своеобразной. Оно имело угловой вход в северном углу в виде широкого и несколько расширяющегося кверху портала.

Юго-восточная стена комнаты плавной линией переходила в юго-западную, образуя вместе с последней полукруглый выступ. Посредине находился прекрасно сохранившийся открытый очаг.

Немногие находки, сделанные на полу, показали, что перед нами комната, относящаяся к той же афригидской эпохе, что и верхний замок, но к несколько более раннему времени, ибо керамика отличалась от керамики в верхнем помещении, но не настолько, чтобы предполагать между временем той и другой слишком сильный хронологический разрыв. Против такого разрыва говорила и прекрасная сохранность нижнего помещения, заставлявшая считать, что оно было обитаемо вплоть до того времени, когда его владелец нашел нужным его заложить.

Стены нижней комнаты толщиной 80 см были сложены из кирпича обычного для Тешик-кала размера. Снаружи к ним примыкает глинобитная кладка внешней оболочки цоколя Тешик-калы. Раскопки показали, что это была комната самостоятельного здания, оказавшегося замурованным внутри цоколя позднейшего замка. Стены его были возведены из кирпича непосредственно на земле или на низком фундаменте. Здание имело полукруглые выступы на углах и плоскую крышу, окруженную парапетом с бойницами.

Раскопки на дворе позволили также выяснить ряд важных фактов истории постройки Тешик-калы, прежде всего вопрос о происхождении внутренних стен двора. Очистка восточного угла двора от песка показала, что внутренняя стена имела первоначально круглые угловые башни, срубленные при постройке внешней стены. Все данные, позволяют предполагать, что внутренняя стена современна замурованному в цоколе кёшка зданию. Таким образом перед нами восстанавливается в окончательных чертах первоначальный план Тешик-кала.

Для датировки замка решающим является нумизматический материал. В комнатах «верхнего замка» и в помещениях на дворе было найдено значительное количество медных монет, принадлежащих только к двум типам. Это домусульманские хорезмийские монеты, чеканенные двумя правителями. Одни из монет имели изображение царя в короне со ступенчатыми зубцами и легенду, тождественную с надписью на реверсе монет шаха Хорезма Шаушафара, правившего в половине VIII в. В центре реверса находилось изображение всадника, а слева, в поле, включенная в надпись обычная тамга Афригидов (см. ниже, стр. 170 сл.).

Другие монеты имели, на одной стороне, изображение другого царя, также в короне, со ступенчатыми зубцами, но несколько отличной от предыдущей, а, — на другой стороне, — в центре изображение тамги ***, окруженной несколькими знаками плохо сохранившейся надписи. Монеты эти я предположительно отношу к чеканке хорезмшаха Абдаллаха, который правил в конце VIII в. (см. ниже, стр. 189). [144]

Вся совокупность данных, которыми мы располагаем, заставляет предполагать, что этот замок кончил свое существование в конце VIII в., ненадолго пережив арабское завоевание. Наличие монет только двух правителей позволяет говорить о сравнительно ограниченном периоде жизни замка после перестройки, но вместе с тем этот период не мог быть особенно коротким, потому что верхний замок и внешние стены были подвергнуты нескольким перестройкам и ремонтам.

В силу этих соображений наиболее вероятно, что постройка верхнего замка и внешних стен произошла около начала VIII столетия. Вопрос о времени постройки нижнего замка и внутренних стен пока, за отсутствием монетных данных, вряд ли может быть решен с какой-либо определенностью.

Заслуживает серьезнейшего внимания самый факт коренной перестройки замка, самый факт перехода от здания, построенного непосредственно на земле, к зданию на высокой глиняной подушке.

Однако несмотря на новый тип укреплений, замок, бесспорно, погиб в результате нападения. Об этом говорят многочисленные признаки. Ряд комнат — особенно первая и восьмая нашей нумерации — несут явственные следы уничтожившего замок пожара. В комнате первой и в «помещении для слуг» обнаружены большие глыбы султануиздагского амфиболита, причем в первом случае эта глыба глубоко врезалась в лежанку. Единственным правдоподобным объяснением является предположение, что эти глыбы попали сюда в качестве снарядов метательных орудий. Такие же глыбы были найдены в ряде мест во дворе.

Раскопки Тешик-калы, дополнившие и расширившие вещественный материал, добытый в1937 г. при раскопках замка № 4, позволяют дать довольно разностороннюю характеристику материальной культуры афригидского Хорезма. Ниже, в главе IV, мы подробно остановимся на характеристике нумизматических памятников, одежды, вооружения, изобразительного искусства афригидского Хорезма. Здесь ограничимся краткой характеристикой остальных материалов, в первую очередь — керамики.

Керамика Тешик-калы, типологически составляя единый комплекс, противостоящий достаточно отчетливо античному, может, вместе с тем, быть подразделена на два хронологических варианта, первый из которых, представленный в нижнем здании донжона (комн. № 1) и в нижних слоях помещений во дворе, очень близок к керамике верхних слоев городища Топрак-кала и, видимо, может датироваться временем около VI века н. э.

Второй комплекс, преобладающий в верхних комнатах донжона, почти тождественен с вещами из замка № 4 и очень близок к вещам из замка № 36. По приведенным выше монетным данным мы склонны датировать его с концом афригидского времени, вернее всего — VIII в. н. э.

При этом надо оговориться, что деление это отнюдь не носит абсолютного характера. Формы, свойственные «кушанско-афригидскому» периоду, часто переживают в слое «собственно афригидском». Да и различия касаются главным образом деталей.

Керамика ранне- и позднеафригидского времени¹¹⁸, как и античная, разделяется на две группы: ремесленную, сделанную на ручном гончарном круге¹¹⁹, и домашнюю грубую, сделанную без круга. Однако ремесленная посуда афригидского периода гораздо ниже качеством, чем античная, резко отличаясь от последней не только качеством выделки, но и качеством теста, формой, фактурой поверхности и окраски.

Наиболее характерной формой ремесленной гончарной посуды яляются водоносные кувшины яйцевидной формы, с узким дном, выпуклыми стенками, хорошо выраженным низким горлом, иногда узким, чаще довольно широким, и слегка отогнутым, треугольным в сечении венчиком. Ручка широкая, плоская — в отличие от цилиндрических или цилиндрически-желобчатых массивных ручек античности. Она сильно расширяется снизу вверх.

Сосуды имеют плотный черепок желтовато-коричневого цвета. Желтовато-коричневый оттенок сохраняет и их поверхность, лишенная ангоба и окраски (табл. 52).

Хумы сделаны из грубого теста с сильной примесью толченой керамики и дресвы. В ранних хумах обжиг очень неравномерный — на изломе в середине видна черная полоса. Поверхность красноватая, иногда с зеленовато-белым ангобом. Ранние хумы имеют венчик, окаймленный полорой резко выступающих, вылепленных пальцами, рубцов, оконтуренных с двух сторон выпуклыми горизонтальными линиями, опоясывающими венчик¹²⁰ (табл. 51).

Этот же орнамент мы встречаем на ручках [145] кувшинов и ободках глиняных блюд ранне-афригидского времени¹²¹.

Также в ранний период появляются хумы, горло которых опоясано двумя ребристыми выступами. Наиболее ранние из них имеют линию волнистого орнамента над или под упомянутыми выступами. В поздних формах этот орнамент исчезает¹²² (табл. 51).

Хумы этого периода часто имеют стенки, сплошь покрытые линейно-волнистым аналогичным орнаментом.

Поздние хумы, относящиеся к VII — IX вв., имеют гораздо более ровное, лишенное или почти лишенное примесей тесто, равномерный обжиг, гладкую беловатую поверхность. Размеры их, как правило, гораздо более значительны. Орнамента нет.

Венчик, овальный в сечении, с орнаментом или в виде двойного ряда пальцевых вдавлений по его нижнему краю¹²³ или гораздо чаще в виде ряда глубоких косых насечек¹²⁴.

Хумы имеют яйцевидную форму, со слегка выпуклым дном, выпуклыми стенками и резко выраженным перегибом между плечиками и вертикальным, цилиндрическим горлом¹²⁵.

Сосуды ручной лепки составляют гораздо более значительный процент, чем в античных памятниках. Наиболее характерной формой являются грубые котелки и горшочки черновато-бурого цвета, с сильно закопченной обычно поверхностью, слегка выпуклым дном,слабо согнутым венчиком и одной или двумя ушко-образными ручками¹²⁶ (табл. 53).

Эти сосуды почти совершенно тождественны с ручной керамикой из Причирчикских городищ, обследованных Г. В. Григорьевым¹²⁷.

Из других материалов отметим крупные железные трехперые черешковые стрелы, несколько экземпляров которых найдено на памятниках афригидской эпохи: один — в культурном слое одного из помещений на дворе Тешик-калы, один — воткнутый в крепостную стену Беркут-калы и несколько — на поверхности окружающих эти развалины такыров (рис.83). Этим афригидская культура резко отличается от античной, где, видимо, до самого конца продолжают господствовать бронзовые втульчатые стрелы.

Столь же характерно исчезновение античных продолговатых зернотерок, заменяющихся большими, тонкими, плоскими, вращающимися ручными жерновами.

В области украшений отметим появление медных перстней с круглым глазком, заменяющим овальный глазок античных перстней, и распространенных довольно крупных шаровидных сердоликовых и калцедоновых бус, вытесняющих античные мелкие квадратные, четочно-дисковидные и другие, преимущественно, стеклянные бусы (рис. 84, а также табл. 1).

Вернемся, однако, к характеристике основной категории исследуемых нами памятников — к самим замкам.

Произведенные в 1939 г. раскопки замка № 36 значительно дополнили наши данные по архитектуре, быту, искусству и религиозным верованиям афригидского Хорезма и позволили несколько уточнить датировку памятников афригидской культуры.

Большой интерес представляет структура донжона замка (рис. 84 — 86, табл. 47 — 9). Жилые его помещения подняты на мощный пахсовый цоколь высотой около 5 м, внутри которого находились два расположенных перпендикулярно друг другу сводчатых помещения, образующих вместе фигуру в виде буквы Т. Более длинный и очень высокий коробовый свод № 1 идет параллельно СВ стене донжона и открывается наружу на ЮВ у ее В угла низкой круглой аркой. Пол свода постепенно поднимается от арки к СЗ стене, где расположен высокий и узкий кирпичный закром.

Перекрытие свода, разрушенного в нескольких местах промоинами, имеет вытянуто-эллиптическое сечение.

На уровне перехода стен в свод расположена полоса балочных гнезд, служивших, повидимому, для связи стен сводчатого помещения и вместе с тем дававших возможность устроить под сводом нечто вроде палатей или антресолей.

Посредине свода № 1 от него отходил перпендикулярно ему более короткий и низкий, с более приближающимся к циркульному сечением свод № 2. Пол свода образовывает довольно круто поднимающийся пандус, загибающийся под прямым углом близ ЮЗ стены донжона на ЮВ, поднимающийся далее до половины высоты между нижним и верхним этажом и через круглую арку, заключенную между двумя массивными кирпичными [146] пилонами, ведущий в комнату № 4 верхнего этажа замка.

Верхний этаж состоял из пяти небольших, примерно одинакового размера, комнат бытового, судя по характеру находок, назначения. Вопрос о шестой комнате, раполагавшейся под местом поворота пандуса второго свода к арке, ведущей в комнату № 3, остается неясным. Повидимому, под этим местом, где пандус выходит из-под перекрытия свода № 2, было деревянное перекрытие — об этом говорят сильные следы пожарища в этом месте, но форма этого перекрытия остается неизвестной. Неясна и граница между этой частью верхнего этажа и расположенной далее к СB и занимающей среднюю часть СB стены донжона комнатой № 2. Что касается пяти упомянутых комнат, то все они имеют сходный план. У СB узкой стены их располагаются невысокие кирпичные лежанки. В комнате № 1, у ЮЗ стены, обнаружен небольшой глиняный тандыр. В комнате № 6, посредине, остатки открытого очага. Во всех комнатах полы перекрыты рядом слоев обмазок с культурными остатками между ними, — свидетельство достаточно длительной истории жизни замка.

Для датировки имеет значение находка двух монет: фрагмента медной мусульманской монеты, по всем признакам саманидского фельса, более точное определение затруднительно, на поверхности верхнего пола комнаты № 1, и серебряной хорезмийской монеты, принадлежащей хорезмшаху конца VIII века — Абдаллаху (см. ниже, IV, 1), на полу комнаты № 6.

Все в целом дает возможность датировать время жизни замка VIII — IX вв. н. э., т. е. самым концом афригидского периода, хотя, конечно, весьма вероятно, что постройка замка может быть отнесена и к несколько более раннему времени.

(Хотя одна сильно стертая монета и не решает окончательно вопроса, однако, общие наблюдения над памятниками «земель древнего орошения» KKACСP заставляет нас скорее верить указанию, даваемому этой монетой, и, пока предположительно, считать, что афригидская культура в мало измененном виде доживает до X века, не раньше конца которого начинает складываться комплекс хорезмийской культуры XI — ХШ вв., которую мы условно можем назвать хорезмшахской культурой. [149] Оговариваюсь, что в городах этот процесс мог итти и несколько быстрее, и характерная для хорезмшахского времени черная бытовая керамика с щипковым рельефным орнаментом могла получить распространение и в X веке.

Отмечу, что в 1938 г. несколько фрагментов такой керамики нами было подобрано близ замка № 36, хотя в нем самом нам ее обнаружить и не удалось.

Большой интерес представляет перекрытая куполом низкая пристройка с ЮЗ стороны донжона замка № 36.

Она представляет собой квадратное помещение 4,5×4,5 м, образованное тремя пристроенными к ЮЗ стене замка стенами своеобразной кладки, в которой слои кирпича чередуются с прослойками пахсы, высотой в 20 — 30 см. Купол, образованный путем напуска кирпича, опирается на углах на трапецевидные тромпы.

Комната не имеет правильной двери. Вход в нее ведет через узкий неправильной формы проем у Ю угла ЮВ стены.

Внутри после раскопок комната оказалась совершенно пустой. Вдоль ЮЗ стены ее шла узкая кирпичная лежанка. Средняя комната была занята овальной ямой 1,5х1,8м, прорубленной сквозь тонкий в этом месте такыр и доходящий до подстилающего его песка. На поверхности этого песка на дне ямы была обнаружена прослойка неправильно положенных кирпичей, поверх которых лежала тонкая прослойка золы и обугленных прутьев. Выше — над ямой и на полу лежал слой, состоящий из соломы, прутьев, овечьего помета, многочисленных кусков дерева — отрезков бревен и палок различной величины и комьев глины разного размера. Еще выше располагалась прослойка песчано-глиняного натека, над которой лежала куполовидная груда завала, состоящего из лежащих в беспорядке кирпичей рухнувшей верхней части купола.

Можно было бы предположить на основании содержания слоя, что пристройка являлась не чем иным, как овечьим хлевом. Однако это весьма мало вяжется с ее своеобразной архитектурой.

Отсутствие двери, вход через пролом, отсутствие какого бы то ни было архитектурного оформления, кроме ямы и узкой скамьи (кстати сказать, пролом входа ведет не на пол, а на эту скамью) в сочетании с подчеркнуто торжественным оформлением перекрытия комнаты приводит нас к выводу, пока, конечно, еще требующему проверки на других памятниках, что здесь мы имеем предусмотренное зороастрийским ритуалом помещение так называемого «ката» для еще неразложившихся трупов, если в силу каких-либо причин они не могут быть сразу вынесены на открытое место.

«В каждом доме, в каждом поселении пусть возведут три помещения для мертвых», говорит V фаргард Вендидада.

(При наставлении о сооружениях таких помещений мы читаем в VIII фаргарде Вендидада: «В этом месте верующие пусть выроют ров глубиной в полфута, если земля тверда, и в половину человеческого роста, если она мягка, и затем положат на это место пепел или коровий навоз, а сверху кирпичи, камни или очень сухую землю; там поместят они бездыханное «тело на две ночи, на три ночи, на месяц…»¹²⁸. Мне думается, что структура слоя купольной пристройки замка № 36 вполне увязывается с этим. Вырытая в середине яма соответствует «рву» Вендидада, поверх песка в ней лежит слой кирпича, слой золы, слой навоза, прутьев и камней, достаточно изолирующих покойника от священной стихии земли.

Наконец, вход через пролом связан с известным зороастрийским обычаем (впрочем, распространенным в разных вариантах у самых различных народов и относящимся к очень древним слоям первобытных верований и объясняемым стремлением помешать покойнику найти дорогу домой) выноса трупа из дома через специально сделанный пролом в стене.

В пользу этой гипотезы говорит и другая деталь погребального ритуала позднеафригидского времени, выясненная раскопками замка № 36. Это — обнаруженное в комнате № 3 в северном углу верхнего этажа донжона целое кладбище крупных прямоугольных алебастровых оссуариев на высоких ножках. [150]

Часть оссуариев и костей покойников провалилась через пролом свода внутрь сводчатого помещения №1, образовав целую груду костей и алебастровых фрагментов на полу и в кирпичном завале. Повидимому, костяки умерших членов обитавшей в замке большесемейной общины складывались в оссуарии, которые ставились внутри замка, в комнате № 3.

Если мы вспомним, что огромное кладбище глиняных античных оссуариев в Топрак-кале находилось в черте города, с внутренней стороны его восточной стены, что несколько фрагментов таких же глиняных оссуариев мы нашли внутри городища Джанбас-кала, в том числе один внутри хода по стене, нетрудно найти объяснение этим захороненным внутри дома. Причина этого обычая — в стойкости общинно-родовых связей, в ощущении непрерывающейся связи между живыми и умершими членами общины. В древних укреплениях кангюйского времени и в античных хорезмийских городах это выражается в устройстве кладбищ внутри городской стены. В эпоху, когда основным типом расселения становится отдельная укрепленная усадьба и основной ячейкой общества болынесемейная домовая община — эта связь находит свое выражение в помещении оссуариев внутри стены общинной усадьбы.

Наблюдение, сделанное в замке № 36, подтвердилось наблюдениями на других замках. Фрагменты оссуариев были найдены на территории больших замков Беркут-кала и Уй-кала и малых замков № 57 и 58.

Из бытовых находок в замке № 36, помимо афригидской керамики, костей домашних животных, косточек плодовых деревьев, разнообразных зерен культурных растений, пополнивших собранную в 1937 — 38 гг. коллекцию¹²⁹, нужно отметить находку целого кожаного башмака, деревянного веретена и, прежде всего, фрагмент тонкого белого войлока, покрытого сплошной вышивкой цветными шерстяными нитками со спиральным рисунком, открывающий перед нами еще новую область искусства афригидского Хорезма¹³⁰ (табл. 57).

3. ВОПРОСЫ СОЦИАЛЬНОЙ ИСТОРИИ

Уже сейчас материал афригидских памятников позволяет достаточно полно осветить ряд значительных вопросов социально-экономической истории Хорезма в VI — VIII вв. Находки хорошо сохранившихся в развалинах органических остатков с большой полнотой рисуют хозяйство изучаемой эпохи. Запасы проса, маша, винограда, хлопка, сушеных груш, тыквы и т. д. ярко рисуют состав сельскохозяйственных культур этого времени. Остатки ватного халата, овчинной одежды, войлока, овечьей шерсти дают представление об использовании продуктов земледелия и скотоводства в быту. В ряде мест найдена яичная скорлупа и целые высохшие внутри яйца. Если исследование этих данных позволяет говорить о том, что к шестому-седьмому веку сельское хозяйство Хорезма с технической стороны характеризовалось в основном теми же чертами, что и в средние века, то заключения из имеющихся данных по социально-экономическому строю говорят об очень значительных отличиях.

Наиболее существенным выводом, который может быть сделан из этих материалов, является то, что благодаря им решается окончательно большой дискуссионный вопрос о характере «замков» домусульманской и ранне-мусульманской Средней Азии, о которых так много говорят нам арабо-персидские авторы IX — X вв.

Обилие указаний о многочисленных замках («хысн», «каср»), разбросанных в окрестностях среднеазиатских городов, является одной из предпосылок для возникновения представления о господстве в домусульманской Средней Азии феодального общественного строя. «Замки» населялись писавшими об этом авторами «поземельным дворянством», эксплоатировавшим труд крепостных крестьян. Отсюда был одни шаг до заключения о «разложении феодализма» в X в. н. э. или даже в первые века нашей эры¹³¹ и неразрывно связанной с этим теорией господства в средневековой Средней Азии «торгового капитализма», господствующей роли в средневековых среднеазиатских государствах всесильного «мусульманского купечества».

Между тем, уже письменные источники дают все основания для сомнений в возможности населять древние среднеазиатские «замки» феодалами. Против этого говорят прежде всего данные о количестве этих замков.

Так, только по трем (из двенадцати) городским арыкам Бухары располагалось, по Истахри¹³², четыре тысячи «замков». Семьсот «замков» по Нершахи¹³³ построили в окрестностях Бухары выселенные туда арабами кушанские купцы.

В небольшой области Осрушана, по Якуби, было 400 «замков»¹³⁴. Наконец, Макдиси¹³⁵ говорит нам о «двенадцати тысячах замков» [151] в окрестностях небольшого города Маздахкан в Хорезме.

Все это вместе с имеющимися в литературных источниках, особенно у Нершахи, данными о характере этих «замков» заставило нас еще несколько лет тому назад выступить с трактовкой этих замков как укрепленных усадеб большесемейных земледельческих домовых общин и отождествить упоминаемые в арабо-персидских источниках «замки» с упоминаемым теми же источниками понятием «кед» в смысле комплекса построек, заселенного членами такой общины, включавшей, помимо патриархального главы дома «кедхуда», и его близких и отделенных родственников — также и адоптированных в «кед» на правах неравноправных его членов, обозначаемых Нершахи термином «кедивер», и рабов.

Тогда же мы пришли к выводу, что декханская аристократия древней Средней Азии, противостоя массе рядовых членов «кедов», как класс крупных землевладельцев и рабовладельцев, не противостояла еще ей, как класс-антагонист, хотя постепенное расслоение рядовых общинников создавало прослойку «бедняков и нищих» (Нершахи), легко попадавших в положение «слуг и кедиверов» аристократии, повидимому, через отношения кабалы, вуалировавшиеся переживающими из родового строя формами адопции бедняка в члены аристократического «кеда» (см. ниже, экскурс II), в чем можно видеть лишь первые зачатки феодальных отношений, не ставших еще господствующими.

Этот патриархально-рабовладельческий уклад, однако несущий в себе уже элементы становящегося феодализма, со всей отчетливостью рисуют нам памятники VI — VIII вв., открытые в Хорезме в 1937 — 1940 гг. В 100 «замках», отстоящих друг от друга на 150 — 200 метров, жили (об этом ясно говорят результаты раскопок замков № 4, 34, 36) охарактеризованные выше большесемейные земледельческие общины.

Мощные укрепления этих усадеб исключают предположение о крепостной зависимости их обитателей от владельцев больших крепостей оазиса, видимо, принадлежавших к землевладельческой хорезмийской аристократии, «дихканам», о которых для Хорезма нам рассказывает Табари. Единство типа малых «замков» земледельцев и больших крепостей «дихканов» не оставляет сомнения в том, что между теми и другими еще не лежало резкой классовой грани, неизбежно возникающей в процессе сложения антагонизма между крестьянином и землевладельцем.

О принадлежности обитателей маленьких замков к слою свободного населения говорит нахождение упомянутых выше комьев с оттисками печати в башне усадьбы № 4.

Положение оттисков, сложенных грудами по обе стороны двери в хозяйственное помещение, позволяет предполагать, что при помощи их опечатывались кучи зерна, — способ, широко применявшийся в средневековой Средней Азии.

Материалы экспедиции разрешают вопрос о взаимоотношении понятий «кёшк» (замок, башня) и «ках» (замок, дворец), занимавший в свое время Бартольда¹³⁶.

Под «кёшком», в полном соответствии с этимологией слова, надо видеть внутреннюю жилую башню укрепленной усадьбы, под «кахом», в приложении по крайней мере к усадьбам аристократии, — самую усадьбу, взятую в целом.

Тогда станет понятным цитируемое Бартольдом выражение Нершахи, говорящего о том, что один из бухар-худатов был убит в «кахе» Варахши, в своем «кёшке»¹³⁷.

Ближе всего тип хорезмийского расселения и укрепленных усадеб, с мощными башнями, придающими облику культурного ландшафта Хорезма V — VIII века столь характерный вид, может быть сопоставлен с сохранившимся [152] в целом ряде по преимуществу горных областей Европы и Азии типом расселения. Упомянем родовые башни Северного Кавказа и вольной Сванетии, аналогичные укрепленные типы усадеб родовых поселений горцев Афганистана, тибетцев, южных арабов.

Остатки этого типа большесемейных поселений мы найдем в типе расселения Прикарпатских украинцев¹³⁸ и балканских славян.

Повидимому, очень близкие по типу к древнехорезмийскому и вообще среднеазиатскому этого времени типу расселения формы мы найдем в оседлых поселениях домусульманской Аравии¹³⁹. Арабский «дар» может считаться более или менее идентичным среднеазиатскому «каху» как «бейт» — «кеду».

Археологические исследования последних лет убедительно показывают, что установленный нами для Хорезма тип расселения афригидского времени был в эту эпоху типичен и для остальных районов Средней Азии, что дает нам еще большее право привлекать свидетельства письменных источников, не относящихся непосредственно к Хорезму, для освещения наших памятников.

Отмечу прежде всего многочисленные «замки» этого времени, открытые А. Н. Бернштамом в согдийских колониях и местных поселениях Семиречья и датируемые им V — VII вв. н. э. Анализ этих «замков» заставил А. Н. Бернштама примкнуть к нашей точке зрения на социальную природу этого типа расселения¹⁴⁰. Типологически и социально тождественными с нашими замками являются и Ак-тепе близ Ташкента¹⁴¹ и замок Диваштича на горе Муг в верховьях Зеравшана.

Примыкающие к замку Беркут-кала пристройки (см. рис.77), в значительной степени заселенные, видимо, ремесленниками, менее может быть определенно, но все же могут явиться подтверждением другого нашего положения, высказанного в цитированных выше работах, положения об отсутствии или незначительности в домусульманской Средней Азии слоя свободных ремесленников. Повидимому, к этим постройкам может быть отнесено выражение Нершахи о жилищах слуг и рабов, окружавших «замки» и их хозяев. Этот тип рабских ремесленных поселений в виде пережитка сохранился в XIX веке в Кафиристане, быт которого и во многих других отношениях является ключом к быту домусульманской Средней Азии.

Тип жилищ X — XII вв. рисует нам постепенный процесс превращения свободных обитателей укрепленных «кахов», сохранивших пережитки семейно-общинного быта, но попадающих во все большую зависимость от аристократии, в феодальных крестьян. Отмирание «замковой» архитектуры — яркий показатель изменения социального положения земледельческого населения.

Сейчас трудно, конечно, с полной определенностью ответить на вопрос о причинах изменений в типе поселений, построек и фортификационных сооружений древнего Хорезма на протяжении периода, отделяющего IV — V вв., к которому относятся позднейшие памятники античного типа от VIII — IX в., когда прекращают свое существование памятники типа Тешик-калы.

Сопоставление наших материалов с имеющимися в распоряжении науки данными по гражданской истории этой эпохи позволяет, однако, наметить некоторые пути для решения этого вопроса.

III в. н. э. замыкает собою блестящий период гегемонии в Средней Азии могущественной среднеазиатско-индийской державы кушанов. В IV веке ослабленное и сократившееся в размерах Кушанское царство сходит на положение второстепенного государства неравноправного союзника империи сасанидов, наследники престола которой уже в конце III века присваивают себе, вместе с кушанскими владениями в Ариане и Бактрии, титул кушаншахов¹⁴².

Мы ничего не знаем о темном периоде IV столетия. Во всяком случае, на протяжении этого века процесс упадка и распада Кушанского государства, обусловливаемый, вероятно, не только внешнеполитическими факторами, продолжается.

Вряд ли случайно врезалось в память потомков имя шаха Африга, правившего, по Бируни, в начале IV в. н. э., имя, стоящее первым в длинном списке приводимых великим хорезмийским ученым царских имен. Вряд ли случайно это имя ассоциировано в рассказе Бируни, с одной стороны, с преданиями об исключительно жестоком и деспотичном правлении Африга, которого Бируни сопоставляет «с персидским Ездегердом», с другой, — с преданием о постройке этим хорезмшахом огромного замка Фир близ столицы Хорезма — города Кята.

Сопоставление рассказа Бируни с нашими данными позволяет предполагать, что Африг, повидимому, первый вполне самостоятельный правитель Хорезма послекушанского времени правил в эпоху крупных социальных сдвигов.

Разрушение неподвижного общинного быта деревни, являвшегося пьедесталом [153] рабовладельческой городской цивилизации эллинистического Хорезма, поднимает к власти новые слои господствующего класса — сельского землевладельца-рабовладельца, ослабляя традиционную гегемонию города. Город отступает перед замком, деревня распадается на укрепленные усадьбы оставшегося еще независимым крестьянского населения.

Башня Африга — символ наступления новых отношений.

Переход к замкам с массивным цоколем, падающий, если исходить из данных стратиграфии Тешик-калы, на VII — VIII столетие, представляет собой второй коренной перелом в системе фортификации послекушанского времени. Если общая планировка укрепленной усадьбы остается той же, что и в эпоху нижней Тешик-калы, характер кёшка резко меняется. Внешнее сходство с замками кызыл-калинского типа не может затемнить принципиальную разницу между тем и другим: основная часть здания кызыл-калинского типа превращается в массивную глинобитную подушку. Напротив, кровля здания с боковыми казематами превращается в основное помещение. Жилые помещения замка поднимаются над уровнем земли на 4 — 8 м.

Перед нами очень важное усовершенствование оборонительной техники: кёшк становится недоступным для стенобитных орудий и подкопов.

Так как очень трудно предположить, существенные изменения в осадной технике, которые могли бы вызвать ответные улучшения системы обороны, объяснения этого переворота нужно искать вне военно-технической истории в собственном смысле.

Как башня деспота Африта, по характеристике Бируни, может осветить нам проблему изменения типа расселения, так, нам представляется, одно место у Табари может нам помочь разобраться во встающей сейчас перед нами проблеме.

Из описания событий 712 г., когда войска Кутейбы ибн-Муслима оккупировали Хорезм, мы узнаем, что предпосылкой арабского завоевания был глубокий политический кризис государства шахов Хорезма. Вся страна была охвачена гражданской войной.

Власть находилась в руках мятежников во главе с братом хорезмшаха Хурразадом и неким «царем Хамджердом».

Здесь, нам кажется, ключ к новому типу укреплений. Народные движения, вероятно, лишь достигшие своей кульминационной точки к началу VIII в., восходят хронологически к более раннему времени (вспомним еще раз восстание Маздака в конце V века н. э. и движение Абруя в 80-х годах VI в.)¹⁴³. Жестокая гражданская война, борьба общинников против растущих элементов феодализма, — вот первопричина перехода к донжонам с массивным цоколем — высшему достижению оборонительной техники домусульманского Хорезма.

Другую сторону вопроса составляет проблема варварских движений, завоеваний кочевников. Ниже мы еще вернемся к поставленной Лерхом-Веселовским проблеме взаимоотношения Хорезма и эфталитов. Но уже здесь нельзя не отметить, что интересующий нас период был периодом не только внутренних социальных битв, но и варварских завоеваний. Движения эфталитов, достигающих вершины могущества в конце V в. н. э., тюрков, между 563 и 567 уничтоживших государство эфталитов, наконец арабов, первые отряды которых появляются в Хорезме уже в середине VII века и которые, как некогда тюрки и китайцы в Бухарском оазисе, вмешиваются в социальную борьбу в Хорезме на стороне аристократии, — дают нам достаточно показательную картину столь же напряженной, как и внутренняя, внешнеполитической обстановки, на фоне которой могучие донжоны хорезмийских «замков» афригидского периода еще более отчетливо вырисовываются, как закономерное проявление социально-политических процессов, переживаемых Хорезмом. [154]

IV. ВРЕМЯ «ВЕЛИКИХ ХОРЕЗМШАХОВ»

«Большинство селений Хорезма — города, имеющие

рынки, жизненные блага и лавки. Как редкость,

бывают селения, в которых нет рынка. Все это при

общей безопасности и полной безмятежности».

Якут, II. 481.

Как мы видели в предыдущем параграфе, арабское завоевание не сразу изменило тип поселений, свойственный а 985 г.) о двенадцати тысячах замков в рустаке Маздахкана и результаты раскопок замка № 36 близ Тешик-калы с достаточной определенностью показывают нам, что древний тип афригидского расселения дожил до X века. И как слова ал-Бируни о постройке в начале IV в. замка тирана Африга являются свидетельством о появлении этого нового типа укрепленных жилищ, говорящего о начале переходного периода от рабовладения к феодализму, так и слова того же ал-Бируни о крушении замка Африга в 997 г., через 2 года после падения самой династии афригидов, свидетельствуют вместе с тем о завершении этого бурного и кровавого переходного периода, о наступлении времени господства зрелых феодальных отношений.

В дальнейшем нашем обзоре мы будем предельно кратки. Мы выходим здесь за рамки нашей темы. Но для того чтобы составить себе представление о том, куда в конечном итоге привели нас исследованные выше процессы, хотя бы самую сжатую характеристику хорезмийских поселений XI — XIII вв., изученных нами, дать все же необходимо.

Обследованные нами памятники мусульманского средневековья Хорезма охватывают время с X по XIV век. Следует отметить выявление еще одной, переходной исторической ступени, афригидо-саманидской культуры IX — начала XI века, представленной замками Буран-кала № 2 (IX — X век), Наиб-кала № 1 и Буран-кала № 1 (X — XI век). (См. табл. 58).

Первый замок еще близок к обычным афригидским, хотя и дает, наряду с позднеафригидской, черную и в незначительном количестве поливную керамику саманидского типа. Расположенный близ него замок Буран-кала № 1 дает уже средневековую планировку, но как по керамическим данным (черная и поливная керамика X — XI вв., изредка встречающаяся рельефная керамика согдийско-саманидского типа), так и по типу декоровки, где сохраняются афригидские пропорции полуколонн, украшающих своеобразное по своему плану предвратное сооружение с полукруглым [155] башнеобразным выступом в центре, заставляют рассматривать эту культуру, как культуру, предшествовавшую оформлению классической хорезмшахской культуры.

К этому же периоду надо отнести замок Наиб-кала в низовьях канала Амирабад (рис. 90). Он отличается от замков времени расцвета средневековой культуры своими квадратными угловыми башнями с усеченно-пирамидальной цокольной частью и с гофрировкой полуколоннами еще близкого к афригидскому типа — в верхней части. По своему архитектурному облику угловые башни Наиб-калы очень близки к донжонам афригидских замков и являются как бы перенесением на угловые башни выработанного для исчезнувших уже донжонов декоративного оформления. Впрочем, надо отметить, что аналогичную декоровку угловых башен мы встречаем уже в афригидское время (Кум-кала, рис. 88, табл., 40, рис. 4).

Объектом длительных работ экспедиции из средневековых памятников явился мертвый оазис Кават-кала¹⁴⁴. Здесь в 1940 г. нами были проведены следующие работы:

1) снят схематический план всего оазиса, площадью около 8 квадратных километров, и схематические планы 98 объектов на его территории;

2) раскопана крестьянская усадьба близ замка Кават-кала;

3) заложен разведочный шурф в самом замке Кават-кала;

4) проведены детальные архитектурные обмеры и описания восьми наиболее значительных объектов.

Снятие плана оазиса (рис. 95) и массовое обследование его замка и усадеб с большой полнотой выявили картину феодального сельского поселения Хорезма. Тип расселения оказался резко отличным от предшествующего афригидского. Прежде всего территория заселена значительно гуще. В то время как в Беркут-калинском оазисе около сотни укрепленных усадеб приходится на площадь около 35 кв. километров, здесь это же количество падает на 8 кв. километров.

В наиболее густо заселенных частях оазиса усадьбы теснятся одна к другой, образуя почти сплошное поселение. [156]

Во-вторых, налицо резкая диференциация типа усадеб. Мы видели, что афригидские аристократические замки и земледельческие укрепленные усадьбы совершенно однотипны по плану и структуре, различаясь лишь размерами и отделкой.

В поселении XII — XIII вв. картина совершенно иная. На площади оазиса мы имеем всего 5 феодальных замков (считая и громадный замок Кават-кала), к которым тяготеют свыше 90 крестьянских неукрепленных усадеб, отдельные группы которых, расположенные на различных ответвлениях пересекающего оазис с юга на север канала, связаны каждая с определенным замком. Перед нами таким образом законченно-феодальный тип расселения, с резиденцией князя (Кават-кала), замками его вассалов (замок I — IV) и многочисленными крестьянскими усадьбами.

Да и сами замки феодалов сранительно очень слабо укреплены, являясь крепостями скорее по плану и оформлению, чем по функции. Стены тонки, башни малы и лишены бойниц, внешняя поверхность порталов, ворот, стен и башен пышно декорирована изящными полуколоннами, резными панелями и пилястрами. Вокруг замков сохранились следы обширных садов с изящными постройками, также украшенными полуколоннами и резьбой по глине.

Общий мирный облик поселения, пышный и утонченный декоративизм архитектурного стиля резко контрастирует с военной суровостью архитектурного ландшафта афригидской эпохи. Эти два ландшафта ярко иллюстрируют две характеристики, данные Хорезму посетившими его арабскими путешественниками; ал-Макдиси в X веке, на исходе афригидского времени, и Якутом в XIII веке, накануне гибели Хорезмской империи.

Макдиси писал о хорезмийцах поздне-афригидского времени: «Они люди разумения, науки, фикха, способностей и образования… но в них есть замкнутость и нет изящества, элегантности, блеска и тонкости…. Они люди гостеприимные, любители поесть, храбрые и крепкие в бою, у них есть способности и удивительные свойства»¹⁴⁵.

Якут, делясь своими впечатлениями о поездке в Хорезм в 1219 г., пишет: «Я не видел никогда области более обитаемой, чем он (Хорезм)… Непрерывная заселенность, близкие друг от друга селения, много отдельно¹⁴⁶ стоящих домов и замков в его степях, редко падает твой взор в его волостях (рустак) на невозделанное место. Здесь множество деревьев. Большей частью это тутовые деревья и пирамидальные тополя. Они в них нуждаются для построек и кормления шелковичных червей.

И нет разницы (в населенности), когда идешь по всем его волостям и когда идешь по базарам. И не предполагаю, что в мире есть область, по благосостоянию превосходящая Хорезм и более населенная, чем он… Большинство селений Хорезма — города, имеющие базары, много жизненных благ и лавок. Редко случается деревня, в которой нет [157] базара. Все это при общей безопасности и полной безмятежности»¹⁴⁷.

Могущественная империя Хорезмшахов, создавшая мощный централизованный военно-бюрократический аппарат, делала ненужными грозные стены феодальных замков. Господствующее положение Хорезма на Востоке, обусловленное тысячелетней традицией и исключительно выгодным местоположением, обеспечило общее повышение благосостояния населения центрального ядра империи. Не говоря уже о богатой хорезмийской феодальной знати, пожинавшей львиную долю плодов политической гегемонии Хорезма, раскопки и обследования крестьянских усадеб говорят об относительно высоком уровне благосостояния крестьянства.

Это создавало предпосылки для относительного притупления классовых противоречий, что вместе с обеспеченной сильной военной организацией внешней безопасности явилось условием сложения того типа поселения, который мы видим в Кават-кала. Это временное «социальное перемирие» в самом Хорезме резко контрастировало с обострением классовой борьбы и феодальных усобиц в периферических частях Хорезмийской империи — в Хорасане и Мавераннагре, на которых со всей силой сказывалась обратная сторона этой «Pax chorasmica», явившаяся одной из предпосылок крушения Хорезма в роковом для него столкновении с монголами. Раскопки и обследования крестьянских усадеб дали ряд интересных сведений о материальном производстве, социальном укладе и идеологии Хорезма эпохи Великих Хорезмшахов. Крестьянская усадьба представляет собой в эту эпоху большую площадь, приближающуюся часто к размерам усадьбы кушанского

времени, сильно варьирующую по форме (в силу тесноты расселения, заставляющей соседние усадьбы приспосабливаться друг к другу, к арыкам и дорогам), окруженную глинобитной стеной. Одну из сторон усадьбы занимает обычно большой многокомнатный дом (по планировке приближающийся к современному узбекскому дому Хорезма), в комплексе помещений которого особое место занимает так называемая «каптар-хана». Так местным населением именуются крайне [160] своеобразные памятники, имеющие вид очень длинных коридорообразных построек, достигающих длины от 6 — 8 до 25 — 30 м при стандартной ширине около трех метров. Каптар-ханы Кават-калы сильно варьируют в плане, в зависимости от своего места в системе усадьбы. Наряду с преобладающим, прямоугольным типом, есть каптар-ханы в виде двух сторон прямого или тупого угла, замыкающие один из углов усадьбы, каптар-ханы в виде буквы «Т» и еще более своеобразные, на которых мы остановимся ниже (рис. 96 — 97).

Стены «каптар-хан» — высокие и мощные, всегда несущие внутри следы наличия межэтажного перекрытия (балочные гнезда в боковых стенах и жолоба для концов жердей настила — в торцовых). Внутренняя поверхность стен сплошь покрыта небольшими (25х25 см. при глубине около 15 см), оформленными обычно в форме стрельчатых арочек, расположенными правильными рядами, нишками (табл. 66).

Постройки этого типа, встречавшиеся ранее единицами в различных частях Средней Азии и Восточного Туркестана, были истолкованы некоторыми исследователями, в соответствии со смыслом народного названия этих сооружений («каптар-хана» — значит буквально «дом голубей») как станции голубиной почты. Действительно, внешне они несколько напоминали античные и современные восточные, например афганские, голубятни.

Однако работы Хорезмской экспедиции позволяют пересмотреть эту точку зрения и окончательно решить вопрос об этих загадочных постройках. Против старой гипотезы говорит ряд аргументов,любого из которых, взятого в отдельности, достаточно для того, чтобы ее отвергнуть.

1. Нахождение таких «голубятен» во всех без исключения крестьянских усадьбах и феодальных замках Кават-калы.

2. Обследование нишек десятков «каптар-хана», показавшее, что повсюду они сохранили первоначальную фактуру внутренней поверхности, отражающую технологию их изготовления (налеп, вырезывание), что исключает самую возможность предположения, что там обитали какие-либо живые существа.

3. Полное отсутствие всяких следов голубиного помета в раскопках и шурфах и, наконец, содержание этих построек, выяснившееся благодаря проведенным нами раскопкам одной из них¹⁴⁸.

Раскопки усадьбы № 1 (нами была нарочито избрана одна из самых маленьких усадеб) показали, что «каптар-хана» не является отдельной постройкой, а входит как одна из комнат в комплекс пятикомнатного дома, замыкающего южную стену небольшого двора усадьбы, площадью около 300кв.м (рис. 98, табл. 64, 65). [161]

Входы в каптар-хану были с одной стороны со двора, а с другой — из смежной комнаты. Внутри каптар-ханы была обнаружена замыкающая южную и западную стену глинобитная суфа (лежанка). В яме под южной стеной каптар-ханы был обнаружен врытый в наклонном положении хум. На полу каптар-ханы в изобилии оказались фрагменты разнообразной хозяйственной и бытовой керамики, в том числе много фрагментов люстровой «рейской» посуды и остатки от трапез — косточки персика и абрикоса и многочисленные разбитые кости животных. Все это позволяет заключить, что каптар-хана соединяла в себе функции жилого помещения, видимо (ввиду отсутствия кухонного очага), парадного характера,

нечто вроде «михман-ханы» — «гостиной» современного узбекского дома, с функциями хозяйственного хранилища.

Что касается нишек, я склонен видеть здесь гипертрофированное декоративное развитие обычных нишек любого средневекового и современного среднеазиатского дома, служащих в качестве полок для хранения разнообразного бытового инвентаря — посуды, одежды, постелей, книг и т. д. И сейчас таких нишек в среднеазиатских домах десятки, а иногда и сотни, но разница в том, что они сильно варьируют по размерам, в зависимости от назначения и по расположению. В пользу того,что первоначально нишки хорезмийских домов были ближе по типу к современным, говорит обнаружение в стене комнаты донжона одной из афригидских усадеб в окрестностях Беркут-калы нескольких ниш различных размеров. В одной из комнат замка № 3 в районе Кават-калы также обнаружены большие и малые нишки.

Мода эпохи хорезмшахов подчинила утилитарные функции чисто декоративным, сделав нишки почти бесполезными, но зато эффектно и своеобразно оформляющими стены полутемных помещений «каптар-хана». Можно предположить, что в этих нишках стояла мелкая стеклянная и металлическая посуда и изящная, не уступающая фарфору люстровая керамика, что значительно усиливало эффект архитектурной декорировки.

Это находит подтверждение в относящемся к XIV веку описании жилища ургенчского кадия Абу-Хафса Омара у ибн-Батуты: «По совершении молитвы я уходил с ним в его дом, находившийся близ мечети, и входил с ним в его приемную, одну из чудеснейших зал, в которой (разостланы) роскошные ковры, стены обиты сукном и с множеством углублений, а в каждом углублении серебряные позолоченные сосуды и иранские кувшины. Таков обычай у жителей этой страны убирать свои дома»¹⁴⁹.

Нет никакого сомнения, что «приемная» ургенчского кадия представляла собой одну из тех огромных и роскошных каптар-хана, тип которых описан нами в Кават-кала и ряд развалин которых зарегистрирован М. В. Воеводским, а впоследствии В. И. Пилявским и нами во многих пунктах хорезмского левобережья, где наблюдал их ибн-Батута.

Наша гипотеза целиком увязывается со всем характером развития хорезмийского стиля XII — ХШ века. На смену суровому конструктивизму афригидской эпохи, так вяжущемуся с характером хорезмийцев этого времени, описанному Максиди, приходит утонченный, изысканный и пышный декоративизм эпохи хорезмшахов. Это сказывается в посуде, с ее полихромной росписью, с ее люстром. Неполивная посуда покрывается богатейшим лепным и резным орнаментом, превращающем некоторые хумы чуть ли не в архитектурные памятники, так богата горельефная орнаментация, спускающаяся в виде причудливых сталактитов с венчика на плечи сосуда (рис. 69). Военный функционализм укреплений замков сменяется чисто декоративным использованием ранее функционально важных деталей сооружений — башен, предвратных сооружений. Сами крепостные стены становятся лишь полем для изысканной орнаментации (табл. 61 — 63). Особенно характерны в этом отношении некоторые «каптар-ханы» богатых усадеб, имеющие крайне своеобразный план (рис. 97, табл. 63, р. 1).

Такие «каптар-ханы», замыкая передний фасад усадьбы, украшены по углам двумя маленькими гранеными башнями, образуя в плане странную фигуру в виде буквы «П», с расходящимися в стороны ножками и вытянутой перекладиной. Никакой военной функции, конечно, ни башни, ни сама «каптар-хана», закрывающая усадьбу лишь с одной стороны, не могли нести. Здесь налицо лишь стремление богатого землевладельца оформить парадный фасад своей усадьбы в виде «замка», не претендуя на соответствующее оформление ее задворков, где ограда усадьбы такого мелкого феодала ничем, видимо, не отличалась от оград усадеб крестьян. Здесь межно видеть истоки столь типичного как для современной сельской, так и для дореволюционной городской гражданской архитектуры Хорезма, оформления углов построек в виде декоративных башенок. [163]

Подводя итоги, можно сказать, что, видимо, в «каптар-хана» мы видим пережиток афригидских донжонов, полностью утративших к этому времени военную функцию и сохранивших лишь функцию амбара и парадного помещения. Двухэтажная «каптар-хана», включенная в комплекс многокомнатного дома-усадьбы, поднималась над ним в центре или с одной из сторон, или на углу, как своеобразная башня, придавая архитектурному ландшафту средневекового Хорезма специфический оттенок, несущий в себе отголоски афригидского архитектурного ландшафта, но уже без его функциональной обусловленности.

Возвращаясь к социально-экономической стороне хорезмийского быта, отметим, что семья хорезмшахского времени сохраняет свойственный афригидскому времени тип, оставаясь большой семьей. Нет никаких оснований говорить об уменьшении ее размеров, как это делает А. И. Тереножкин, ошибочно принявший «каптар-хана» за «дома», в то время как это лишь составные части действительных домов¹⁵⁰. Что же касается этих последних, то они, как правило, значительно больше и диференцированней малых «замков» афригидских времен.

Впрочем, как мы знаем, большая семья (еще в 1930 г. нередко до 60 человек) и большесемейная усадьба — «курганча» (крепостца) дожили в Центральном Хорезме вплоть до наших дней. Огромные социально-экономические сдвиги, происшедшие в Хорезме за протекшие со времен афригидов столетия, изменив самый способ производства, разделив свободных «дикхан» патриархально-рабовладельческого Хорезма на эксплоататоров — феодалов и эксплоатируемых — крестьян, мало затронули эту неподвижную, консервативную, идущую из далеких исторических глубин сторону хорезмийского быта. И на всем протяжении истории феодального Хорезма именно большесемейная домовая община остается реликтом первобытнообщинного строя, который, неразрывно связанный с продолжающим жить и каждый день заново порождаемым самой этой общиной рабством, накладывает свой отпечаток на всю дальнейшую историю Хорезма вплоть до начала XX века.

Если, как мы видим, частная фортификация Хорезма переживает в хорезмшахскую эпоху глубокое декоративное вырождение, то этого отнюдь нельзя сказать про государственную фортификацию — укрепления пограничных крепостей и городов.

Помимо описанного в свое время М. В. Воеводским Змухшира, мы располагаем сейчас данными по целому ряду таких городов и крепостей. Отметим г. Наринджан (рис. 94 — 95), небольшой город на Чермен-ябе — Даудан-кала (рис. 100 — 101), городок Кават-кала — центр описанного выше оазиса (рис. 107), город Джанпык-кала на западной оконечности Султан-уиздага (рис. 103), город Дарган на правом берегу Аму-Дарьи, большие пограничные крепости Гульдурсун (рис. 106) и Кыз-кала (в правобережье Средней Аму-Дарьи) (рис. 104) и целый ряд небольших укреплений на южных коммуникациях Хорезма, выявленных во время аму-дарьинского маршрута 1939 года.

Как этот маршрут, так и маршрут по Чермен-ябу дают нам яркое представление о продуманных и систематических мероприятиях по укреплению границ и торговых и [165] стратегических путей, осуществлявшихся правительством Хорезмшахов. Чермен-ябский маршрут кроме того дает нам

убедительную картину экономического расцвета Хорезма XI — XII вв.,

подготовившего подъем империи Хорезмшахов.

Эпоха расцвета афригидской культуры VII — VIII вв. н. э. ни в развалинах, ни в подъемном материале почти не представлена на Чермен-ябе. Повидимому, сокращение культурной полосы в эпоху раннего средневековья здесь носило значительно более катастрофический характер, чем на правобережье. Не связано ли это с переносом на Восток центра политической жизни Хорезма в афригидское время?

Нумизматические материалы Хорезма¹⁵¹ позволили нам уже в 1938 г. поставить вопрос о связи раннеафригидской и эфталитской чеканки. Может быть, в свете этих данных не столь уже невозможна будет старая гипотеза Лерха — Веселовского о связи с Хорезмом первоначального ядра эфталито-кидаритского государства¹⁵². Правобережье Аму-дарьи — «эфталитская сторона» par excellence у арабских авторов; левобережье — зона длительных войн между среднеазиатскими «гуннами» и сасанидским Ираном. Не в этом ли ключ и к тому, что на правом берегу, где, очевидно, более быстро и бурно шел процесс смены кушанской культуры афригидо-эфталитской, жизнь античных развалин обрывается на более ранней дате, но зато особенно пышно расцветает афригидская культура? Между тем на левом берегу, дольше сохраняющем традиции античного Хорезма, позднекушанская культура сменяется длительным периодом упадка и катастрофического запустения колоссальных площадей орошенных земель.

Но тем более бурным и мощным оказывается на левобережье подъем средневековой хорезмийской культуры XI — XIV вв. Русло Чермен-яба вновь наполняется водой. Культурная полоса не достигает, правда, своих античных пределов — крепости Гяур-кала, но включает ближайшие к ней развалины Шах-сенем. Древняя Шах-сенемская крепость подвергается перестройке и приспосабливается для нужд нового населения.

Рядом с ней строится, частью из старого материала, эффектная укрепленная усадьба Шах-сенем № 2. Заново строятся крепости Кызылча и Даудан, становящиеся, как и Шахсенем, центрами густо заселенных руcnаков.

Коренным образом перестраивается Змухшир. Жизнь расцветает на его такырах и на такырах Куня-уаза.

Последний из обследованных нами памятников Дэу-кала — крепость, датируемая хорезмийской керамикой XII — XIII вв. (рис. 102 — 103, табл. 71). Она представляет собой небольшой круглый форт (диаметр 51,5 м), окруженный мощной (до 2 м толщины) стеной из огромных (до 96 х 53, при толщине 16 см) плит тесаного камня. В середине дворик с колодцем, окруженный кара каменных жилых помещений для гарнизона.

Расположение Дэу-кала заставляет видеть в нем форпост военной экспансии поднимающегося Хорезма против Центрального и Западного Хорасана,

В Кызылча-кала и Шах-сенем любопытны покрывающие на большую высоту стены близ ворот и внутренность башен многочисленные, часто повторяющиеся тамгообразные знаки. Наиболее частые — тройная развилка, крест с поперечными чертами на концах, круг, полукруг, знаки в виде «п» и др.

Повидимому, эти знаки должны быть отнесены к позднему средневековью, ко времени, когда крепости стояли уже в развалинах.

Думаю, что возможны и некоторые топонимические заключения в отношении Чермен-ябской зоны развалин.

Арабские писатели X в. среди каналов левобережной части Хорезма называют — в порядке с Ю на С — каналы Хазарасп, Кардаран-хас, Хива, Мадра и Вадак¹⁵³. Наибольший интерес для нас представляет канал Мадра, который, по Истахри, был «в два раза больше Гаухорэ». Истахри указывает дальше, что по этому каналу «плавают суда до Мадра»¹⁵⁴. Трудно пока [167] локализовать этот последний пункт (может быть, одна из развалин к югу от Тахта), но в системе современных крупных каналов юго-западного Хорезма этому каналу соответствует ближе всего канал Газават, идущий сейчас далее Тахта, почти достигая Змухшира, и наиболее близко доходящий своими низовьями до прослеживаемых верховьев Чермен-яба. Вполне возможно, что функционировавшая в X в. часть Чермен-яба носила название Мадра, по имени города, расположенного тогда в конце его судоходной части.

С несколько большей определенностью мы можем говорить о локализации одного из пунктов, часто называемых средневековыми географами и хронистами, несомненно расположенного в низовьях Чермен-яба. «При Якуте, — писал В. В. Бартольд, — на пути из Гурганджа в Шахристан и Неса (т. е. в среднюю часть южной Туркмении. С. Т.) последним местом Хорезма был населенный городок Субурна, находящийся от Гурганджа в 20 фарсахах»¹⁵⁵.

Якут упоминает этот пункт дважды под двумя вариантами названия: Субурна¹⁵⁶ и Субарни¹⁵⁷.

Под именем Субурли *** — явное графическое искажение *** Якута — мы встречаем этот городок с указанием расстояния от Гурганджа в 20 фарсахов, у ибн-ал-Асира¹⁵⁸ под 1172 — 73 годом.

Последним населенным пунктом между Гурганджем и Шахристаном на основной караванной магистрали было в XI — XIII вв., по данным наших разведок, поселение, развалины которого известны ныне под именем Шах-сенем. Расстояние по прямой от Куня-Ургенча до Шах-сенем около 85 км (14 фарсахов). Если мы учтем, что расстояние это должно быть, конечно, увеличено за счет отступлений пути от прямой, что современная кратчайшая караванная дорога от Куня-Ургенча до Шах-сенем, вероятно, более короткая, чем средневековая, так как идет по пустынной местности, насчитывает около 100 км, разница в указанном у ибн-ал-Асира расстоянии Субурна — Гургандж с расстоянием Шах-сенем — Куня-Ургенч будет уже не столь велика.

Разведки по правому и левому берегу Аму-дарьи также дали значительные результаты для характеристики исторической динамики южных границ Хорезма (см. карту 1).

Прежде всего можно считать установленной южную границу античной хорозмийской культуры. На правом берегу она не поднималась выше развалин Топрак-кала (Аму-дарьинская) и небольшого квадратного античного городища Даш-кала № 2.

На левом берегу граница античного Хорезма спускается гораздо южнее. Самым южным памятником кангюйско-кушанской культуры здесь является одна из двух крепостей Коша-кала.

Согласно единогласному свидетельству арабских авторов, культурная полоса Хорезма на левом берегу в ранне мусульманское время начиналась с города Тахирии. В. В. Бартольд отожествлял этот пункт с развалинами Кетменчи¹⁵⁹. Но они оказались только укрепленным постом — рабатом или караван-сараем. С. А. Ершов вполне основательно идентифицирует с Тахирией развалины города Дая-хатын, уже существовавшего в раннемусульманское время¹⁶⁰.

Культура правого берега в эту эпоху началась от города Гарабхашна, расположенного ниже верховьев Гаухорэ¹⁶¹. Это положение как будто полностью подтверждается нашими материалами. Выше Тюя-Муюна нам не удалось обнаружить никаких следов поселений периода, отделяющего кангюйско-кушанское время от времени возвышения средневекового Хорезма.

Основная масса памятников как правого, так и левого берега относится ко времени XI — XIII вв., скорее даже к XII — XIII вв., времени «Великих Хорезмшахов».

Чаще всего это небольшие однотипные, как бы построенные по одному плану четырехугольные пахсовые крепости со слабыми остатками культуры. Таковы: Кок-огуз, Кукертли, Сартараш, Эшек-рабат.

Наиболее значительным, своеобразным и эффектным из развалин правого берега является комплекс Кыз-кала — Йигит-кала, на границе Узбекской и Туркменской ССР.

Плоскую вершину одной из останцовых возвышенностей, господствующей над прибрежной полосой, занимает громадная крепость Кыз-кала (рис. 104) неправильной подтреугольной формы. Длина 420 м, наибольшая ширина 180 м.

Стены крепости толщиной 1,5 — 2 м сложены из дикого камня, из неправильных глыб песчаника, положенных на глиняный раствор. Сохранившаяся высота стен не превышает 1,5 — 2 м. Однако, судя по сохранившемуся возле ворот останцу, первоначально стена [168] достигала высоты около 10 м. Ворота защищены закругленным предвратным сооружением. В крепость ведет высокая стрельчатая арка из жженого кирпича, наполовину разрушенная. За аркой опять идет изогнутый в виде спирали проход на двор крепости.

Вдоль стен крепости тянутся многочисленные помещения из дикого камня, очевидно для гарнизона. Особенно застроен северо-восточный конец городища. На южном выступе городища расположены развалины мечети.

На площади городища расположено пять цистерн различных размеров, круглой и овальной формы, и высеченная в толще скалы, куполообразно расширяющаяся книзу подземная тюрьма — зиндан.

Стены крепости не имеют башен, за исключением северо-западной стены, где склон более пологий и низкий. Здесь имеются три башни — две из дикого камня и одна из жженого кирпича.

Расположенная по середине стены каменная башня с пятью бойницами имеет характерные для хорезмийской архитектуры этого времени, расположенные между бойницами, полукруглые полуколонны. Это первый случай гофрировки в каменном материале. В кирпичной башне обнаружен выложенный из жженого кирпича колодец, засыпанный до глубины 16,25 м.

От него к реке тянется полоса глиняных оплывших бугров, расположенных на расстоянии 40 — 50 м друг от друга. На большинстве бугров найдены фрагменты керамических водопроводных труб. Это позволяет заключить, что колодец Кыз-кала снабжался водой из подведенного от реки водопровода. Голова водопровода была защищена расположенной на берегу реки, сложенной из дикого камня прямоугольной крепостью Йигит-кала.

Комплекс Кыз-кала был, повидимому, важным стратегическим пунктом «Великих Хорезмшахов» в их наступлении на Мавераннагр.

Взятые в целом результаты работ по Средней Аму-Дарье, как и разведка в глубь Каракумов, дают нам в руки важные документы для истории политической экспансии средневекового Хорезма, подготовленной экономическим расцветом, явившимся предпосылкой для превращения Хорезма в центр величайшей из восточных империй XII — начала XIII в.

Из средневековых памятников, обследованных в 1940 г., отметим, как заслуживающее особого внимания, великолепное городище XII — XIV веков Джанпык-кала, расположенное на крайней западной оконечности Султан-уиздагского хребта, в нескольких километрах от Аму-Дарьи. Это самая живописная из хорезмийских крепостей. Окружающий ее ландшафт резко выделяет ее из всего комплекса обследованных памятников. Голый хребет из зеленого султануиздагского амфиболита, рваные берега скалистых ущелий, ведущих к крепости, гребни и обрывы черных и темнозеленых скал сочетаются с окружающей крепостью с юга и запада желто-красной осенней листвой большого лесного массива Бадай-тугая, тянущегося до сверкающей на горизонте ленты [169] Аму-Дарьи, — все это оставляет незабываемое впечатление.

Особенно эффектна Джанпык-кала с юго-востока вечером, когда дорога, долго идущая лесом, неожиданно выходит к горам и в рамке деревьев и скал на черно-зеленой вершине гор, на фоне заката, открывается причудливый силуэт стен и башен крепости, создавая впечатление почти сказочного ландшафта (табл. 68). Проникнув через ворота крепости во двор, мы видим не менее эффектное зрелище. Двор городища, поднимаясь по западному склону крайнего юго-западного отрога Султан-уиздага и спускаясь на западе до поросшей лесом равнины — на скалистой высокой площадке своего восточного края увенчивается живописными развалинами крупного здания, стены которого, декорированные изящными горельефными полуколоннами, связанными вверху стрельчатыми перспективными арочками, поднимаются над зеленой поверхностью скалы на 14 метров (табл. 69). Здание, занимающее площадь 23 х 50 метров, очень интересно конструктивно. Стены его — пахсовые и на высоте двух метров едва достигают метровой толщины, что при высоте 14 метров, с учетом еще и того,что полуколонны прорезают почти всю толщу стены, создает потребность в специальных укрепительных сооружениях.

И мы, действительно, видим, что на высоте 7 — 8 метров от земли внутрь стены заложены, параллельно ее поверхности, связывающие ее деревянные балки. Такими же балками были наискось связаны в своей верхней части углы здания. Впервые мы встречаемся здесь и с проложенным между рядами пахсовой кладки на высоте 1 метра слоем камыша, предохраняющим стену от разрушения влагой и приносимыми ею из земли солями — характерный прием позднейшего строительного искусства Хорезма.

Джанпык-кала — последняя к югу от гор средневековая крепость Хорезма, защищающая ворота, образованные прорывом реки через Султан-уиздагский хребет. С юга и запада к нему примыкает описанный Бадай-тугай, на север располагается замкнутая двумя отрогами гор долина. На противоположной стороне северного из отрогов, на равнине на берегу Аму-Дарьи располагаются развалины большой античной крепости Гяур-кала (рис. 55 — 56), видимо с кангюйского времени выполнявшей те же стратегические функции, что и в средние века Джанпык, прикрывая главные ворота Верхнего Хорезма с севера. На вершинах возвышенностей к северу от Джанпыка разбросаны развалины двух сигнальных башен, датируемых ранним средневековьем (X — XIII вв). Аналогичная башня имеется и к востоку от Султан-баба.

Так как башни построены с таким расчетом, чтобы их хорошо было видно со стороны культурных земель Верхнего Хорезма, видимо, они являлись маяками световой сигнализации, предупреждавшими о приближении из-за гор, со стороны Кердера или Гузских степей, военной опасности.

Переходя к характеристике фортификации хорезмшахского периода, мы должны прежде всего отметить, что она представляет собой закономерное развитие системы афригидской фортификации. Стены попрежнему возводятся из пахсовой кладки и увенчиваются наверху парапетом с зубцами. Башни — круглые, овальные или закругленно-подтреугольные, также из пахсы, бойницы той же, что и в афригидское время, формы и размеров, только в башнях.

Однако целый ряд явлений, едва намечавшихся в афригидское время, здесь получает свое полное развитие. Сюда прежде всего относятся низкие стены-барьеры, окаймляющие, на расстоянии 10 — 15 метров, подножие могучих стен крепости. Внешняя низкая стена явно рассчитана на задержку подступа противника после перехода им рва. Подступы к нижней стене простреливаются как с фронта — с зубцов высоких стен, так, особенно, с башен. Для усиления флангового обстрела башни основной стены дублируются системой расположенных против них башен, входящих в систему внешней стены. Эти выносные башни соединялись с основными при помощи подъемных мостов (рис. 106 — 107, табл. 59 — 60).

Внешние низкие стенки-барьеры, затрудняющие подступ к основным стенам крепости, мы встречаем и в афригидских памятниках — в Беркут-кала и в Кум-баскан-кала. Но полного развития, в виде сложной системы взаимно увязанных рвов, стен и двойного ряда башен, этот принцип достигает только в хорезмшахский период.

Усиливается и укрепление ворот. Наиболее характерной является предохраняющая ворота стена, большей частью образующая в плане как бы округленный выступ передней стены крепости, с входом, расположенным обычно с таким расчетом, что штурмующий ворота противник должен итти к воротам вдоль основной стены крепости, повернувшись к ней своим правым, не защищенным щитом,боком (табл. 60).

Размеры не только городов, но и пограничных крепостей государственной системы обороны часто весьма крупные. Характерной особенностью, отличающей и средневековые города и крупные крепости от античных, является (за редкими исключениями) неправильность планировки. Строители широко использовали рельеф местности и почти всегда утилизировали сохранившиеся остатки античных укреплений. Следы античной кладки в основании стен мы находим и в Змухшире, и в Кават-кала, и в Джанпык-кала. Особенно показательно в этом [170] отношении городище Гульдурсун, представляющее собой модернизированную в XII — XIII веке античную крепость. Внешние стены Гульдурзуна крайне интересны. Древняя двойная стена с частыми бойницами, простоявшая, видимо, целиком до средневековья, как ныне стоят стены Джанбас-кала или Аяз-кала № 1, была широко использована как основа новой стены города. Тонкая внутренняя стойка стрелковой галлереи была срублена, причем пахсовый цоколь был оставлен и до сих пор образует уступ на внутренней поверхности стены. Толстая внешняя стена была сохранена целиком и одета извне толстым панцирем пахсовой кладки. Бойницы, видимо, частично закладывались и замазывались, но без особой тщательности, и сейчас внутренний вид стен представляет любопытнейшую картину: внутрь крепости отовсюду смотрят щели античных бойниц, сохранившихся на внутренней поверхности стены (табл. 60, р. 3 — 4).

Осмотр бугров построек внутри городища и сбор подъемного материала убеждает нас в том, что эта большая крепость была значительным городом в кушанзкий период, но была очень мало обитаема в период своей модернизации — XII — XIII вв., когда играла, видимо, чисто стратегическую роль, являясь крепостью

правительства Хорезмшахов на границе пустыни.

Так протягивается мост между двумя эпохами истории Хорезма — кушанской и хорезмшахской. В политической их жизни много общего. Широкое развитие государственной фортификации, неукрепленные, широко разбросанные деревни свидетельствуют о мощном централизованном государстве, берущем целиком на себя функцию защиты населения от внешних врагов. И то и другое — периоды хозяйственного и культурного расцвета. Но первая из этих эпох — кульминационный пункт развития античного Хорезма, вторая — расцвет Хорезма средневеково-феодального. [171]

1 По определению Б. И. Цветкова:

1. Pulmonata. 1) Plonorbis planorbis vai sub angulatus Phil, 2) Planorbis Beck, 3) Lymnaea sp, 4) Fiticicoda sp 2. Lamellibronchia. 5) Anodonta cyrea var. и Anodonta Ullensis var.

По заключению В. Н. Цветкова, наличие Anodonta, Pl. planebris и Iymnara свидетельствует о наличии реки с многочисленными старицами и мелкими водоемами.

2 См. нашу статью ВДИ № 1 за 1941 г.

3 СП. Толстов Черты общественного строя Восточного Ирана и Средней Азии по Авесте. «История СССР I — II, изд. АН СССР. М. — Л., 1939, стр. 186 — 188.

4 Т. С. Пассек, Исследования трипольской культуры в УССР за 20 лет. ВДИ, 1938, 1/2, стр. 265 — 266.

5 А. В. Збруева. Коллективное жилище в Прикамье. ВДИ. 1940, 2, стр. 200 сл., рис. на стр. 201.

6 М. В. В о е в о д с к и й. Остатки торфяного поселения Лужицкой культуры в Польше. ВДИ, 1938, 2/3, стр. 224 сл.

7 Е. Herzfeld. Iran in the ancient East, L. — NY. 1941, pp. 10 — 11.

8 Л. Г. Морган. Дома и домашняя жизнь американских туземцев. Л., 1934, стр. 80 сл.

9 Там же, стр. 85.

10 A. R. Brown. The Andaman Islanders. Cambridge 1922, стр. 35, E. H. Ma n. The aboriginal Inhabitans of Andaman Islands. London, 1883.

11 Теплоухов. Древние погребения в Минусинском крае. «Материалы по этнографии», III, 2, и. 1927, стр. 72 — 76, особенно табл. VI, рис. 7, 10, 4, а также табл. III, рис. 1 и табл. IV, рис. 1 — 2.

12 А. В. Шмидт. Левшинская стоянка. «Советская археология», V, 1940, стр. 1 сл.

13 Н. А. Прокошев. К вопросу о неолитических памятниках Камского Приуралья, МИА № 1,1940, стр. 20 сл.

14 Шмидт, цит. соч., стр. 26 — 27. Прокошев, цит. соч., стр. 39.

15 В. Н. Чернецов. КСИИМК IX, 1941, стр. 19, рис. 2 (1 — 7).

16 Ср. Б. Петри. Неолитические находки на Байкале, сб. МАЭ, III, 1915. Ср.также статью Г. П. Сосновского в ИГАИМК, вып. 100, стр. 210 сл., табл. I.

17 Больше всего таких фрагментов найдено в находящемся в 300м к югу от большого дома Джанбас-кала № 4 целиком развеянном аналогичном жилище (Джанбас-кала № 5).

18 Ср. К. В. Сальников. Андроновский курганный могильник у с. Федоровки. Материалы и исследов. по археологии СССР № 1,1940, стр. 63, табл.1, рис. 4 и 12 и стр. 65.

19 С. А. Теплоухов. Древние погребения в Минусинском крае. М. Э. 111,2, Л. 1927,стр. 7, таб. III, рис. 1, стр. 7; табл. IV, р. 3 и др.

20 A. Stein. Innermost Asia I, стр. 85, 196, 205, 206, III табл., XXII, ХХШ. Ср. Его же. «Serindia» I, стр.357 (находка в Лоулане). Ср. также статью В. A. Smith в журн. Man, XI, 1911, стр. 81 сл.

21 С. А. Теплоухов, цит. соч., стр. 75 — 76 и «Мат. по Этн.» IV, стр. 42 — 3.

22 J. Н. Rovett-Carnac. Some implements from the North-West of India. Calcutta, 1883; R. Bruce Foote collection of Indian Prehistoric and Protohistoric Antiquities. Madras 1916; W. J. Blaudford. Proceedings of the As. Soc. of Bengal, 1886, стр. 230, табл. И — IV; R. Bruce Foote. Notes of prehistoric founds of India. I. K. A. I. XVI 1887, стр. 70; Coqqin Brown. Catalogue Raisonne of the Prehistoric Antiquities in the Indian Museum of Calcutta. Simla 1917, табл. VIII — IX; О. Men. ghin. Weltgeschichte der Stoinzeit. Wien, 1931, стр.197.

23 Об угорско-дравидских связях см. A comparative grammar of the Dravidian or South Indian Family of Languages, III ed. L. 1913, p. 67 и др. О. Schrader. Dravidisch und Uralish Zeitschrift fur Indologie und Iranistik, III, 1925, cp. 81 сл. Связи угорских языков с мунда еще в 1928 г. были выдвинуты в работе Г. A. Uxbond. Munda-Magyar-Maori, 1928, оставшейся малозамеченной, и особенно в многочисленных работах G. Hevesy (On W. Schmidt’s Mundo-Monkmer Comparison. BSOS. London VI, 1930, стр. 187 — 200; его же. Finnisch-Ugrisches in Indien. Wien 1932, его же. Ob-ougriens de Siberie et Munda de l’Inde. L’Anthropologie XLVI1936, стр. 613, его же статьи в OLZ 1936 и др.), вызвавших большую полемику. Финно-угропеды Венгрии, Финляндии и других стран, за малыми исключениями, отвергли его выводы (критику работ Hevesy см. A. Sauvageot и Bull, dela Soc. de Ling, de Paris XXXIV,стр. 180сл.; Qgoldi. Revue des Etudes Hongroises 1933, стр. 334 сл.; скептически к ним относится В. Stein. India between the cultures. Indian Culture IV, № 3,1938, стр. 296. Среди некоторых индийских ученых работы Hevesy нашли активную поддержку. См. В. Bonnerjea. Traces of Ugrian Occupation. Indian Culture (Calcutta) III. Js 4, 1937, стр. 621 — 632.

С нашей точки зрения, одинаково ошибочно как включение мунда в финно-угорские, так и причисление последних к дравидийским. Однако представители обоих направлений достаточно убедительно установили наличие глубоких лексических и морфологических связей между обеими древнеиндийскими лингвистическими системами и финно-угорскими, особенно угорскими языками, с несомненностью свидетельствующими о наличии достаточно прочных протоисторических связей между доарийской Индией и евразийским Севером, связей, линия которых могла пролегать только через Приаралье.

24 См. нашу статью в ВДИ № 3 за 1939 г.

25 Ср. аналогичные формы в срубной культуре ESA II, стр. 86, рис. 58 — 3, стр. 123, рис. 70, стр. 163, рис. 96 — 2.

26 Р. А. Гракова. Отчет о раскопках Алексеевской стоянки в Кустанайском районе. Археологические исследования в РСФСР 1934 — 1936 гг. М. — Л. 1941, стр. 288 сл.

27 А. И. Тереножкин. Памятники материальной культуры на Ташкентском канале. Изв. УзФАН, 1940, № 9.

28 Е. Ю. К р и ч е в с к и й в КСИИМК, IV, стр. 6 сл.

29 Chronologie orientalischer Volker, стр. 356.

30 Ср. К. Рumpellу. Explorations in the Turkestan Exped. 1904, I, Washington. 1907, табл. 15.

31 Ср. рис. 36 в отчете А. А. Миллера в «Сообщениях ГАИМК», т. 1, л. 1926, стр. 141 с нашим рис. 6 в БДИ, 1941, № 1.

32 «Сообщения ГАИМК», т. I, 1926, стр. 140 — 141.

33 Цянь-Хань-шу, цзюань 96, стр. 28 и др.

34 ZDMO, 1936, В. 90, 3/4, стр. 28.

35 БДИ, 1938, № 1, стр. 197, ср. А. Бахтиаров (Г. Карпов). Осколки «исчезнувших» аланов «Туркменоведенне» № 8 — 9, стр. 39 — 40.

36 Ср. Страбон, XI, 8.

37 На связь хорезмийского языка с аланским указывает ал-Бируни ZDMGB. 90, 3 — 4, стр. 28. Об осетинско-хорезмийских связях см. там же, стр. 30, где Henning говорит о большей близости хорезмийского языки к осетинскому, чем к согдийскому. Из новейших работ см. также А. А. Фрейман. Хорезмийский язык, ЗИВ АН СССР, VII, 1939,стр.306. С. Л. Волин. Новый источник для изучения хорезмийского языка, там же, стр. 79.

38 См, нашу статью в ВДИ № 1 за 1941 г., стр. 178.

39 КС ИИМК 1940, VI, стр. 77.

40 О. Н. Бадер. Древние изображения на потолках гротов в Приазовье. Мат. и иссл. по арх. СССР, 2, 1941, стр. 126, см. особенно рис. 9, 11, а также 8, 12 и др.

41 Ср. изображение людей в юкагирской пиктографии, В. И. Иохельсон. Одульский (юкагирский) язык. Языки и письменность пародов Севера Ш. М. — Л. 1934, стр. 154 сл., таблица против стр. 156.

42 К. Грозный. Протоиндийские письмена и их расшифровка, ВДИ, 1940, № 2, стр. 26.

43 J. de Morgan. Prehistoire orientale, II, стр. 89, 283 и др.

44 F. Hommel. Ethnologic und Geographie des alten Orients. Munchen, 1926, стр. 21.

45 А. И. Тереножкин. Изв. УзФАН, 1940, № 6, стр. 55 (табл. I, рис. 1 — 2).

46 С. П. Толстов. Древности верхнего Хорезма, ВДИ, 1941, стр. 178.

47 Ср. стрелы из оренбургских скифских курганов этого времени. В. N. Grakov. Deux tombaux de l’epoque scythique aux environs de la ville d’Orenbourg ESA, IV, 1929, рис. 4, стр. 173, рис. 7, стр. 175.

48 Ср. F. Sarre. Die Kunst der Alten Persiens. Berlin, 1923, табл.. 46, 47.

49 По Дармстетеру — около 2 англ. миль, т. е. около 3 км.

50 Около 1,5 км.

51 В. В. Бартольд. История культурной жизни Туркестана. Л., 1927, стр. 2.

52 Л. Морган. Дома и домашняя жизнь американских туземцев. Л., 1934, стр. 52.

53 W. W. Tarn. The greeks in Bactria and India. Cambridge, 1938 г. См. нашу рецензию в БДИ, 1940, № 4.

54 Ср. А. И. Терепожкин. Изв. УзФАН, 1940, № 6, стр. 4, рис. 1.

55 М. Б. Массон. Находка фрагмента скульптурного карниза первых веков н. э. Материалы Узкомстариса, вып. I. Ташкент, 1938. Его же. Археологические работы в Узбекистане за последние годы (1933 — 1935), СОНАТ, 1936, № 2, стр. 49. Его же. Термезская экспедиция, КСИИМК, VII.

56 Г. В. Григорьев. Тали-барзу. СОНАТ, 1938, № 2 — 3. Его же, КСИИМК, VI, 1940, стр. 24 — 34. Его же. Городище Тали-барзу, ТОВЭ II, 1940, стр. 87 сл. К. В. Тревер. Гопатшах — пастух-царь. Там же, стр. 71 сл.

Даваемые Г. В. Григорьевым датировки (ТБ — I — вторая четверть I тысячелетия до н. э., ТБ II — V — IV вв. до н. э., ТБ III — III — II вв. до н.э., ТБ IV — I — II вв. н. э.) безусловно завышены. Весь комплекс вещей, представленный в изданиях и в собраниях Гос. Эрмитажа, весьма близок к кушанскому слою Термеза и к нашим комплексам кангюйского и кушанского периодов, второй из которых датирован монетами II в. н. э. (см. ниже, III, II, 2), а первый, в Джанбас-кала, очень близкий к ТБ I и II, хорошо датируется черной керамикой в нижних слоях и буддийскими статуэтками в верхних периодом между IV в. до н. э. и I в. н. э. (см. ниже). Весь комплекс ТБ I — IV довольно однороден и не позволяет хронологически углублять его в доэллинистическое время. Он не имеет ничего общего с культурой «городищ с жилыми стенами». В частности, изображение человека-быка на стенке хума, убедительно раскрытое К. В. Тревер, как изображение мифического Гопатшаха, по типу венчика хума, на который нанесено изображение, почти тождественного с хумами Джанбас-калы, должно быть датировано временем не раньше III века до н. э.

57 М. В. Воеводский и М. П. Грязнов. Усунские могильники на территории Киргизской ССР. ВДИ, 1938, № 3, стр. 171, 179. Очень близка к керамике этого комплекса древнейшая керамика из Приташкентских тепе (Каунчи и др.), исследованных Г. В. Григорьевым (см. его Каунчи-тепе. Изд. УзФАН, Ташкент, 1940), которую этот исследователь ошибочно относит «к концу II — к началу I тысячелетия до н. э.», стр. 39 — 40, и которая на деле датируется, как и наши памятники, последними веками до н. э. и началом н. э.

58 См. нашу работу в ВДИ, 1938, № 4, стр. 127, а также ниже главу IV, I.

59 ВДИ, 1941, № 1, рис. 4, стр. 162.

60 БДИ, 1939, № 3, рис. 4, стр. 178.

61 Herzfeld, Paikuli. Рис. 3, стр. 4. Тип бойниц, по очертаниям тождественный с описанным, мы встречаем и в декоративных бойничках башенки на спине слона на датируемых II в. до н. э. бактрийских фаларах. К. В. Тревер. Памятники греко-бактрийского искусства. Л., 1940, табл. I — II. Та же система часто расположенных бойниц характерна и для исследованного Григорьевым античного Согда. См. КСИИМК, VI, стр. 26, рис. 2.

62 БДИ, 1939, № 3, рис. 5, стр. 179.

63 W. W. Tarn, цит. соч., стр. 476 — 477.

64 ВДИ, 1941, №1, рис. 4, стр. 162.

65 ВДИ, 1941, № 1, рис. 5, стр. 163.

66 Соч., т. XVI, ч. I, стр. 69, ср. там же, стр. 134.

67 ПИДО, 1935, № 9/10, стр. 3 и сл.

68 С. П. Толстов. Черты общественного строя Восточного Ирана и Средней Азии по Авесте «История СССР», I, 1939, стр. 186 — 187. На связь зороастрийского дуализма с первобытными верованиями этнографы неоднократно обращали внимание. См. Э. Тейлор. Первобытная культура. М., 1939, стр. 455. III т е р н б е р г. Первобытная религия. Л., 1936, стр. 225. А. М. З о л о т а р е в. Родовой строй и религия ульчей. Хабаровск, 1939, стр. 147.

69 BGA II, стp. 358, 371, МИТТ, 1, стр. 208 — 209.

70 BGA III, 336, МИТТ, 205.

71 Тан-шу, Цзюань 221 в., стр. 8-а.

72 L. Н. М о г g a n. Ancient Society. Chicago (С. Н. Кerr), стр. 90. Его же. League of the Iroquois, стр. 294.

73 A. M. Золотарев, цит. соч., стр. 138, 145 — 148.

74 ВДИ, 1941, рис. 16, стр. 179.

75 ВДИ, 1941, рис. 15, стр. 178.

76 О традициях дуальной организации у народов Ср. Азии см. подробнее Экскурс III, 1.

77 ВДИ, 1939, № 3, стр. 195. О других типах зороастрийских храмов Ирана см. Е. Herzfeld. Arcneological History of Iran, London, 1935, стр. 88 — 93.

78 Chronologie Orientalischer Volker von Albiruni. Hsg. v. Sachau. Lpz. 1923, стр. 234 — 235.

79 К. А. Иностранце». ЖМНП, 1911, февраль, стр. 290.

80 «Религии народов Средней Азии в сб. «Религиозные верования народов СССР», I, M. 1931, стр. 247. «Тирания Абруя», ИЗ III, 1938, стр. 35.

81 О «домах огня» горных таджиков см. М. С. Андреев. Сб. «Таджикистан»,стр. 163 — 165, Арандаренко «Военный сборник» 1883, № 12, стр. 310; Н. А. Кисляков. Следы первобытного коммунизма у горных таджиков Бахио-боло, М. — Л., 1936, стр. 234 — 235.

82 ИЗ III, 1939, стр. 35, прим. 3.

83 Из большой литературы о «мужских домах» укажу классический груд Г. Шурца. Altersklassen und Mannerbunde, Berlin 1902, и специальный раздел в его «Истории первобытной культуры», перев. Смирнова под ред. Клеменца, стр. 104 сл.

>84 G. Robertson. The Kafirs of the Hindukush. 1896, стр. 479, 483 — 497. На связь «громмов» с мужскими домами указывал уже Шурц, Altersklassen, стр. 284.

85 Е. Herzfeld. Iran in the Ancient East, стр. 10 — 11.

86 См. ВДИ, 1939, № 3, рис. 6, стр. 181.

87 См план и описание в ВДИ, 1941, № 1, стр 167, рис. 7. Ср СА, 1940, VI, 172 — 173.

88 СЛ 1940, VI, стр. 174, рис. 3, 175, рис. 4, ВДИ, 1939. № 3, стр. 184, рис. 9.

89 СА VI, стр. 171, рис. 2, ВДИ, 1941, №1, стр. 168, рис. 8.

90 ВДИ № 3, 939, стр. 190.

91 См. там же, рис. 17 на стр. 191.

92 На возможность такой связи обратил внимание А. И. Тероножкин. См. СА VI, 1940, стр. 184.

93 Структуру коробового свода в Аяз-кала № 1 по обмеру члена экспедиции арх. В. И. Пилявского мы даем на рис. 41. Аяз-кала № 1 и Топрак-кала дают нам наилучше сохранившийся образец сводчатых перекрытий, типичных для всего античного периода истории Хорезма. Как и другие выше и ниже отмечаемые особенности архитектуры, фортификации и строительного искусства древнего Хорезма — эти своды вводят нас в круг древне-восточных ассоциаций. Выложенные без кружал, из специального клиновидного кирпича, эти своды клались наклонными полукольцами, что переносило часть тяжести свода на одну из торцовых стен — прием, хорошо известный в вавилонском строительном искусстве. В несколько измененном виде этот принцип продолжает жить и в строительном деле афригидского Хорезма.

94 См. КСИИМК VI, 1940, стр. 75.

95 Якут, изд. Wustenfeld. II, 481, МИТТ, I, стр. 419.

96 ВДИ, 1939, № 3, стр. 190, и рис. 13 на стр. 187.

97 ВДИ, 1941, № 1, стр. 177.

98 ВДИ, № 3, 1939, стр. 193, рис. 18 на стр. 192.

99 ВДИ, 1938, № 4, стр. 126, табл. I, рис. 5 — 6. Также стр. 127, 128 и 136.

100 ВДИ, 1941, № 1, стр. 171, табл. III, 4.

101 Ниже, в главе IV, мы пытаемся реконструировать древний пласт культуры античного Хорезма, связывающий ее с культурой фрако-фригийского круга племен. Ряд ассоциаций между массагетами — хорасмиями и их соседями — дахами, с одной стороны, и гетами и даками северо-западного Черноморья, с другой, заставляет нас и только что отмеченный образ вводить к круг этих ассоциаций. В этой связи мы не можем не упомянуть работу В. А. Городцова «Сармато-дакские религиозные элементы в русском народном творчестве» (Труды ГИМ I, М., 1926, стр. 7 сл.), посвященной прослеживанию другого отрезка древних хорезмско-русских этно-культурных коммуникаций.

102 О. Montelius. Die Aelteren Kulturperioden im Orient und Europe. Stockholm, 1903,1925, стр. 156.

103 С. Schuchhart. Die Burg im Wandel und Weltgeschichte, Lpz. 1931, стр. 3 (рис. 3), стр. 7 (рис. 7). Ср. Reallex der Vorg. Табл. 86, стр. 258 — 259.

104 См. цитированную нами выше статью в ВДИ, 1938, № 4. а также ниже, гл. IV, 1.

105 ИЗ 1938, № 3, стр. 26: Большой интерес в этой связи представляют данные «согдийских старых писем» II века н. э., найденных А. Стейном в Дун-хуане, подтверждающих наше положение о наличии в согдийских городах прочно спаянных большесемейных общин, «совет» которых мог распоряжаться судьбою их членов. Н. Reiсhe1t. Die Soghdischen Handschriftenreste des Britischen Museums II. Heidelberg, 1931,III, 9. Cp. Ф. А. Розенберг. Согдийские старые письма. К ранней истории согдийских колоний в Центральной Азии. ИОН, 1932, № 5, стр. 464.

106 См. нашу статью и ВДИ, 1941, № 1, стр. 168.

107 Chronologie orientalischer Volker fon Alberuni. Herausg. v. Ed. Sachau. Lpz. 1923, S. 35.

108 Прототипом этой категории зданий, восходящим, однако, к гораздо более раннему, кангюйско-кушанскому времени, относятся большие дома-замки Кызыл-кала и Кузы-крылган-кала. Оба эти замка представляют собой большие (Кузы-крылган-кала 30 х 48 м, Кызыл-кала еще больших размеров) здания, цоколь которых, целиком выложенный из кирпича, представляет сложную систему идущих то параллельно, то под прямым углом сводчатых помещений. Верхний этаж Кузы-крылган-кала разрушен, зато с ним можно было хорошо ознакомиться в Кызыл-кале. Там он образует открытую площадку, своего рода верхний двор, вокруг которого располагаются вдоль стен небольшие помещения, открывающиеся наружу бойницами значительно меньших размеров и иной формы, чем в античных крепостях.

109 СА VI, 1940, стр. 179 — 181, рис. 9.

110 См. Жуковский. Развалины старого Мерва СПБ, 1894, cтp. 121, 165

111 См. И. И. Умняков. Сб. в честь В. В. Бартольда. Ташкент, 1927, стр. 180, сл. и др.

112 Die Kunst der Islamischen Volker Berl. 1915, стр. 61

113 Turk San’ati, Istanbul 1928, стр. 32

114 СА VI, стр. 184.

115 См. ВДИ, 1938, № 4, стр. 139 — 144, рис. 1 — 4, а также ниже глава IV, I.

116 См. ВДИ, 1938, № 4.

117 О том же направлении культурных связей говорит найденный нами на развалинах современного Тешик-кале «замка» № 36 фрагмент (передняя часть) с большим реализмом выполненной статуэтки носорога.

118 Подробную характеристику, без расчленения, одна на два периода, см. в работе А. И. Тереножкина. О древнем гончарстве в Хорезме, Изв. УзФАН, 1940, № 6, стр. 56 — 59, рис. 2 — 10, также табл. 1, рис. 3 — 17.

119 А. И. Тереножкин ошибочно видит здесь продукт работы на ножном круге. Против этого говорит отмеченная и им (стр. 56) фактура доньев кувшинов, которые «покрыты мелкими неровностями и, как правило, не плоские, слегка выпуклые и неустойчивые». Сосуды явно не приклеивались к кругу с последующим срезанием ниткой, как античные, ставились на присыпке, что невозможно при быстроте вращения ножного круга.

120 Цит. соч., рис.8, стр. 58.

121 Цит. соч., стр., 57, рис. 3.

122 Цит. соч., табл. 1 (стр. 55). рис. 14, 15, 16, а также рис. 7, на стр. 58.

123 Цит. соч., рис. 5 на стр. 58, табл. 1, рис. 12.

124 Цит. соч., табл. 1, рис. 13, а также рис. 6, на стр. 58.

125 Цит. соч., стр. 57, рис. 4,СА № 6, 1940, рис. 10, а также А.

126 Изв. УзФАН, 1940, № 6, рис. 10, на стр. 59, а также табл. 1, рис. 9 — 11.

127 Г. В. Григорьев. Каунчи-тепа. Ташкент, 1940. Ср. стр. 17, рис. 19, стр. 40, рис. 50. Как и в отношении Тали-Барзу, мы вынуждены резко разойтись с Г. В. Григорьевым в датировке этих городищ. По нашему мнению, его культура Каунчи II, к которой принадлежат указанные вещи, датируется не серединой I тысячелетия до н. э., а серединой I тысячелетия н. э. Ср. также рецензию А. И. Тереножкина на работы Г. В. Григорьева в Изв. УзФАН, 1940, где он приходит, на наш взгляд, к совершенно правильным выводам по этому вопросу.

128 Цит. по К. Иностранцеву. О древнейших погребальных обычаях и постройках ЖМНП, 1909, стр. 99 — 100.

129 ВДИ №3, 1939, стр. 193.

130 ВДИ № 1, 1941, стр. 176, рис. 13.

131 Ф. Розенберг. Согдийские старые письма, ИОН, 1932, № 5.

132 BGA, I, 311.

133 Nerchakhy par Ch. Schefer, стр. 47 — 48.

134 Бартольд. Туркестан, II, стр. 168.

135 BGA, III, 288.

136 В. В. Бартольд. История культурной жизни Туркестана. Л., 1927, стр. 34 — 35.

137 Цит. соч., стр. 35.

138 Украинский народ в его прошлом и настоящем. П., 1914, стр. 511 — 512.

139 В. В. Бартольд. История культурной жизни Туркестана, стр. 34, сл.

140 А. Н. Бернштам. Археологический очерк Северной Киргизии. Фрунзе, 1941, стр. 56 — 57.

141 Изв. УзФАН № 3, стр. 58 и сл.

142 К. В. Тревер. Резной аметист из собрания Эрмитажа, Сообщения ГАИМК, 1931, № 2, стр. 20.

143 О характере антифеодальных движений свободных общинников V — XI веков в Средней Азии см. ниже, экскурсы II стр. 247 сл. и III (раздел II стр. 319 сл.).

144 Рекогносцировочное описание оазиса в1937 г. Произвел А. И. Тереножкин (см. его работу «Жилые постройки X — XII вв. н. э. в Кара-Калпакской АССР», Изв. УзФАН, 1840, № 7, стр. 58 — 73).

145 BGA, 284 — 285. МИТТ I, 185.

146 В переводе С. М. Богдановой-Березовской (МИТТ I, стр. 419) ошибочно «отделанных домов и замков». В тексте «отделенных», «обособленных», «отдельно стоящих домов», причем прилагательное «отдельный» относится к домам, а не к замкам.

147 Якут, изд. Wustenfeld, II, стр. 482.

148 Ответственной за раскоп, под нашим наблюдением, была студентка МГУ Н. Н. Вактурская. Архитектурную фиксацию вел студент Арх. ин-та В. И. Пентман.

149 Voyages d’Ibn Baloutah, texte arabe, accompagne d’une traduction, par C. Defremery et B. L. Sanguinetti. Paris. 1853 — 1858, III, 9. (Ср. В. Г. Тизенгаузен. Сборник материалов, относящихся к истории Золотой Орды. I. Извлечения из сочинений арабских. СПБ, 1884, стр. 310).

150 См Изв. УзФАН, 1940, №7, стр. 73.

151 С . П. Толстов, БДИ, 1938, № 4, стр. 128.

152 Н. Веселовский. Очерки историко-географических сведений о Хивинском ханстве. СПБ, 1877.

153 Истахри, 302 — 303, МИТТ, стр. 179.

154 Никаких сведений о гор. Мадра, кроме приведенного выше упоминания, у арабских авторов нет. См. В. В. Бартольд. Орошение, стр. 81. Лишь у Сам’ани (МИТТ, стр. 399) мы встречаем вскользь упомянутый пункт с названием Мадри Кат, причем первое слово, ввиду отсутствия огласовки, может с одинаковым успехом читаться Мадра. В этом сочетании название ассоциируется с именем селения Батыр-Кент, близ Тахта, близ которого сохранились пока нами не обследованные раннесредневековые развалины.

155 Бартольд. Орошение, стр. 87.

156 Якут, изд. Wustenfeld III, 32, МИТТ, I, стр. 423

157 Якут III, 182, МИТТ I, стр. 424. Ср. Сам’ани у Бартольда, Туркестан, стр. 153.

158 Ибн-ал-Асир, изд. Tornberg XI, 247, МИТТ, I, стр. 404.

159 Орошение, стр. 79, «Туркестан», II, стр. 142.

160 Еще раньше на возможность такой идентификации указывал А. А. Марущенко, «Туркменоведение», 1930, № 12, стр. 16.

161 Бартольд, Туркестан, II, стр. 143. Орошение, стр. 81, МИТТ, I, стр. 179.