Экскурсы. Экскурс II. Тирания Абруя -

Экскурсы. Экскурс II. Тирания Абруя.

ЭКСКУРС II ТИРАНИЯ АБРУЯ

(Из истории классовой борьбы в Согдиане и тюркском каганате во второй половине VI в. н. э.*

I. ЛЕГЕНДА ОБ АБРУЕ

В текст дошедшего до нас и восходящего к караханидскому времени¹ сокращенного персидского перевода знаменитого исторического труда среднеазиатского автора X в.² Мухаммеда Нершахи «История Бухары»³ включен содержащий краткое изложение древнейшей истории этого города отрывок из книги «Сокровищница знаний» Абу-л-Хасана Абд-ар-Рахмана Мухаммеда ан-Нишабури (автора, писавшего, по мнению Лерха⁴, не позднее V в. хиджры).

Наряду с другими сведениями⁵ мы находим в этом отрывке рассказ, мало до сих пор привлекавший внимание исследователей, но представляющий незаурядный интерес для истории общественных отношений и классовой борьбы в дофеодальной Средней Азии.

Этот отрывок, завершающий в книге Нершахи главу «О людях, бывших казиями в Бухаре», начинается с описания того, как на месте болотистой низины, постепенно заносившейся отложениями несомой горными потоками почвы, образовался плодородный оазис, куда начали собираться со всех сторон люди и где впоследствии возникла Бухара.

Дальнейшее изложение, являющееся для нас особенно интересным, я позволю себе привести полностью⁶.

«Люди, приходившие сюда из Туркестана, селились здесь, потому что в этой области было много воды и деревьев, были прекрасные места для охоты, все это очень нравилось этим людям. Сначала они жили в юртах и палатках, но потом стало собираться все больше и больше людей и стали возводить постройки. Собралось очень много народа, и они выбрали одного из своей среды и сделали его эмиром. Имя его было Абруй *** ⁷.

Самого города еще не было, но уже было несколько деревень, каковы: Hyp, Харканруд, Вардана, Таравджа, Сафна, Исвана.

Большое селение, где жил сам царь, называлось Пейкенд, а городом называли Кала-и Дабуси. По прошествии некоторого времени власть Абруя возросла, он стал жестоко править этой областью, так что терпение жителей истощилось. Дихканы и богатые купцы⁸ ушли [249] из этой области в сторону Туркестана и Тараза, где выстроили город и назвали его Хамукат, потому что великий дихкан, бывший главою переселившихся, назвался Хамук, что на языке бухарцев обозначает «жемчуг», а «кат» значит «город»; таким образом название это означало «город Хамука». Вообще бухарцы «хамуками» называют вельмож⁹.

Оставшиеся в Бухаре послали к своим вельможам послов и просили защитить их от насилий Абруя. Вельможи и дихканы обратились за помощью к царю турок по имени Кара-Джурин-Турк (***), которого за его величие народ прозвал Биягу (***). Биягу тотчас послал своего сына Шири-Кишвара (***) с большим войском. Тот прибыл в Бухару, в Пейкенде схватил Абруя и приказал, чтобы большой мешок наполнили красными пчелами и опустили туда Абруя, от чего он и умер.

Шири-Кишвару очень понравилась завоеванная им страна, и он послал своему отцу письмо, в котором просил назначить его правителем этой области и разрешить ему поселиться в Бухаре. Вскоре он получил ответ, что Биягу отдает ему область.

Шири-Кишвар отправил посла в Хамукат, чтобы он уговорил вернуться на родину всех бежавших из Бухары с их женами и детьми. Он написал грамоту, в которой обещал, что все возвратившиеся по его приглашению в Бухару станут его ближними людьми. Это обещание было вызвано тем, что все богатые купцы и знатные дихканы выселились, а нищие и бедняки¹⁰ оставались в Бухаре.

После этого бежавшие в Хамукат возвратились на родину в Бухару, а оставшиеся в Бухаре бедные люди (bicaro) стали слугами (xidmatgaran) возвратившихся из Хамуката. Среди последних в то время был один великий дихкан, которого называли Бухар-худат, потому что он происходил из древнего дихканского рода. Земельные участки большей частью принадлежали ему, и большинство этих людей были кедиверами (kediveran)¹¹ и слугами (xidmatgaran) его¹².

Дальше текст повествует о том, что Шири-Кишвар основал город Бухару и ряд селений — Мамастин, Сакматин, Самтин и Фараб, о том, что он царствовал 20 лет и его сменил другой царь, также основавший ряд селений.

Вслед за этим идет интересное упоминание о том, что «когда в Бухару привезли в качестве невесты дочь китайского царя, с ней привезли из Китая «бутхане» («дом идолов») и это «бутхане» поместили в Рамтине».

Непосредственно за этим следуют сведения о том, что в правление халифа Абу-Бекра в Бухаре впервые стали чеканить серебряную монету. Эти сведения были объектом специального исследования П. Лерха, цитированного нами выше.

На первый взгляд приведенный нами рассказ звучит как легенда, повествующая об отдаленных временах первого заселения бухарского оазиса.

Так его и расценивает Eduard Sachau в своем специальном этюде¹³, где он сопоставляет этот рассказ с передаваемой ал-Бируни¹⁴ хорезмской легендой о царе Африге¹⁵ и трактует героев обоих рассказов (давая их именам одну этимологию «der Wassergiesser» от «ара — Wasser und √ric — giessen») как чисто мифические фигуры, в которых персонифицируются реки обеих областей Зеравшан в бухарской и Аму-Дарья в хорезмской легенде. К этому же мнению присоединяется К. Иностранцев¹⁶. Последний, наряду с мифическим, по его мнению, ядром рассказа обращает внимание и на его реалистические подробности, относя, впрочем, их, следуя и в этом Захау, к глубочайшей древности, и так заключает свой разбор обеих легенд: «Общим в этих преданиях является основа — заселение Согдианы и Хорезма [250] иранскими (?!) кочевниками с Востока, первые этапы иранской оседлости»¹⁷.

Вамбери начинает этой легендой свою «Историю Бухары»¹⁸ и рассматривает ее как «сагу», не пытаясь подвергнуть исторической критике. Краткое изложение рассказа Нишабури-Нершахи, не подвергая его дальнейшему анализу, дает в своей «Согдиане» В. Томашек¹⁹.

Оценку рассказа о тирании Абруя как исторического факта мы впервые находим у Маркварта. Он склонен относить это событие к 60-м годам VI века и видеть в имени Абруя имя, вернее титул, последнего представителя в эфталитской династии, правившего в Пейкенде (который Марквартом не без основания отождествлялся с Бадиянь — столицей эфталитского государства по данным китайских хроник), которого Табари называет Wazr, что Маркварт исправляет на Wariz, титул, возводимый Марквартом к гипотетически восстанавливаемому им самоназванию эфталитов War, Waric.

Маркварт, помимо сходства имени Абруй в одной из версий (приведенной, в частности, у Вамбери), звучащей как Аберзи и имени Wariz, основывается также на свидетельстве Менандра Протектора о том, что непосредственным поводом тюркского вторжения в Согд была жалоба одного из эфталитских вельмож кагану на последнего эфталитского царя, якобы захватившего его жену²⁰.

Этот рассказ, несмотря на внешнюю анекдотичность, весьма интересен, и ниже мы к нему вернемся. Однако вся остальная совокупность деталей рассказа Нишабури-Нершахи, в частности, имена остальных его действующих лиц, но могут быть без грубой натяжки сопоставлены с действующими лицами событий 60-х годов VI века. Надо при этом отметить, что и имя Абрези-Вариз <— Варич, по мнению Маркварта, не собственное имя, а титул эфталитских царей. А если это так, то аргументация Маркварта еще более ослабляется, ибо этот титул мог, как мы покажем ниже, сохраняться за правителем Пейкенда и после падения эфталитов. Поэтому, несмотря на всю заманчивость этой идентификации, как мы увидим ниже, есть все основания относить это событие к несколько более позднему времени.

В одной из новейших работ по истории раннего средневековья в Средней Азии Г. А. Р. Гибб²¹ говорит об интересующем нас отрывке как «о полулегендарном рассказе, даваемом ан-Нишабури о тюркском завоевании Бухары, в котором Бухар-Худат представлен как главный дихкан (chief dihgan) под тюркским управлением». Тем самым Гибб, как и Маркварт, проявляет большее, чем перечисленные выше авторы, доверие к нашему источнику, и хотя и не пытается видеть в нем что-либо большее, чем «semi legendary account», однако приурочивает его ко времени тюркского завоевания Согдианы, т. е. к VI в. н. э.

2. АБРУЙ И АБО КАГАН

Даже если сохранить разделяемую большинством авторов оценку рассказа Нишабури-Нершахи как легенды, не отражающей непосредственно конкретных исторических событий, а являющейся лишь своего рода эпическим обобщением, мимо него не может пройти советская историография Средней Азии.

Однако предпринятое нами исследование текста заставляет и нас, как Маркварта, притти к выводу, что за легендарным рассказом источника скрываются вполне конкретные исторические факты, и герои легенды об Абруе — конкретные исторические лица, действовавшие во вполне определенный и притом крайне важный период истории дофеодальной Средней Азии, хотя это и не те лица, которые хочет видеть здесь Маркварт.

Действующие лица рассказов Нишабури-Нершахи — во всяком случае, три главных действующих лица — вполне поддаются идентификации с историческими лицами, известными из китайских и арабских источников, а это дает возможность не только точно датировать события, но и осветить их с новой стороны.

Мы начинаем наш анализ с наиболее крупной в политическом отношении фигуры легенды, которая может явиться пробным камнем [251] для выяснения исторической достоверности исследуемого рассказа. Ибо, если за рассказом скрывается исторический факт, эта фигура не могла остаться вне поля зрения китайских источников. Речь идет о Кара-Джурин-Тюрке Биягу.

Среди тюркских каганов, упоминаемых Суйской и Танской историями, мы находим трех, имена которых могут быть сопоставлены о интересующим нас именем. Это: 1) Ше-ху Чу-ло-хэу (Che hou Tchou-lo-heou) ***, правивший в качестве общетюркского кагана в 587 — 588 гг.²²; 2) Чу-ло (***), каган западных тюрков, правивший с 600 по 618 гг.²³ и 3) Чу-ло, каган восточных тюрков, правивший в 619 — 620 гг.²⁴.

Собственное имя героя легенды Zurin, восходящее к вероятному тюркскому архетипу Curyn вполне может в китайской транскрипции приобрести форму Чу-ло. Гипотетическое архаическое чтение слагающих имя Чу-ло иероглифов восстанавливается Карлгреном²⁵ как t’si^wo-la. Более близкое ко времени написания текстов Суй-шу и Тан-шу употребление второго иероглифа для транскрипции иностранных слов восстанавливается из китайской транскрипции санскритских текстов, ср. *** — Raha или *** как конечный иероглиф в слове Radjapura²⁶.

Еще более сблизятся анализируемые имена, если вместо не встреченного нами в древнетурецких текстах личного имени Curyn, мы предположим весьма незначительное графическое искажение первоначальной формы *** и будем читать имя турецкого кагана Сигу (ср. древне-тюркское Curi (Cury)²⁷.

Из трех каганов, носивших это имя, по целому ряду соображений, излагаемых ниже, именно первый может быть с наибольшим вероятием отождествлен с Кара-Джурин Биягу. Во-первых, именно он носит титул Ше-ху (собственно Е-ху,* ер-hu *** ²⁸), который, как установлено, является китайской транскрипцией тюркского титула jabyu (орхонское ***²⁹ обычная арабская транскрипция jafyu)³⁰.

Этому титулу соответствует «лякаб» интересующего нас кагана biyayu — несомненное и очень незначительное искажение полногласной формы, yabayu (ближе, чем общепринятая арабская транскрипция, передающая фонетику оригинала), сводящееся к неправильной расстановке диакритических точек. Наличие такой полногласной формы подтверждается текстом Гардизи, упоминающего о племени «ябагу халлухов»³¹, с чем Бартольд вполне основательно сопоставляет титул карлукских ханов у Сам’ани и того же Гардизи «джабгуйе» и орхонское «ябгу»³². [252]

Нельзя не отметить также встречаемого у того же Гардизи и других авторов титула «пейгу» (***), может быть, также графическое искажение yabyu³³. Маркварт дает следующие варианты арабской транскрипции этого титула *** и *** и *** причем отмечает факты искажения двух последних форм в peyyu и biyayu. (Ср. Wehrot und Arang стр. 143, 147)³⁴. Во-вторых, китайские и арабские источники — Суй-шу, Табари и Са’алиби, сведенные вместе, дают нам возможность идентифицировать и двух других главных действующих лиц рассказа Нишабури-Нершахи с историческими лицами, которые упоминаются указанными хрониками и время действия которых падает также на 80-е годы VI в.

Уже Маркварт³⁵ сделал попытку идентифицировать Чуло-хэу с Saba (***) «верховным царем тюрков»³⁶, который, согласно Табари, в 588 г. во главе 300 000 воинов вторгся в Восточный Иран и достиг Бадгиса и Герата одновременно с вторжением в иранские пределы византийского императора — через Сирийскую пустыню и хазарского царя — через Дербентский проход.

Действительно, данные Табари, говорящего о смерти Шабы в588 г. «от раны стрелой» во время сражения с иранским полководцем Бахрам-Чубином³⁷, совпадают с показаниями Суй-шу³⁸ о смерти Чу-ло-хэу в 588 г. во время похода на запад «от раны стрелою».

Однако необходимо отметить важные для нас подробности о военных действиях Шабы и Бахрам-Чубина, сообщаемые Са’алиби³⁹. Вслед за убийством Шабы Бахрам-Чубик осадил сына Шабы Barmoudha в городе Пейкенде, захватил этот город, взял Barmoudha в плен и захватил богатейшую добычу, в частности огромное количество драгоценностей, среди которых упоминаются «сокровища Афрасиаба и Арджаспа и корона, пояс и серьги Сиявуша»⁴⁰.

Но прежде чем перейти к анализу этих свидетельств, необходимо вернуться к ономастическому материалу рассказа Нишибури-Нершахи: к имени второго действующего лица этого рассказа — сына Кара-Джурина Шири-Кишвара. Это явно иранское имя, несомненно, является переводом тюркского имени [253] Il-Ars1an с тем же значением «лев страны», «лев государства», «лев племени»⁴¹.

Между тем имя сына Шабы, отождествляемого Марквартом с Чуло-хэу, в свою очередь идентифицируемого нами с Кара-Джурином Биягу, кан передает Динавари⁴², было Yertegin — *** или Yeltegin (тюркское Yer «земля» Iе1 <— а1 <— > il «союз племен», «государство»).

Тип тюркских имен этой эпохи заставляет предпочитать из двух вариантов, даваемых Динавари, именно Iе1 (гезр I1)-tegin.

Все имя переводится как «князь страны», «князь государства». Первая часть имен сына Шабы и сына Кара-Джурина — Iеl< — il «страна» , «государство» — таким образом совпадают. Однако весьма вероятно, что в арабской передаче выпала средняя часть имени, которое могло звучать как Il-Arslan-tegin — князь лев страны (государства).

Однако, помимо чисто филологических соображений, наше отождествление, опираясь на отождествление Маркварта, в свою очередь поддерживает его, ибо в свете рассказа Нишабури-Нершахи становится ясным, почему именно Пейкенд оказался резиденцией этого тюркского князя, и отпадает единственное возражение Шаванна против гипотезы Маркварта⁴³: Mais Tch’ou-lo-heou appartenait a la branche des Turcs septentrionaux et ne devait pas avoir sa residence a Baikand (заметим в скобках, что деятельность Чуло-хэу относится к периоду, когда только начинается распад тюркского каганата на восточный и западный).

Однако вернемся к третьему и наиболее интересному для нас персонажу рассказа Нишабури-Нершахи — Абрую.

Суй-шу содержит рассказ о борьбе Ше-ху-Чу-ло-хэу против Або-кагана, происходящей где-то на западе и заканчивающейся взятием в плен и, повидимому, казнью Або ***.

Фонетичезкая близость этого имени с интересующим нас именем пейкендского узурпатора⁴⁴ заставляет обратиться к данным биографии Або, содержащимся в Суй-шу и Тан-шу.

Согласно этому источнику, Або является не собственным именем, а титулом Далобяня ***, сына общетюркского кагана, правившего между 566 и 572 гг., Муганя, младшего брата основателя тюркского государства Тумыня (Бумынь орхонских текстов) и Исиги (Истеми орхонских текстов)⁴⁵.

Весьма вероятно, что в определении происхождения титула Абруй=*Аварич, тождественного, как мы видим, с китайским Або — *А-bar, прав Маркварт. Как титул ябгу являлся титулом кушанско-юечжийского происхождения, так титул *Арапй или *АРапё — мог быть титулом эфталитским, принятым занявшим резиденцию эфталитов Пейкенд тюркским вождем. Больше того. Как мы попытаемся показать ниже, социальная политика Абруя во многом перекликается с социальной политикой эфталитских правителей. Весьма возможно поэтому, что принятие Далобянем эфталитского титула являлось своего рода политическим символом, отражающим обязательство со стороны Далобяня продолжать социальную политику его эфталитских предшественников.

Далобянь был трижды обойден при престолонаследии, что объясняется, по Тан-шу (момент, который нам особенно важно отметить), тем, что «мать его была низкого происхождения», в результате чего съезд тюркских вождей воспротивился его избранию⁴⁶. Вероятнее всего [254] предположить, что матерью Далобяня была рабыня — наложница Мутань-кагана, что ставило сына последнего вне господствующей касты. В борьбе против сменившего Янло (опять минуя Далобяня) кагана Шаболно он терпит жестокое поражение и вынужден бежать назапад к своему дяде Дату-хану, бывшему «ханом западной страны». Здесь группируются многочисленные беглецы из прежних владений Або-Далобяня и других враждебных Шаболио родов. Эти возглавляемые Або-Далобянем враждебные господствующей группировке [255] каганата элементы ведут в период между 581 и 584 гг. активное наступление против Шаболио. Последний был вынужден в 584 г. обратиться за помощью к Суйскому правительству Китая, приславшему в ответ на это вспомогательное китайское войско, при помощи которого Шаболио удалось разбить Або⁴⁷.

Этот поход, происходивший между 584 и 587 гг., возглавлял ябгу Ше-ху Чуло-хэу (являясь, вероятно, ябгу «Западного края», поставленным центральным правительством переживавшего глубокий политический кризис каганата)⁴⁸.

Необходимо отметить, что описание этих событий Суй-шу противоречиво. Повествуя о событиях царствования Шаболио между 584 и 587 гг., Суй-шу говорит о взятии Або в плен войсками Шаболио. При описании событий царствования Чуло-хэу (587 — 588 гг.) вновь рассказывается о походе его на запад и пленении им Або⁴⁹. Это заставляет нас предполагать, что речь здесь идет об одном походе, происходившем в 585 или, вероятнее, 586 г., и Чуло-хэу возглавлял этот поход, действуя как полководец Шаболио.

Это становится особенно вероятным, если мы обратим внимание на то, что, по Са’алиби, Бахрам-Чубин, восставший против Хормизда и разбитый его сыном и преемником Хосровом Первизом, заключает союз с тюркским каганом — сыном своего недавнего врага Barmoudha⁵⁰.

Между тем в Суй и Тан-шу мы находим, что после смерти Далобяня каганом Запада стал сын Ян-со-тегина Ниликаган, который правил во время восстания Бахрам-Чубина⁵¹.

Имя Ян-со может являться транскрипцией турецкого имени Арслан⁵². При принятии этого положения для интерпретации рассказа Са’алиби нужно будет, как это делает Шаванн⁵³, прибегать к допущению, что под «каганом тюрков» надо понимать какого-то местного князя.

Тексты арабского и китайских источников взаимно подкрепляют таким образом друг друга и делают нашу идентификацию еще более вероятной.

В свете этих положений становится на свое место и рассказ Нишабури о прибытии в Бухару дочери «китайского царя» в роли невесты.

Если китайские хроники не содержат абсолютно никаких сведений о браке китайской царевны с каким-то бухарским князем, то нам хорошо известно, что сын отождествляемого нами с Barmoudha (Иль-Арслан-Тегином) Ян-со Тегина был женат на китаянке⁵⁴.

Принимая эту идентификацию, мы должны предположить, что Нишабури допустил ошибку, говоря о том, что Шири-Кишвар правил 20 лет. Но зато подтверждается его рассказ о двух царях, правивших в Бухаре после смерти Далобяня, и становится понятным, почему непосредственно вслед за рассказом об их правлении идет повествование о событиях правления халифа Абу-Бекра (начал править в 632 г.). [256]

Сын и преемник Нили-кагана (согласно нашей идентификации, сына Barmoudhа и внука Чуло-хэу) Чуло-каган правил до 618 г., и с ним пресеклась эта линия западно-тюркских каганов⁵⁵.

Вполне попятно, что наш источник, остановившись на правлении имевших резиденцию в Пейкенде и Бухаре «падишахов», переходит к событиям, связанным уже с правлением бухар-худатов, и отмечал наиболее важные из них, отделенные от даты падения Чуло-кагана очень небольшим сроком.

Все изложенные выше соображения можно свести к следующему: 1) близость собственных имен трех главных действующих лиц бухарской легенды и китайских хроник и хроник Табари, Са’алиби и Динавари, 2) факт бегства Або на запад и пленения его Чуло-хэу, передаваемый китайскими хрониками, 3) совпадение передаваемых Са’алиби сведений о Пейкенде, как о резиденции сына Шабы, с рассказом легенды о передаче Пейкенда Кара-Джурином (resp. Шабой) своему сыну Шири-Кишвару, 4) совпадение устанавливаемой этим путем датировки описанных в легенде событий серединой 80-х годов VI в. н. э. с извлекаемыми из текста легенды сведениями, что между этими событиями и 632 г., т. е. на протяжении около 45 лет, в Бухаре правили два царя, первый из которых правил 20 лет; это позволяет считать установленным, что события, описанные в рассказе Нишабури-Нершахи, являются историческим фактом, имевшим место около 585 — 586 гг. н. э.

Исторические факты, скрывающиеся за «легендой об Абруе», в свете предшествующего анализа далеко перерастают рамки случайного эпизода из истории домусульманской Бухары. Увязанные с показаниями китайских хроник данные Нершахи-Нишабури становятся важным источником для истории обширной территории от Китайской стены до границ сасанидского государства. Однако выяснение содержания этих событий наталкивается на весьма значительные трудности.

Мы оказываемся здесь в положении, обычном при работе над вопросами древней истории Средней Азии и сопредельных стран. Анализ конкретных исторических событий, развертывающихся на определенном отрезке времени, тормозится крайней неудовлетворительностью разработки вопросов истории смежных периодов, полной неясностью того исторического «заднего плана», на фоне которого разыгрывается исследуемый общественный конфликт. Это вынуждает нас несколько выйти за рамки поставленной нами темы и попытаться в пока еще скудном и слабо освещенном материале по истории этого периода нащупать те данные, которые позволят нам подойти к решающему вопросу нашей темы, — вопросу о движущих силах анализируемых событий.

III. КРИЗИС ТЮРКСКОГО КАГАНАТА В 80-х ГОДАХ VI В. II. Э. И ВОССТАНИЕ АБО-КАГАНА

События, составляющие предмет нашего исследования, произошли в десятилетие, являющееся критическим в истории тюркского каганата. Достигнув в 70-х годах VI века апогея своей мощи, в 80-х годах он вступает в полосу политического кризиса, приведшего его к распаду на восточный и западный каганаты. Через несколько десятилетий, после краткого периода нового подъема, обе части государства попадают в зависимость от Китая.

Если мы сопоставим события в каганате с датами китайской истории, то увидим, что подъем политической мощи каганата относится к тридцатилетию 552 — 582 гг., совпадающему с периодом глубокого политического кризиса после распада Юань-Вэйской империи (534 г.) и до нового объединения Китая под властью династии Суй (581 г.).

Датой, которой начинается обычно история тюркского каганата, является 552 г., год, когда Тумынь-каган (Бумынь-каган по орхонским надписям), основатель династии тюркских каганов, возглавивший восстание северо-западных племен — данников каганата жуань-жуаней или жужаней, разбил главу последнего, Анахуаня, и захватил политическую гегемонию в Центральной Азии в свои руки.

Государство жуань-жуаней, на смену которому пришел тюркский каганат, представляет крайне интересное историческое образование. Оно явилось одним из своеобразных проявлений классовой борьбы в государстве Тоба-Вей, одним из продуктов революции рабов в Китае, происходящей здесь, как и на Западе, в неразрывной связи с завоевательными движениями варварских племен. [257]

Кризис рабовладельческого хозяйства Китая, первые признаки которого выступают уже в реформах Ван-мана и восстании «желтых тюрбанов» и который приводит к разрушению политического здания Ханьской империи в III в. н. э., приобрел крайне затяжной, сложный и противоречивый характер. Хотя варваризация Китая, начавшаяся задолго до крушения Ханьской империи и приведшая в IV в. к превращению Северного Китая в совокупность варварских государств, подготовляет в конечном итоге торжество феодальных отношений, однако анализ общественного строя этих варварских государств, в частности интересующей нас Вэйской империи, показывает, что эта конечная тенденция отнюдь не мешала тому, что варварские завоевания нередко вели к своеобразному омоложению рабовладельческих отношений, в военно-демократическом строе варваров-завоевателей получавших новую базу для своего развития⁵⁶.

В частности в Вэйской империи, включившей, помимо Северного Китая, также и значительную часть старых западных владений Ханей, рабовладельческие отношения выступают в весьма развитом виде.

О степени их распространения говорит известный аграрный закон 564 г., когда наряду с установлением норм землевладения была сделана попытка регламентировать рабовладение, причем нормой количества рабов в хозяйстве, в зависимости от социального ранга рабовладельца, была установлена цифра от 60 до 300 — последняя для хозяйств ближайших родственников правителей⁵⁷. Общая уравнительная тенденция закона, нормы которого отражают скорее известную политическую программу, чем реальное положение, позволяет предполагать, что амплитуда колебания количества рабов в отдельных хозяйствах была значительно больше. В частности нет никаких сомнений в том, что наряду с крупными и мелкими рабовладельцами налицо был достаточно мощный слой мелких производителей, вовсе не эксплоатировавших рабского труда и, как показывают нам данные по истории Китая этого периода, стоявших на пути к полному разорению и пауперизации. Аграрное законодательство, начиная с младшей династии Хань, и ставит своей задачей смягчение последствий этого процесса, пагубно отражавшегося на фискальных интересах государства. Во всяком случае, однако, закон отражает типично рабовладельческую систему хозяйства, и свободный мелкий сельский хозяин-налогоплательщик выступает перед нами отнюдь не как крестьянин феодального общества, а как один из действительных или потенциальных носителей рабовладельческой собственности. Эта высокая степень развития рабства определяет и путь развития классовой борьбы, продуктом которой, как мы отметили, являлось образование государства жуань-жуаней. По данным Бэй-ши, основателем государства

был раб-кочевник ***, бежавший из вэйских владений и начавший свою политическую карьеру во главе вооруженного отряда, состоявшего примерно из сотни беглых рабов. Уже при сыне и преемнике его Гюйлухое этот отряд, значительно разросшийся, становится ядром своеобразного кочевого военно-рабовладельческого государства⁵⁸, ведущего, начиная с последнего десятилетия IV в., с переменным успехом борьбу против Тоба-вэй.

В начале V в., после завоевания культурной полосы Восточного Туркестана, каганат жуань-жуаней превращается в обширное политическое объединение, правящая верхушка которого господствует над территорией от Xарашара на западе до границ Кореи на востоке и от Забайкалья до Великой китайской стены.

Весьма существенным моментом является тот отмечаемый «северной историей» факт, что ставка жуань-жуаньского кагана находилась [258] близ Дунь-хуана⁵⁹, являвшегося, как известно, одним из древних центров согдийской колонизации на границах Китая⁶⁰.

Каганат жуань-жуаней, возникший таким образом в процессе классовой борьбы в Вэйской империи, как бы восстанавливает в обстановке кризиса и распада рабовладельческого Китая древнее государство восточных хуннов, также объединявшее под своей гегемонией территорию от земледельческих оазисов и торгово-ремесленных городов Центральной Азии до кочевых и охотничьих племен Южной Сибири.

Образовавшееся в середине V в. в бассейне Аму-Дарьи сильное государство эфталитов⁶¹, сменившее Кушанское царство, переживавшее период распада, превращается в серьезного врага жуань-жуаней на западе.

Наряду с завоеванием Согдианы, Тохаристана и Чаганиана, эфталиты, по данным Лян-шу⁶², в начале VI в. подчинили себе города-государства Восточного Туркестана — Карашар, Кучу, Кашгар, Хотан и другие» Именно с этого момента падение жуань-жуаньского каганата движется особенно быстро. Мы должны особенно подчеркнуть этот момент: анализ истории как предшествующих, так и последующих центрально-азиатских государств с гегемонией кочевников показывает, что связь северных ставок кочевых царей с городами юга является одной из важнейших предпосылок самого существования центрально-азиатских кочевых империй. Если даже очень крупные поражения, понесенные в степи, отнюдь не всегда влекут за собой распад государства, то потеря городов Восточного Туркестана оказывается, как правило, ударом, от которого кочевым царствам уже не удается оправиться. Вслед за потерей городов, через более или менее продолжительный срок, наступает политический распад кочевых царств и либо подчинение Китаю, либо переход гегемонии в руки другого политического объединения кочевников⁶³. Факт перехода восточного Туркестана под власть эфталитов требует, однако, объяснения, которое мы и находим в ожесточенной борьбе внутри правящей группировки каганата жуань-жуаней. Борьба эта является прототипом борьбы в тюркском каганате, памятником которой являются анализируемые тексты танской и суйской хроник и кошоцайдамские надписи.

От периода правления Фугудунь-кагана Дэулуня (конец 80-х — начало 90-х годов V в.) до нас дошли сведения о наличии двух партий при дворе кагана: «Дэулунь был человек жестокий, склонный к убийствам. Именитый вельможа его Шилохэу несколько раз из преданности увещевал его; еще советовал ему заключить мир с домом Вэй и не производить нападений на Срединное государство. Дэулунь рассердился, оклеветал Шилохэу, будто он замышлял бунт, казнил его и истребил род его в трех коленах»⁶⁴. Мы видим, с одной стороны, военную партию, представленную каганом, с другой, — партию, стоящую за мир с Китаем (последнее означало в исторической обстановке того времени известную зависимость от Китая), причем ее представляет один из «именитых вельмож» каганата.

В то время как за спиной кагана стояла основная масса свободных воинов-кочевников, Шилохэу выступал от лица таких же, как он, «знатных вельмож», крупной скотовладельческой аристократии, искавшей во вновь усилившейся, правда, на короткое время, Вэйской державе опоры для господства над своими соплеменниками⁶⁵. Военно-демократический и аристократический элементы кочевого государства выступают здесь так же, как и в позднейших социальных конфликтах в Центральной Азии⁶⁶.

Вэйский Китай наносит каганату, ослабевшему из-за внутренней борьбы и переплетающихся с ней династийных распрей, удар за ударом. В 506 г. вэйский император имеет основание заявить: «Ныне жужаньский дом упал; и в непродолжительном времени он потеряет свои земли»⁶⁷. Это «пророчество» вполне оправдывается ходом дальнейших событий. Последний жуань-жуаньский каган Анахуань уже признает себя вассалом Китая и лишь при его поддержке побеждает сильную враждебную партию в каганате и приходит к власти. В этой обстановке не прекращаются восстания кочевых племен-данников⁶⁸ против ослабевшего каганата. Подобное восстание племен северо-западных окраин каганата, которых Анахуань еще в 546 г. презрительно именует [259] «своими рабами-кузнецами»⁶⁹, принесло Анахуаню гибель и привело к возникновению нового мощного политического образования тюрок ту-кюэ на смену государств жуань-жуаней и эфталитов. Оно (правда, очень не надолго) за 650 лет до Чингис-хана сумело объединить в одно политическое целое огромную территорию от Каспия до Великой китайской стены.

Тюркский каганат является крупным и сложным политическим объединением⁷⁰. Основное ядро этого объединения составляет союз кочевых племен, получающий в орхонских надписях имя «эля тюркского народа» (***)⁷¹.

Термин «эль» (al~il)⁷² переводится Радловым как Stammgemeinschaft, а Мелиоранским «племенной союз», причем последний автор добавляет: «Из многих мест надписей видно, что аl’ем называлось далее и «государственное устройство» и «самостоятельная государственная жизнь» той или иной группы кочевников».

Нам представляется наиболее адэкватным перевод термином «государство» в античном понимании этого слова в политическом, а отнюдь не территориальном значении. Точнее «гражданская община», или, по прекрасному определению Маркса, «община активных граждан»⁷³.

По своему смыслу, видному из его употребления, слово а1 очень близко к греческому *** или среднеперсидскому sahr (значение последнего именно как «община активных граждан» отчетливо выступает при анализе среднеперсидского ansahrik⁷⁴ «раб» — с буквальным значением — стоящий вне sahra)⁷⁵. С термином а1 соотносителен термин budun «народ»⁷⁶, также наиболее адэкватно переводимый латинским термином «populus».

«Гражданская община тюркского народа», сложившаяся как объединение целого ряда различных племен⁷⁷, социально неоднородна.

В ней отчетливо выступает слой родоплеменной знати, во многом напоминающий по своему социальному профилю ранне-античных базилевсов, с которыми вполне основательно сопоставляет В. В. Бартольд царей древней Согдианы⁷⁸. Это прежде всего — беги (bag)⁷⁹ — имя, которое, вероятно, корреспондирует с термином bag, известным главным образом из енисейских надписей⁸⁰, со значением «подразделение народа», «племя»⁸¹.

Рядом с ними, повидимому, несколько ниже на социальной лестнице стоят targan’ы⁸² — своеобразный патрициат каганата.

Выше стоят высшие магистраты каганата — jabgu⁸³ и sad⁸⁴, наместники кагана в покоренных областях. Обычно эти обязанности выполняли ближайшие родственники кагана. Так, титул ябгу носил, управляя западной частью каганата, брат основателя династии Истеми⁸⁵, Бильге-каган-Могилянь, герой и автор орхонских текстов, в юности был шадом над народом Тардуш. Шадом был и его младший брат Кюль-Тегин»⁸⁶. [260]

В орхонских текстах встречается термин tudun⁸⁷. Этот титул носили наместники менее значительных покоренных областей, притом не являющиеся родственниками кагана, основной функцией которых было наблюдение за сбором дани и контроль над местными правителями, при которых tudun’ы представляли правительство кагана⁸⁸. Аналогичной была функция tudun’ов в Хазарском каганате, исторически связанном с первым тюркским каганатом и заимствовавшем у него ряд черт политического строя. Весьма возможно, что вариантом этого титула являлся зафиксированный как орхонскими⁸⁹, так особенно енисейскими надписями титул tutuq⁹⁰.

Правители подчиненных племенных союзов нередко носят местные титулы — altabar⁹¹, ydyqut⁹² и др.⁹³.

Анализируя социальную терминологию каганата, мы видим, что в своем иерархическом расчленении она отражает иерархическое расчленение гражданской общины, являющейся сколком с традиционной родоплеменной организации.

Вожди родов (тарканы), вожди племен (беги) и военный вождь конфедерации (каган) явственно проступают за персонажами орхонских текстов⁹⁴.

Однако эта традиционная оболочка оказывается наполненной новым содержанием.

Рабство накладывает свой отпечаток на все стороны жизни тюркского каганата, так же как и предшествующих ему центрально-азиатских государственных образований — каганата жуань-жуаней и, идя глубже, государств хуннов, усуней и др.

Орхонские тексты полны упоминаний о рабстве⁹⁵.

Одной из основных задач войн является захват в плен и обращение в рабство неприятелей, наряду с захватом имущества: «***» — «Народ тангутов я разбил, их сыновей, их йотазов, их скот, их имущество я тогда взял», — читаем мы в надписи Бильге-кагана⁹⁶.

Там же, несколькими строками ниже, мы находим: «***…».

«Китайское конное войско, семнадцать тысяч человек, я в первый день умертвил. Их пешее войско на второй день рабами (я сделал)»⁹⁷.

В обеих кошо-цайдамских надписях мы читаем: «***».

«Был Барс-бег. Титул кагана мы тогда ему дали, мою младшую сестру в жены ему дали; он провинился (перед нами). (Поэтому) каган умер, народ стал рабынями и рабами»⁹⁸.

Особенно красноречиво выражают идеологию этого относительно весьма еще примитивного военно-рабовладельческого общества два известных места из кошо-цайдамских надписей, которые нам уже не раз приходилось цитировать⁹⁹.

Говоря о тяжелой судьбе тюрков в период подчинения их Китаю, автор надписей пишет: ***.

«Китайскому народу бегские сыновья сделались рабами, дочери благородных сделались рабынями»¹⁰⁰.

В качестве антитезы этому автор надписей [261] говорит, характеризуя время возрождения каганата, после восстания Кутлуга и победоносных походов Капаган-кагана: ***.

«В то время, (наши) рабы рабовладельцами стали, (наши) рабыни стали владелицами рабынь»¹⁰¹.

Идеология рабовладельца встает здесь во весь рост. Пусть это гипербола, но идеалом общественного благополучия является захват такого количества рабов, которое превратило бы даже прежних рабов тюрков в рабовладельцев¹⁰².

Не меньшее количество данных о захвате тюрками пленных и обращения их в рабство мы находим в китайских хрониках¹⁰³. Мы ничего не узнаем из орхонских текстов о формах эксплоатации рабов, мы узнаем лишь о путях пополнения их количества и о значительности того места, которое рабство занимало в общественном быту каганата.

Крайне интересное указание по этому поводу мы находим в Тан-шу. При описании западной части владений каганата хроника говорит следующее:

«…Город Гюйлосы, в котором также вместе живут торговцы и кочевники. Малых городов считается до трехсот. Они населены китайцами, которых тюрки увели в плен. Пленники еще говорят китайским языком»¹⁰⁴. Мы видим здесь ясное указание на одну из характерных форм рабовладельческой эксплоатации, получающую особое значение в тех рабовладельческих обществах, в развитии которых война играет ведущую роль¹⁰⁵. Причина возникновения этой формы рабства коренится в том, что огромный приток рабской силы не дает возможности хозяйствам победителей перестроиться в том направлении, которое позволило бы освоить труд рабов внутри самих этих хозяйств. Это противоречие между относительной примитивностью хозяйства рабовладельцев и обилием рабской силы еще более обостряется в том случае, как это имеет место в Центральной Азии, если рабовладельцы, в данном случае кочевники-скотоводы, заинтересованы в развитии у себя тех отраслей сельскохозяйственного и ремесленного труда, которые не свойственны или мало свойственны кочевому хозяйству и трудно примиримы с ним. Результатом этого и является возникновение обособленных поселений военнопленных рабов, приведенных из культурной полосы и обслуживавших своим земледельческим и ремесленным трудом выросшие потребности кочевой аристократии.

Эта форма рабства прослеживается в Центральной Азии уже со времени хуннов, когда в центре хуннских кочевий возникают земледельческие поселения военнопленных китайцев¹⁰⁶. Особенно интересные выводы позволяют сделать материалы, которыми мы располагаем для анализа общественного строя усуней (их территория в значительной мере служила базой для формирования государства западных тюрков). Как и у хуннов, у усуней войны ставили своей важнейшей задачей пополнение кадров рабов. Так, в истории первой Ханьской династии, под 71 г. до н. э., мы читаем: «Гуньмо (титул правителя усуней) со своими князьями и 50 000 конницы вступил в земли хуннов с западной стороны и прошел до стойбища Лули князя. Он увел в плен до 40 000 человек, в числе которых были шаньюевы родственники [262] и множество знатных предводителей, получил в добычу более 700 000 голов лошадей, рогатого скота, верблюдов и ослов. Всю эту добычу усуньцы взяли себе и возвратились»¹⁰⁷.

Для характеристики социального строя кочевых племен северо-востока Средней Азии, бассейнов верхней Сыр-Дарьи, Чу, Таласа и озера Иссык-куль в первые века до и после начала н. э., т. е. именно в тех районах и в ту эпоху, когда китайские источники говорят об усунях, интересный материал дают исследователи кочевнических погребений этой эпохи и в этих районах М. В. Воеводский и П. М. Грязнов (в 1928 — 1930 гг.)¹⁰⁸, А. И. Тереножкин (в 1929 г.)¹⁰⁹ и А. Н. Бернштам (1936 — 1941 гг.)¹¹⁰. Резко выделяются два типа погребений. Первый — цепочки больших курганов, до 100 м в диаметре и до 10 — 15 м вышиной, состоящие обычно из 10 — 15 насыпей одной высоты. Цепочки всегда вытянуты с севера на юг. Высота и размеры курганов в различных цепочках различны. Изредка встречаются огромные одиночные насыпи, имеющие вид высоких холмов. Они всегда располагаются в местах больших скоплений курганов. Под каждой насыпью бывает иногда одна, чаще 2 — 3 ямы, в каждой из которых заключено по одному погребению (мужскому или женскому). При погребениях, к сожалению всегда ограбленных, находится много вещей — глиняная посуда (до 30 штук), золотые бляшки — иногда художественной, по-видимому, бактрийской работы, оружие в виде остатков мечей и трехперых наконечников стрел, остатки от китайских лаковых вещей. Раскопки курганов близ развалин города с башней Бурана к югу от Токмака дали полусферическую хорошо обожженную посуду, остатки китайских лаков, электронные бляхи с китайскими драконами и эллинистическими головками. Судя по данным раскопок у Бурана и близ Каракола, каждая цепочка представляла собой родовое кладбище аристократического рода, а каждый курган — могилы отдельной семьи-поколения. Характерно, что цепочки имеются лишь в долинах, на местах зимовок; в горах, на летних пастбищах, их нет. Это хорошо увязывается с данными китайских и античных источников о погребальных обычаях древних кочевников, говорящими об обязательной доставке покойников для захоронения на родовом кладбище, вне зависимости от того, где застигла их смерть.

В целом инвентарь погребений характеризуется интенсивными связями с греко-бактрийским миром и Китаем и наличием богатого вооружения. Прямую противоположность этому типу представляет синхроничный с ним по определению цитируемых исследователей второй тип: большие курганные поля, иногда из сотен мелких курганов, расположенных густо и беспорядочно.

Под очень небольшой земляной насыпью лежат 1 — 2 каменных кольца из небольших камней и узкая одиночная могила. Погребения бедные с 3 — 4 глиняными или деревянными сосудами и изредка бронзовыми украшениями. Оружия нет совсем, так же как и золота и китайских лаков. Нет никаких следов скопления курганов по родам. Чрезвычайно важно, что погребения второго типа встречаются, в противоположность первым, не только в долинах, но и на джайляу, в виде небольших групп из трех — пяти курганов. Это говорит о том, что покойники этой группы погребались поблизости от места смерти и, следовательно, традиция погребения на родовом кладбище здесь отсутствовала.

Нам думается, что совершенно прав А. И. Тереножкин¹¹¹, рассматривая эти «сарматские» (по установившейся «рабочей» терминологии, базирующейся на синхроничности и во многом на культурной близости этих погребений с культурой «сарматских» могильников Восточной Европы и северо-западного Казахстана) погребения как погребения населения государства усуней.

Мы считаем, что сопоставление приводимой выдержки из истории первой Ханьской династии с археологическим материалом позволяет нам выдвинуть гипотезу о характере производственных отношений в усуньском государстве. Археологический материал дает нам два социальных слоя: 1) слой, сохранивший родовые традиции в погребальном ритуале, одинаково обладающий вооружением, но имущественно диференцированный на богатых и бедных, и 2) слой производителей, утративших эти традиции и, что также важно подчеркнуть, не имеющих оружия.

Нам думается, весьма мало правдоподобным было бы предположить, что мы видим в последнем слое свободных мелких производителей — усуней. Во-первых, свободный усунь, как и хунну, рисуется китайскими источниками как конный воин, а здесь мы встречаем безоружное, занимающееся одновременно скотоводством и обработкой земли население (о чем говорит наличие остатков проса и ручных мельниц). [263]

Во-вторых, это население чуждо родовой организации, которая, как известно, до самого последнего времени была характерной для свободных (хотя бы номинально) производителей этой территории. Повторяем, было бы весьма маловероятным предположение, что население, в массовом масштабе утратившее родовую организацию во II — I вв. до н. э., в дальнейшем по неизвестным причинам вновь ее получило и сохранило до XX в. Объяснить это противоречие можно было бы лишь при помощи универсальной отмычки — миграционной теории, которая, однако, здесь оказывается мало пригодной: как уже установлено, потомки усуней до сих пор под тем же именем существуют и в тех же местах как один из важнейших составных элементов казахов Большой Орды¹¹².

Единственным вероятным объяснением этого факта является признание массовых, неродовых, лишенных оружия погребений страны древних усуней погребениями многочисленных рабов усуней, о путях пополнения кадров которых говорит нам цитированный отрывок истории старших Хань¹¹³.

Наконец, ретроспективный свет на наш материал проливают гораздо более обильные и прочные данные, которыми мы располагаем для суждения о характере рабовладельческой эксплоатации в более поздних центрально-азиатских государствах с доминирующей ролью кочевников. Сюда относятся государства киданей (собственно кытаев)¹¹⁴, чжурчженей и особенно монголов как предшествующего Чингис-хану периода, так и первых этапов формирования империи Чингис-хана, т. е. государства, непосредственной исторической преемственностью связанные с тюркским каганатом.

Чрезвычайно интересно, что сила Абао-цзи (Амбагяня), давшая ему возможность к началу X в. захватить власть над всеми племенами киданей и объединить их в одно политическое целое, базируется на том, что он насаждает в своих владениях земледельческое, ремесленное и горнорудное (железо и соль) хозяйство, используя труд многочисленных китайских военнопленных, захваченных им в предшествующих войнах¹¹⁵.

История династии Ляо (киданей) рассказывает, например, о том, что в 902 г. Абао-цзи, вернувшись в Хэ-дунь и Хэ-бэй, взял девять больших городов и увел в плен 95 000 человек и большое количество скота. В 903 г. он берет в плен 300 семей чжурчженей и присоединяет их к 7000 семей, уведенных еще его отцом Салади и поселенных им на реке Цин-хэ¹¹⁶.

Характерно, что после победы чжурчженей над киданями цзиньские императоры составили из освобожденных от киданей рабов особое войско, носившее название цай-цзюнь («освобожденные») и поселенное военной колонией в Тай-чжоу¹¹⁷.

Массовый захват в плен ремесленников и увод их в Каракорум, где они образовали особый слой рабов монгольской аристократии и, в первую очередь, familia самого Чингис-хана — достаточно хорошо известный исторический факт, чтобы нужно было на нем здесь останавливаться¹¹⁸.

Анализ всех этих данных позволяет притти к следующим выводам:

1. Главной пружиной развития рабства в обществах кочевников Центральной Азии (начиная с хуннской эпохи) являлось оформившееся к тому времени стремление кочевой аристократии найти наиболее выгодный для себя путь удовлетворения возросших потребностей в продукции земледельческого и ремесленного производства оседлых районов, с которой варварские кочевые племена познакомились первоначально благодаря росту обмена. Война, превращаемая на этом этапе в своеобразную форму обмена, вырастающую на базе разделения труда между кочевниками и земледельцами, открывает такой путь.

Рядом с примитивной формой простого грабежа (захвата готовой продукции, перерастающего затем в более или менее регулярно взимаемую дань) вырастает другая форма, выражающаяся в переносе (путем обращения производителей — ремесленников и земледельцев в рабство и переселения их в глубь степных владений кочевой аристократии) земледельческого и ремесленного производства в хозяйство самой кочевой аристократии.

2. Противоречие между кочевым типом хозяйства рабовладельцев и характером [264] земледельческого и ремесленного производства рабов, требовавшим оседлости, обостряемое обилием поступавшей в результате постоянных войн рабской силы, находило свое разрешение в господстве особой формы рабства, связанной с созданием особых рабских поселений. Рабовладельческое хозяйство кочевников шло таким образом по спартанскому (военно-рабовладельческому) пути развития.

Рабы эксплоатировались, несомненно, и в скотоводческом хозяйстве и в хозяйстве домашнем. Мы находим ряд указаний на это по преимуществу, однако, во второстепенных, главным образом эпических, источниках.

Необходимо наряду с этим отметить ту особую форму, в которую выливаются рабовладельческие отношения, возникающие из войн одних кочевых племен против других.

Малая трудоемкость кочевого хозяйства и нерациональность (при достаточном поступлении рабской силы из оседлых районов) использования рабов-кочевников в качестве земледельцев, или, тем более, ремесленников, породили крайне своеобразную форму так называемого «наследственного рабства». Этот институт нам особенно хорошо известен благодаря работе акад. Владимирцева, для дочингисхановской Монголии. Он выступает под именем института ***.

Военнопленные кочевники, являясь формально рабами своих победителей, фактически представляли собой нечто среднее между илотами и неравноправными союзниками и были обязаны уплачивать дань и поставлять вспомогательные военные контингенты по требованию своих господ¹¹⁹. Весьма вероятно, что эта своеобразная модификация рабства была известна уже не только в эпоху тюркского каганата (известные намеки на что мы можем найти в суйской и танской хрониках и в орхонских надписях)¹²⁰, но и значительно раньше, так как указание на включение членов покоренных племен в войско победителей восходит еще ко времени хуннов.

Косвенным указанием на это является возникновение в Китае в период усиленного процесса его варваризации (в Хоу-хань-шу, Сань-го-чжи, Бэй-ши, Тан-шу) института так называемых «буцюй» — рабов, находившихся в коллективном владении какого-либо рода и обязанных, помимо других повинностей, нести и военные функции¹²¹.

«Буцюй» — институт, сформировавшийся под несомненным влиянием варваров-кочевников, интересен тем, что иероглифы *** могут служить для передача варварского термина ***, т. е. само название, появляющееся в Китае в начале н. в., весьма близко к монгольскому наименованию «раба».

Наиболее вероятной этимологией этого термина, если искать его прототип в тюркском лексическом материале, будет *** — «раб племени», «раб рода» (с утратой сознания этимологии слова в языковом мышлении говорящих — ассимиляции звонким *** глухого *** и регрессивная ассимиляция, под влиянием губной гармонии, огласовки первого слога). Как мы видели, в качестве таких «наследственных рабов» жуань-жуаней выступают сами «тюрки» до 552 г.

Таким образом, знать каганата выступает перед нами как военно-рабовладельческая аристократия, опирающаяся на военно-демократическую организацию кочевых племен, как на орудие своей политики, направленной на увеличение количества рабов и расширение пределов областей, обязанных данью. Данные надписей проливают свет и на другую сторону общественной жизни каганата. Это — структура самого кочевого хозяйства аристократии, тарханов и бегов. Господствующий класс каганата, во многом напоминая дикханов Средней Азии, выступает в качестве глав крупных патриархальных семей, характеризуемых многоженством¹²², развитым институтом адопции и — что особенно важно — сильно развитой клиентелой; ***¹²³ по совершенно правильному переводу Радлова и Мелиоранского — «клиент»¹²⁴, стоит в торжественных обращениях надписей вслед за родственниками лица, от имени которого пишется текст¹²⁵.

Огуши как бы составляют таким образом периферию семьи, выступая в качестве дружинников и преданных слуг кочевого аристократа¹²⁶. [265]

Весьма вероятно, что клиенты-дружинники вербовались теми же путями, как и в ранне-монгольское время¹²⁷, т. е. за счет отдачи обедневшими лицами себя или своих детей в рабство тому или иному аристократу. При этом *** могли образовывать общественный слой, занимавший как бы промежуточное место между адоптированными членами семьи и рабами.

Еще более близкое к рабам положение занимает другая категория лиц, также образующих периферию древнетюркской семьи. Это — «таты». В контексте надписей «таты» стоят после членов семьи¹²⁸. (Ср. выражение *** — «до ваших сыновей и татов»). Радлов¹²⁹, опираясь на данные чагатайско-тюркского словаря изд. Вельяминова-Зернова, дает такие варианты значения слова «тат»: 1) класс народа, подданных, не живущих в городе, живущие и служащие у вельмож, исключая рабов; 2) праздношатающийся сброд, из которого набирают волонтеров; 3) человек или люди, отбившиеся от своего племени, принужденные стать в зависимость от кого, «жалкий бедняк».

Сопоставление терминов *** и *** позволяет видеть в них как бы две ступени одного типа общественных отношений. Контекст орхонских надписей употребляет, как правило, первый термин для обозначения клиентов правящей (каганской) familia. Напротив, второй термин употребляется в обращении кагана к народу, причем речь идет о сыновьях и татах слушателей обращения.

Если в «огушах» мы должны сообразно самой этимологии слова видеть адоптированных членов аристократической familia, занимающих, как это можно видеть из контекста цитированных надписей, часто довольно высокое общественное положение, то относительно «татов» приходится заключить, что, находясь в определенной связи с родами и семьями полноправных граждан «эля», они занимали положение, близкое к кабальным рабам, составляя как бы низший слой клиентелы¹³⁰.

Характерно, что, как и слово «qul» — «раб», слово «tat» — «клиент» получило и более распространенное значение. «Татами», «клиентами» тюркского эля, взятого в целом, считались общины оседлых данников каганата в Восточном Туркестане и в Средней Азии. Именно это значение акцентирует Махмуд Кашгарский в своем объяснении слова «tat»¹³¹.

Социальные отношения в кочевых районах каганата роднятся, как мы увидим, целым рядом черт с отношениями, устанавливаемыми нами ниже для городов-государств Согдианы.

Перед нами сложный конгломерат занимающих по отношению к господствующему «элю» различное положение общественных объединений, взаимоотношения которых к «элю» — гегемону, по существу, являются как бы проекцией отношений, господствующих в нем самом, — отношений рабства и клиентелы.

Как и их предшественники, тюрки основной задачей своей политики с первых же шагов образования нового каганата ставят подчинение себе культурных областей восточного Туркестана и Средней Азии¹³². Уже между 563¹³³ и 567 гг. государство эфталитов постигает судьба государства жуань-жуаней. Средняя Азия входит в состав каганата, а тюркские отряды появляются на границах государства сасанидов.

Период истории Китая, предшествующий приходу к власти династии Суй, заполненный непрерывной войной между отдельными княжествами, на которые распалась Вэйская империя, сопровождаемой рядом народных восстаний, создавал исключительно благоприятную почву для политического подъема каганата. Военно-рабовладельческое государство кочевников получало с первых же шагов своей истории широкий простор для военно-грабительских предприятий на территории северного Китая, потерявшего всякую способность к сопротивлению.

Преемник Бумыня и Истеми, Муюй-каган Кигинь энергично вмешивается во внутреннюю борьбу в Китае, выступая на стороне то одного, то другого враждующего китайского княжества. Тюркские всадники проникают далеко в глубь китайской территории и неизменно возвращаются с богатой добычей.

В начале 70-х годов значительная часть северного Китая фактически переходит на положение tat’ов — данников каганата. Чжэусские правители обязуются уплачивать кагану ежегодно 100 000 кусков шелка¹³⁴.

Есть все основания предполагать, что значительная часть китайской продукции, и в первую очередь именно шелка, попадала в руки тюрков и служила для головокружительно быстро богатевшей тюркской аристократии средством к получению путем меновой торговли продукции Запада — Ирана и Византии. Посредниками в этом обмене были согдийские купцы, [266] получившие в политической гегемонии каганата неисчерпаемый источник для обогащения.

Именно в этом мы видим объяснение того конфликта, который возникает в 60-х годах между ябгу западных тюрков и сасанидским государством. Непосредственной предпосылкой этого конфликта явились, по данным Земарха, препятствия, которые чинило согдийской торговле шелком сасанидское правительство Ирана. Активное вмешательство ябгу Западного края в конфликт между Хосровом Ануширваном и согдийскими купцами показывает, насколько серьезной была заинтересованность каганата в согдийской торговле, и является веским аргументом в пользу нашей гипотезы.

Насколько серьезны были военные планы тюрков, показывают переговоры правительства каганата и Византии о совместном выступлении против Ирана: тюркское посольство во главе с согдийцем Маниахом в Константинополь в 567 г. и византийское посольство Земарха к ябгу Западного края, за которым вновь следует ответное посольство тюрков, в 576 г. византийское посольство Валентина, позднее — посольства Геродиена и Павла Сицилийского¹³⁵.

Впервые в истории мы видим, как в сложные военно-дипломатические комбинации оказываются втянутыми одновременно Центральная Азия, Иран, Византия, ее аравийские и восточно-европейские (хазары) союзники¹³⁶.

Однако прежде чем подготовляемые византийскими и западно-тюркскими дипломатами планы были реализованы, в восточной части каганата положение резко изменяется. Именно это, вероятно, было причиной того, что начавшиеся в 567 г. дипломатические переговоры лишь в 588 г. дали свои практические результаты в виде совместного военного выступления тюрков, хазар и византийцев против Ирана.

Этими событиями являются приход в Китае к власти династии Суй и обостренная этим внутренняя борьба в каганате.

Уже при преемнике Кигиня Тобо-кагане (в 572 г.), когда Китай становится данником каганата и набеги тюркских отрядов на китайские княжества оказываются неизменно победоносными, появляются первые признаки китаизации правящей верхушки каганата. Я имею в виду успехи буддийской пропаганды при дворе Тобо. По приходе к власти династии Суй, знаменовавшем выход Китая из длительной полосы политического кризиса, попытки Шаболио-кагана продолжать набеги на территорию Китая терпят полный крах. Военный разгром, который нанесли тюркам суйские войска, был, повидимому, очень серьезен, потому что китайская хроника вслед за рассказом о поражении тюрков говорит: «В ту пору у неприятелей был голод; вместо хлеба употребляли растертые в порошок кости; свирепствовали повальные болезни, от которых великое множество людей умерло»¹³⁷.

После этого следует отметить крутой поворот в политике правящей аристократии каганата. От военнорабовладельческой экспансии в сторону Китая она переходит к сделке с суйским правительством. Шаболио признает себя вассалом Китая, посылает китайскому двору «дань из местных произведений», и каганат превращается фактически в данника Суйского государства.

Для аристократии, нежелающей отказаться от уже укрепившейся привычки к китайской роскоши, создавался таким образом новый, менее «почетный», но более надежный (речь шла не о распавшемся на составные элементы и непрерывно лихорадившем внутренними смутами Китае, а о таком сильном противнике, каким неожиданно оказался Суйский Китай в 80-х годах VI в.) способ поддержания и дальнейшего развития достигнутого благополучия. Этого далеко нельзя было сказать о массах мелких производителей-кочевников, составлявших ядро каганата.

Приведенные нами сведения о сильном голоде, повальных болезнях и массовом вымирании населения каганата чрезвычайно показательны. Существует совершенно превратное представление о неуязвимости кочевников, о легкости, с которой они переносят результаты военного разгрома. Между тем на деле народ, основное богатство которого заключается в скоте, при удачно направленном ударе врага может чрезвычайно легко очутиться на краю гибели, так как, в противоположность земледельцу, он легко может потерять не только продукцию своего хозяйства, но и основное средство производства — скот, для восстановления которого требуются долгие годы¹³⁸.

В связи с этим особый интерес получает хронологическое совпадение голода и мора в тюркском эле (факт, относящийся по китайским данным к 583 г.)¹³⁹ с сообщением рассказа Нершахи-Нишабури о том, что накануне прихода Абруя к власти в Бухаре туда переселилось много «людей из Туркестана»¹⁴⁰.

Сильный голод, полное отсутствие средств к существованию и невозможность после только что пережитого военного разгрома восстановить путем войны уничтоженное [267] скотоводческое хозяйство были достаточно мощной пружиной, чтобы толкнуть тысячи обнищавших кочевников за тысячи километров в знакомые по прежним походам оазисы Средней Азии в поисках элементарных средств существования, хотя бы на правах клиентов — «кедиверов» бухарских купцов и дикханов¹⁴¹.

Несомненно, иммигранты-кочевники могли явиться для городской и сельской бедноты оазисов, «дервишей и факиров» Нишабури-Нершахи тем ферментом, который ускорил и усилил развитие демократического движения в оазисе, завершившегося эмиграцией верхушки согдийской знати нижнего Зеравшана в бассейн Таласа.

Однако бегство обнищавших кочевников на запад и оседание их в бассейне Зеравшана было лишь одним из проявлений кризиса каганата. Вторым, еще более важным, было крайнее обострение классовой борьбы в тюркском эле, приведшей его в конце концов к гибели.

Автор кошо-цайдамских текстов дает исключительно интересную характеристику процесса упадка первого тюркского каганата.

Ввиду значения ее для нашей темы я позволю себе привести весь текст, охватывающий интересующий нас период — эпоху первого каганата до подчинения его Китаю:

Когда возникли голубое небо вверху,

Темная земля внизу,

Между ними возникли дети людей.

Над детьми людей сел мой предок Бумынь-

каган, Истеми-каган.

Сев, держал, укреплял народа тюрков эль

и закон.

Четыре угла¹⁴² — все были врагами.

Войско послав, народы четырех углов

Все покорил, все подчинил.

Имеющих головы — заставил склонить их,

Имеющих колени — заставил согнуть их.

Вперед¹⁴³, до Кадырканской черни,

Назад до железных ворот¹⁴⁴,

Расселил.

Между ними,

Не имея господских родов,

Так жили голубые¹⁴⁵ тюрки.

Он был мудрый каган,

Он был храбрый каган.

Все буюруки его были мудры,

Были храбры.

Все его беги, весь его народ были прямы¹⁴⁶.

Оттого

Он так держал эль,

Держа эль, укреплял закон.

Он умер.

Плакали и стонали

Спереди, с восхода солнца —

Эль боклийской степи,

Китайцы, тибетцы, парпурумы,

Киргизы, учь-курыканы, отуз-татары,

Кытаи, татабийцы.

Столько народов, придя, стонали, плакали,

Таким знаменитым каганом он был.

После него стал каганом его младший брат,

Стал каганом его сын.

Потому что

Младший брат не был подобен старшему

брату,

А сын не был подобен отцу —

Сели неразумные каганы,

Сели трусливые каганы,

Все их буюруки были неразумны, были трусливы.

Следующий отрывок прямо вводит в интересующие нас события:

Из-за непрямоты бегов и народа,

Из-за подстрекательства и шпионства китайского народа,

Из-за прельщений (с его стороны),

Из-за вражды младших братьев со старшими,

Из-за вражды между бегами и народом¹⁴⁷

Народ тюрков расстроил свой эль,

Погубил правившего им кагана.

Китайскому народу бегские сыновья

сделались рабами,

Дочери благородных сделались рабынями.

Тюркские беги сложили с себя тюркские

имена

И, приняв китайские имена, как китайские

беги

Подчинились китайскому кагану¹⁴⁸.

Несмотря на то, что к моменту написания орхонских текстов прошло больше ста лет после интересующих нас событий, автор текста блестяще уловил основные моменты кризиса каганата в конце VI и начале VII вв. н. э.¹⁴⁹.

Автор текстов видит причину силы каганата при Бумыне и Истеми в отсутствии «господствующих родов» (idi uq). Этого не надо, конечно, понимать буквально; здесь скорее перекинутая в прошлое социальная утопия автора, который хотел бы видеть в каганате своего [268] рода «общину равных». Автор объясняет также силу каганата отсутствием вражды между бегами и народом и прочностью тюркского эля и тюркского закона (toru), т. е. старого, основанного еще на архаических родовых нормах, обычного права.

Причину падения каганата он видит в обострении классовой борьбы между бегами и народом и борьбы внутри правящей фамилии — между старшими и младшими братьями.

При этом, помимо «шпионства и подстрекательства» китайцев, текст недвусмысленно подчеркивает «прельщения» со стороны китайцев и тягу тюркской аристократии к китайским обычаям, в частности, к китайской титулатуре¹⁵⁰.

Есть все основания предположить, что для бегов в этот период характерна тенденция компенсировать неудачи военно-грабительской эксплоатации населения Китая усилением использования традиционных прерогатив родовых вождей. Это делалось с целью поработить разоренных неудачными войнами мелких скотоводов-воинов, с одной стороны, кабальными ссудами скотом (явление, весьма характерное для кочевых племен на самых различных этапах их истории)¹⁵¹, с другой, — путем превращения их в клиентов — огушей и татов, фактически кабальных рабов бегских фамилий.

Ответом на это и является взрыв внутренней борьбы в каганате в середине 80-х годов, отраженной в китайских хрониках. И как эти хроники, так и цитированные выше строки кошо-цайдамских стел позволяют утверждать, что эта борьба была классовой и отражала противоречие между вошедшей в сделку с Китаем аристократией и разоренными, вынужденными или эмигрировать, или итти в кабалу к тем же бегам мелкими скотоводами-воинами. Вождем последних и становится Абруй-Або, сын рабыни, обойденный претендент на престол каганата.

Взрыв происходит вскоре после описанного выше военного разгрома тюрков, причем, по-видимому, Шаболио сумел предупредить Далобяня и нанести ему удар первым. Тогда Далобянь, которого, как сообщает китайский хронист, «Шаболио не взлюбил за храбрость и отважность»¹⁵², бежит на запад к Дату-хану, правителю Западного края.

Шавани убедительно показал, что уже со времени завоевания тюрками эфталитских владений можно говорить о западно-тюркском каганате, где утвердилась линия потомков Истеми, как о почти независимом государстве¹⁵³. Однако он, несомненно, несколько переоценил эту независимость, так как показания китайских источников да и весь ход исторических событий доказывают единство политической жизни каганата в предшествующий кризису 80-х годов период.

Тот факт, что Дату, во всяком случае на первых порах, поддерживает Далобяня в борьбе против Шаболио, объясняется тем, что правящая группировка западных тюрков (как и тесно связанная с нею верхушка согдийских городов) была кровно заинтересована в сохранении военно-грабительской политики по отношению к Китаю, от которой вынуждена была отказаться аристократия восточных тюрков. К Або присоединяются, по словам Тан-шу, 100 000 восточных тюрков. К нему бегут также представители восточно-тюркской аристократии, обиженные Шаболио¹⁵⁴. Все перипетии этой войны нам неизвестны; но поскольку первый акт ее происходит «на Востоке», куда возвращается после своего первого бегства Або во главе войска из беглецов с востока и отряда, данного ему Дату¹⁵⁵, а заключительный акт — «на Западе»¹⁵⁶, можно предположить, что Шаболио вышел победителем из первого тура войны. Вероятно, это и явилось предпосылкой для перенесения Або своей базы в Мавераннахр, и Пейкенд — «город купцов», крупнейший центр транзитной торговли между Востоком и Западом был избран, конечно, не случайно. Дату уже не фигурирует в последнем туре войны. Традиционный союз ябгу Западного края с согдийскими купцами оказывается разрушенным. Да и ябгу западного края оказывается, как мы попытались доказать в начале нашей работы, представитель восточных тюрков — ябгу Кара Чуры — Шеху-Чуло-хэу, очевидно назначенный в противовес непокорному Дату.

Нам, повторяю, неизвестны перипетии борьбы; но этот факт позволяет предположить, что северная степная полоса Средней Азии, во всяком случае ее восточная часть, уже оказалась к этому времени в руках Чуло; это, вероятно, облегчилось переходом известной части западно-тюркской аристократии на сторону каганата.

Перенесение базы борьбы в Согдиану являлось для Або в этих условиях единственным выходом¹⁵⁷. То, о чем молчат китайские источники, мы узнаем из рассказа Нишабури-Нершахи. Согдийская знать, вовсе не заинтересованная в борьбе с правящей верхушкой каганата, и, [269] несомненно, весьма много терявшая из-за гражданской войны в центральной Азии (война делала почти невозможной не только транзитную, но и местную торговлю), не могла служить социальной опорой для Або.

Такой опорой явились плебейские слои в согдийских городах, значительную часть которых, как мы видим, составляли недавние, тюркские иммигранты, жертвы хозяйственного кризиса каганата.

IV. СОЦИАЛЬНАЯ БАЗА ДВИЖЕНИЯ АБО-АБРУЯ В НИЖНЕЙ СОГДИАНЕ

Общественный строй домусульманской Согдианы до недавнего времени казался не возбуждающим сомнений. Подавляющее большинство авторов рассматривало его как вполне развитый феодальный строй, не затрудняя себя доказательством этого никогда и никем недоказанного положения, воспринимаемого как аксиома. Некоторые авторы, как например Ф. Розенберг¹⁵⁸, даже усматривали в общественных отношениях Согдианы II в. н. э. явные признаки разложения феодализма и развития буржуазно-капиталистических отношений (!).

Другие, как К. В. Тревер и А. Ю. Якубовский¹⁵⁹, подходили к вопросу несколько осторожнее, но все же и последний искал «разложение феодализма» в Средней Азии X в.¹⁶⁰

Здесь, несомненно, сказалось влияние сильной в современной буржуазной исторической литературе модернизаторской тенденции, примером которой могут служить хотя бы труды известного католического ориенталиста Лямменса, ищущего и обретающего в Мекке VI — VII вв. н. э. развитой «финансовый капитал»¹⁶¹. Мы уже не раз отмечали господствующую в европейской литературе «феодальную» концепцию древнеиранского, парфянского и даже ахеменидского общественного строя, утверждения о господстве феодализма у бактрийцев, согдийцев и даже массагетов, нашедшие яркое отражение в работах В. В. Тарна¹⁶², следующего в этом отношении за циклистской конструкцией Ростовцева.

Однако и в буржуазной литературе мы встречаемся со взглядами иного характера. Например, автор весьма содержательной работы по истории арабского завоевания Средней Азии, английский ориенталист Г. А. Р. Гибб, так характеризует общественно-политический строй доисламской Согдианы: «The former, which as a whole is called Sogdiana on distinction from the smaller principality of Sughd, was of this period divided between a number of small states, each independent of the others, but forming together a loose confederacy in a manner striklingly reminiscent of the Hellenic city-states»¹⁶³.

В. В. Бартольд в своем напечатанном в 1896 г. этюде «Несколько слов об арийской культуре в Средней Азии»¹⁶⁴ характеризует царей Мавераннахра в домусульманский период: «Подобно своим подданным, они назывались дикханами и вообще более напоминают древних греческих базилевсов, чем азиатских деспотов». Эта мысль вполне уживается в трудах Бартольда вообще, и в данной статье в частности, с господствующей «феодальной» концепцией. И это неудивительно, если мы учтем доминирующую в буржуазной историографии и в свое время находившую отклики в советской литературе¹⁶⁵ «теорию гомеровского феодализма»; последняя составляет органическую часть циклической концепции, нашедшей свое наиболее полное развитие в трудах Эдуарда Мейера.

Однако для исследователя-марксиста цитированные замечания Бартольда и Гибба получают совсем иной смысл. Они показывают, что в «феодализме» доарабской Средней Азии выступают такие черты, которые роднят его с общественными отношениями, весьма далекими от средневеково-феодальных отношений, мимо которых не позволило Бартольду пройти, вопреки его концепции, его тонкое историческое чутье¹⁶⁶. [270]

Новейшие работы советских историков Древнего Востока, с одной стороны, проливают свет на общественный строй ахеменидского Ирана¹⁶⁷, составной частью которого Средняя Азия являлась в течение двух столетий, с другой, — вскрывая многообразие путей рабовладельческого развития, позволяют подходить к анализу исторического процесса домусульманской Средней Азии с иным мерилом, чем прежде.

Политическая организация оазисов Средней Азии и восточного Туркестана может быть, думается нам, наиболее точно, как это и делает Гибб¹⁶⁸, охарактеризована термином «город-государство». Каждый город образовывал обособленную политическую общину вместе с примыкающими к нему «рустаками» — небольшой земледельческой областью, ограниченной узкими пределами оазиса и нередко окруженной кольцом «длинных стен»; последние отделяют городскую общину и связанное с ней оседлое сельское население от степи, откуда постоянно нависала угроза нападения кочевых племен¹⁶⁹. Но «старушечьи стены» имеют ворота, через которые кочевник получает доступ в оазис, как мирный продавец продукции своего хозяйства и покупатель земледельческой продукции и изделий городского ремесла.

Картина города, восстанавливаемая на основании показаний Нершахи¹⁷⁰ и других авторов, рисуется в следующих основных чертах. Это еще не хорошо известный нам средневековый среднеазиатский город с его характерным тройным делением на арк (цитадель), шахристан (собственно город) и рабад (ремесленные предместья).

В кольце городских стен, вокруг «каха», укрепленного дворца городского царя, и базара, на обширном, пересеченном оросительными каналами пространстве были раскинуты укрепленные усадьбы больших семей патрициата города (дикханов и купцов). Вокруг них, в свою очередь, группируются жилища рабов и клиентов, Нершахи¹⁷¹. Важным составным элементом городского комплекса являются буддийские, зороастрийские или манихейские храмы и монастыри¹⁷².

Политически каждый такой город-государство, охваченный кольцом длинных стен, представлял собой монархию, сильно ограниченную городским советом, состоящим из глав аристократических фамилий¹⁷³.

Власть царя, носившего в различных государствах различные титулы (бухар-худат — в Бухаре, ихшид — в Самарканде, афшин — в Фергане, хорезм-шах — в Хорезме и т. д.), имела заметный сакральный оттенок. И мы вряд ли ошибемся, если в применении к городам Средней Азии будем говорить о «царях-жрецах». В официальных обращениях царь, как правило, именуется «богом»¹⁷⁴. Китайские хроники сохранили нам ряд деталей, позволяющих заключить, что цари играют крупную роль в аграрно-календарных обрядах. Так, в Фергане¹⁷⁵ царь выступает в качестве организатора ритуальных состязаний, служивших для определения будет ли год счастливым. Аналогичное сообщение мы имеем в отношении Кучи¹⁷⁶. Там царь даже не имел права обрезать себе волосы¹⁷⁷. Эта любопытная деталь в свете исследованных Фрезером этнографических параллелей позволяет заключить, что в особе царя как бы персонифицировалось благосостояние города, вследствие чего даже такой незначительный факт, как обрезание волос, мог, по представлению подданных, повлечь за собой губительные для города последствия¹⁷⁸. Цари согдийских городов-государств носили, по китайским источникам, титул *** Чжао-ву, причем это особенно важно [271] подчеркнуть, генеалогически связывали себя с кушанскими и кангюйскими царями¹⁷⁹. Танская история говорит о девяти княжеских фамилиях этого происхождения, правивших в Средней Азии, и соответственно о девяти важнейших среднеазиатских полисах¹⁸⁰. Эти наиболее значительные центры группировали вокруг себя большее или меньшее количество городов и селений, признававших их политическую гегемонию.

Анализ свидетельств китайских и ранне-мусульманских источников показывает, что резкой грани между городом и селением в эту эпоху констатировать еще нельзя¹⁸¹. Китайские авторы, как правило, говорят о «больших» и «малых» городах (***), причем количество последних в отдельных районах исчисляется десятками и даже сотнями¹⁸². В арабских источниках мы также нередко видим, что один и тот же населенный пункт именуется то «городом» (madinat), то «селением» (qaryat)¹⁸³.

Речь явно идет об укрепленных селениях. И действительно, у арабских авторов мы находим описание целого ряда «селений», имевших не только внешние укрепления, но и цитадели и отличавшихся от городов, очевидно, с одной стороны, размерами, с другой, — и это особенно существенно, своим местом в политической системе среднеазиатских оазисов. В бухарских рустаках таковы, например, «укрепленное селение» Рамтин, имевшее большую крепость селение Варахша, также с «сильной крепостью»¹⁸⁴ Вардана¹⁸⁵, Баркад¹⁸⁶, Зандана и др. Эти «селения» (deh), как и города, имели маздеистские храмы¹⁸⁷, базары, привлекавшие купцов из разных стран¹⁸⁸.

«Селения» эти также славятся ремесленной продукцией (медь и бумажные ткани в селении Шарг, бумажные ткани в селении Искиджакт и особенно Зандана и др.)¹⁸⁹, в них живут купцы¹⁹⁰. О некоторых из «селений» есть сведения, что они имели своих царьков (например, Вардана с ее вардан-худатами, до VIII в. соперничавшими с бухар-худатами)¹⁹¹. Все это даёт нам основание видеть в «селениях» (deh, garyat, сяо-чэн китайцев) своего рода уменьшенные копии городских общин. Видимо, в период арабского завоевания в Согде также сказывается отмеченный нами выше (гл. III, 3) процесс упадка городов, многие из которых превращаются в селения. В этом, вероятно, ключ к сбивчивости терминологии арабских источников.

Своеобразный специфически «городской» облик древней цивилизации среднеазиатских оазисов, несомненно, находит своё объяснение в исключительно крупной роли связей кочевников и земледельцев. Эта роль, с одной стороны, определяет огромное значение торговли в жизни среднеазиатских полисов при относительно примитивном характере общественной организации и господстве натурально-хозяйственных отношений; с другой, — постоянную опасность замены мирной формы обмена набегами и грабежами, диктующими необходимость возведения сложных оборонительных сооружений.

Социальный облик аристократии среднеазиатских городов-государств, «дихканов», о которых, объединяя их вместе с «богатыми купцами», говорит анализируемый нами текст Нишабури-Нершахи как о классовом слое, против которого была направлена политика Або-Абруя, определяется именно теми чертами, которые [272] отражены в цитированном выше замечании Бартольда. Перед нами в дихкане выступает та же весьма по существу примитивная фигура, которую вслед за В. В. Бартольдом мы не можем не сопоставить с базилевсами и эвпатридами древней досолоновской Эллады, лукумопами древней Этрурии, аристократией дорийской Галлии и т. д. Они, как и перечисленные нами их аналоги, сочетают в себе рабовладельцев и родоплеменных вождей. Согдийские дихканы — главы больших патриархальных семей с деспотической властью главы семьи, отца — kedhuda (patria potestas), включающих в себя, помимо жен и наложниц с их потомством, также и адоптированных членов семей, периферию которых составляют клиенты — кедиверы и рабы¹⁹².

Термин «кедивер», встретившийся нам выше, связан с термином ked «дом», не в смысле постройки, а в смысле социального коллектива, заселяющего единый комплекс построек, семейной домовой общины. В это понятие кроме собственного жилища главы дома входили жилища его женатых сыновей и других родственников, хозяйственные постройки и т. п., причем все эти постройки находились внутри общей стены. «Кедиверы были членами и обитателями кеда», — пишет об этом термине Бартольд¹⁹³. «Кедиверами» бухар-худата и других аристократов Бухары, как следует из контекста анализируемого нами рассказа Нишабури, стала большая часть бедняков оазиса после подавления движения Абруя. Следовательно, перед нами особая категория людей, включаемых в состав «кеда», но не являющихся родственниками «кедхуда» — главы обитающей в ней патриархальной фамилии и зависимых от него. Наиболее точным поэтому является перевод интересующего нас термина словом «клиент». В пользу этого перевода говорит и цитированный нами выше текст того же Нершахи, где в совершенно аналогичном парном сочетании вместо термина «кедивер» употреблено арабское слово, буквально означающее «следующие (за кем-либо)».

Власть согдийской аристократии опирается на отряды вооруженных рабов — чакиров (шакиры арабских хроник, чжэкиэ китайских источников) и привилегированное конное ополчение аристократической молодежи¹⁹⁴.

Характер наших источников, к сожалению, таков, что о формах рабства в Согдиане в интересующий нас период мы располагаем весьма скудными сведениями. Однако, во всяком случае, китайские летописи дают достаточно указаний на то, что захват рабов составлял не только для кочевников¹⁹⁵, но и для оседлых общин Средней Азии и восточного Туркестана одну из главных, если не основную задачу их войн между собой. Так, Тан-шу¹⁹⁶, описывая оседлые поселения бассейна Средней Сыр-Дарьи (в районе Ташкента), [273] говорит: «Землепашцы вообще ходят в латах и захватывают друг друга в неволю».

Термины «раб» *** (чит. bandak, ср. средне-персидское *** «раб») и *** «рабыня» хорошо известны согдийским текстам, начиная со «старых писем», относящихся ко II в. н. э.¹⁹⁷, причем они противостоят свободным «азатам» ***¹⁹⁸. Характерным является отмечаемый Ф. Розенбергом¹⁹⁹ факт, что собственные имена азатов и рабов (***) имеют в этих текстах совершенно различный облик, причем только первым присущ иранский характер. Это вместе с приведенными свидетельствами Таншу дает право считать, что перед нами рабы-военнопленные или потомки военнопленных.

Согдийские «старые письма», совершенно специфический по своему характеру документ, отражающий, с одной стороны, частно-семейные отношения, с другой, — торговую деятельность согдийских колонистов на границах Китая, говорят лишь об одной из форм эксплоатации рабов — выполнении ими коммерческих поручений своих хозяев. Эта форма, хорошо известная из истории греко-римской и особенно восточной античности (в частности широко распространенная в древней Аравии), конечно, не исчерпывала рабовладельческих отношений в городах Согдианы. Материалы о сасанидском Иране, близком по характеру своего общественного строя к интересующей нас стране, позволяют предполагать, что труд рабов использовался и в земледелии²⁰⁰.

Археологические источники заставляют предполагать значительное использование рабского труда в создании ирригационной сети Средней Азии. Огромные размеры ирригационных сооружений, построенных в дофеодальную эпоху²⁰¹, заставляют предполагать большое количество вложенного в их создание труда, который не мог быть ни свободным ни крепостным трудом. Достаточно указать, что, как мы показали выше (гл. II), на всем протяжении средневековья не удалось восстановить разрушенную и пришедшую в упадок на рубеже средневековья и античности ирригационную сеть²⁰², и простое поддержание сохранившейся сети в порядке требовало огромного труда²⁰³. Осуществление строительства этой сети силами крестьян при имевшихся в распоряжении древних согдийцев и хорезмийцев технических средствах должно было оторвать от сельского хозяйства такое количество рабочей силы, которое сделало бы невозможным сколько-нибудь нормальное функционирование этого хозяйства. Выводы В. В. Струве об организации строительства ирригационной сети в странах древнего Востока²⁰⁴ должны быть распространены и на древнюю Среднюю Азию, иначе мы не сумеем дать сколько-нибудь удовлетворительного ответа на интересующий нас вопрос²⁰⁵.

Перефразируя известные слова Энгельса²⁰⁶, мы можем сказать, что если бы не было рабства, богатая ирригационная культура Востока не могла бы возникнуть²⁰⁷. [274]

Те же выводы мы должны сделать и в отношении ремесла. При полном отсутствии для древней, доарабской Средней Азии указаний на наличие ремесленников как особой группы населения мы находим большое количество сведений о ремесленной продукции среднеазиатских городов и селений, восходящих к первым шагам арабской экспансии в Средней Азии. Нам представляется наиболее вероятным разрешением этого противоречия гипотеза, что молчание источников о ремесленниках обусловлено отсутствием или крайней незначительностью прослойки свободных ремесленников. Города и селения Средней Азии давали богатую ремесленную продукцию (прекрасные образцы которой мы можем видеть в наших музеях)²⁰⁸. Но производителями этой продукции — стеклодувами, ювелирами, оружейниками, ткачами и т. д. были рабы, скрытые от глаз иностранца-наблюдателя глинобитными стенами «замков дихканов и купцов». Это предположение целиком подтверждается анализом планировки Топрак-кала (см. выше, гл. 111,2), значительного города, дожившего до V — VI вв. н. э., давшего прекрасные образцы разнообразной ремесленной продукции, но, вместе с тем в своей планировке не оставляющего никакого места для особого слоя свободных ремесленников, живущих за пределами 8 — 10 семейно-родовых домов усадеб города.

Ремесленным трудом занималась известная часть bandak’ов и cakar’ов, рабов, живших, по приведенному выше свидетельству Нершахи, вокруг кёшков своих господ²⁰⁹. На это указывает и приводимое Нершахи в другом месте его труда²¹⁰ свидетельство о наличии в Бухаре в раннемусульманский период большой ткацкой мастерской, производившей такое количество ценных тканей, что ими якобы уплачивалась некогда вся поземельная подать (харадж) Бухары правительству халифата. Судя по контексту, во времена Нершахи мастерская давно уже не работала, но здание сохранилось и являлось одной из достопримечательностей города, предание о которой и сообщает автор.

Так как совершенно немыслимо для того времени предполагать мануфактуру, основанную на свободном труде, единственным вероятным объяснением этого археологического уже во времена Нершахи памятника, размеры которого поражали современников, будет гипотеза, что мы имеем дело с очень значительной рабовладельческой мастерской, принадлежавшей, вероятно (на это указывает фраза об уплате хараджа продукцией мастерской), царю города²¹¹.

Косвенным, но весьма веским подтверждением кастово-рабовладельческого расчленения среднеазиатского общества интересующей нас эпохи является получивший к этому периоду довольно широкое распространение (мы находим сведения о наличии его у эфталитов²¹², в Хорезме²¹³, в ряде городов восточного Туркестана²¹⁴) обычай искусственной деформации черепов и, особенно, интерпретация этого обычая, даваемая Макдиси и Якутом. Рассказ последних, ставящий происхождение упомянутого обычая в Хорезме в непосредственную связь с хорезмийской легендой о происхождении населения Хорезма от брака 400 изгнанников с тюркскими невольницами, основным мотивом деформации голов делает стремление хорезмийцев избежать обращения своих детей в рабство²¹⁵. Звучащий явно анахронистически в дошедшем до нас изложении рассказ этот несомненно является пережитком эпохи господства ранних форм рабовладельческого общества, переплетающихся с еще неизжитыми родоплеменными традициями, когда свободнорожденный стремился и в физическом облике подчеркнуть свое отличие от раба. Характерно, что именно период военной демократии и раннерабовладельческие общества дают наибольшее количество деформированных черепов (ср. Перу, Северное Причерноморье и др.)²¹⁶

Текст Нишабури-Нершахи, перечисляя эмигрантов, бежавших от тирании Абруя, называет рядом «знатных дихканов» и «купцов». Между теми и другими разница была весьма незначительной²¹⁷ и заключалась, повидимому, в наличии у первых наследственных прерогатив, которыми не обладали вторые. [274]

Как китайские, так и арабские источники дают огромный материал о торговле среднеазиатских городов, — материал настолько значительный, что за ним часто скрывается от исследователя характер общественных отношений населения среднеазиатских оазисов.

Было бы величайшей ошибкой видеть в городской цивилизации оазисов Средней Азии продукт развития только земледельческих оазисов. Лишь исходя из «первого значительного разделения труда» между кочевниками и земледельцами, можно объяснить ранний расцвет среднеазиатских городов, возникших и развивавшихся как связующее звено между обеими главными отраслями экономики древней Средней Азии — скотоводческим хозяйством степей и земледельческим хозяйством оазисов.

Этим объясняется тот исключительный расцвет торговли в дофеодальных среднеазиатских городах, который единогласно констатируют и китайские и позднейшие арабские источники.

Транзитная торговля, развивавшаяся позднее и занявшая в экономике среднеазиатских городов очень заметное место, является лишь дополнением к этой основной отрасли обмена, создавшей среднеазиатские города и обусловившей их дальнейшее существование. Зачатки, из которых вырастает среднеазиатский город, это, с одной стороны, refugium, с другой, базар, причем и то и другое очень рано освящается божественным авторитетом.

Город как торжище — святилище, столь хорошо нам известный из истории раннеарабских городов, развивавшихся в весьма сходной обстановке, оказывается типичным и для истории Средней Азии²¹⁸.

Уже Маркс подчеркивает ту роль, которую кочевники играли в истории развития обмена на ранних этапах: «Кочевые народы первые развивают у себя денежную форму, так как все их имущество находится в подвижной, следовательно, непосредственно отчуждаемой форме, и так как образ их жизни постоянно приводит их в соприкосновение с чужими общинами и тем побуждает к обмену продуктов»²¹⁹.

Это положение подтверждается для истории Средней Азии всем имеющимся у нас материалом. И роль кочевников в формировании среднеазиатского города и самого его населения, в которое оседающие кочевники входят как весьма существенный составной элемент, может быть прослежена на большом материале.

В китайских хрониках, описывающих государства «западного края», мы можем найти немало упоминаний о том, что в том или ином городе «вместе живут и торговцы и кочевники»²²⁰.

Характерна также и заметная, начиная с эпохи юечжи, тенденция к постепенному переносу центра крупных государственных объединений кочевых и оседлых районов из степи в города и настолько прочное слияние городской и кочевой аристократии, что во времена арабского завоевания имя кушанов прилагается в Бухаре к торговой аристократии города, а согдийские правящие фамилии (чжаову) выводят свой род от юечжи.

Мы должны еще отметить одну черту, роднящую согдийские города с городами-государствами античности. Это — энергичная колонизационная деятельность согдийских городов долины Зеравшана, создание ими колоний до восточных предгорий Тянь-шаня, до Лобнора и даже Дунь-хуана²²¹. Пельо установил на основании китайских рукописей, найденных А. Стейном во время его экспедиции, что в начале VII в. колония согдийцев из Самарканда существовала на юге от Лобнора. На основании другой рукописи он выяснил, что еще в VIII в. эта колония имела некоторую автономию²²².

Археологические исследования экспедиции А. Н. Бернштама в Семиречье раскрывают перед нами яркую картину широкой колонизационной деятельности согдийцев в этой области, начиная с III — V вв. н. э. и особенно в конце VI и в VII столетии, т. е. как раз в интересующую нас эпоху²²³.

Анализируемый нами текст Нишабури собственно рисует перед нами случай создания такой колонии, причем и здесь мы не можем не отметить близкого совпадения с хорошо известной формой античной колонизации — эмиграцией одной из враждующих партий полиса, в данном случае аристократической. Таким образом один из общественных полюсов городов-государств Средней Азии занимала родовая и купеческая аристократия, а другой, — рабы и близкие к ним по положению клиенты — кедиверы. Основную массу населения составлял промежуточный слой мелких производителей, живших в своих «кедах» и занимавшихся земледелием и в какой-то мере ремеслом и торговлей²²⁴. [276]

Материал, которым мы располагаем, и в частности тот же рассказ Нишабури, позволяет заключить, что наряду с общинной формой земельной собственности имеет место и частная собственность на землю, концентрация значительной части «земельных участков» в руках знати. Как показывает контекст рассказа, это сопровождалось превращением «тех людей» — очевидно, прежних владельцев участков, в слуг и кедиверов представителей купеческой и родовой аристократии. Тем не менее, как и у кочевых племен, входивших в состав тюркского каганата, общинно-родовые пережитки в быту населения оазисов Средней Азии в эту, да и в позднейшую, эпоху были еще очень сильны.

Ниже (экскурс III) мы подробнее разберем вопрос об архаических элементах в быту населения дофеодальной Согдианы. Отметим сейчас лишь наличие пережитков мужских домов²²⁵ и связанных с ними коллективных трапез²²⁶ (в известной мере напоминающих спартанские сисситии), а также пережитков группового брака, сосуществующих с патриархально-рабовладельческой familia аристократии²²⁷. В частности нужно отметить пережитки полиандрии среди массы населения.

Противоречие двух форм брака — полигамии аристократии, с одной стороны, и группового брака и полиандрии (являющейся формой разложения группового брака) масс, с другой, — является одним из выражений противоречия между господствующими рабовладельческими familia (включающими на правах адоптированных членов и наложниц значительную часть женщин общины) и стоящими вне аристократической верхушки разоряющимися членами общества.

Все вместе взятое позволяет считать вероятным, что в интересующий нас период Согдиана, и в частности район Бухары и Пейкенда, представляла собой совокупность весьма архаических по своему облику рабовладельческих городов-государств. Господствующими в них являлись слои общинно-родовой знати — дихканы, главы крупных рабовладельческих фамилий, и очень близкая к ним по своему социальному облику купеческая верхушка. Они противостояли, с одной стороны, рабам, с другой, — свободным мелким производителям, членам территориальной общины, разрушаемой развитием частной собственности на землю и углублением внутри ее имущественной дифференциации. Насколько далеко зашел этот процесс, говорит упоминание нашего Нершахи о «бедняках и нищих» dervisan, fagiran, bisare, которые, по Нершахи, не присоединились к эмигрантам, а после смерти Абруя и возвращения бухарской знати стали ее кедиверами и слугами. В этом смысл раскрываемого текстом Нишабури-Нершахи классового конфликта в его внутреннем, бухарском аспекте.

Однако помимо этого аспекта и разобранного нами выше аспекта тюркского мы должны оценить эти события с третьей стороны — в контексте предшествующей истории и нижнезеравшанского оазиса и Средней Азии в целом. В этой связи огромное значение приобретают темные страницы историй Средней Азии V — VI столетий, связанные с подъемом и падением империи эфталитов.

V. ЭФТАЛИТЫ, МАЗДАК И АБРУЙ

Имя эфталитов, или «белых гуннов», само по себе представляет для нас значительный интерес. Китайское «и-да» или «е-да» ***, греческое ***, арабское xaytal дает нам возможность реконструировать звучание этого имени в устах носившего его народа, как gwta —> gwta-ali при тюркской семантике²²⁸ второго составного элемента имени «народ gwta». Право на дешифровку второй, нарицательной части имени, исходя из тюркского лексического материала, дает нам вся совокупность эфталитской ономастики, позволяющей утверждать, что если эфталиты говорили и не на сложившемся тюркском языке, — язык их был весьма близок к тюркским и, вернее всего, может быть отнесен к той [277] группе палеотюркских языков, средневековыми представителями которой были болгарский и хазарский, а современным — чувашский язык. Так, теофорное имя царя индийских эфталитов Михиракулы, имея в основе средне-персидский вариант имени Митры, второй частью имеет слово qula~gula, которое поддается дешифровке лишь из тюркских языков, восходя либо к *** «сын», либо к qul «раб» (в целом «сын Митры» или «раб Митры»). Имя Торамана дешифруется из Tora — чувашск. torэ «бог»+man — характерный, уже мертвый в современных тюркских языках суффикс образования собственных имен, отраженный в этнониме turk+man, ko-man и др. Восстанавливаемое таким образом звучание самоназвания эфталитов позволяет видеть в них ответвление массагетов (goatsi, qwetti), с которым их не двусмысленно сопоставляют и китайские хроники²²⁹. Видимо, эфталитское движение может рассматриваться, как восстание сохранивших еще военнодемократические традиции и полукочевой уклад постепенно тюркизирующихся в процессе скрещения с хуннами, массагетских племен Трансоксании против ослабевшей власти кабульских кушаншахов и реальной экспансии претендующих на этот титул сасанидских царей.

Для нас большой интерес представляет гипотеза П. И. Лерха²³⁰, поддержанная Н. Веселовским²³¹, связывающая одно из имен эфталитов — кидариты Приска Панийского с городами Кердер (Макдиси называет два Кердера) и Кердеран-хас, расположенными в нижнем Хорезме, в дельте Аму-Дарьи²³² и с именем рода Кердери, казахского племени Джетыру (Малая Орда). В пользу гипотезы Лерха говорит тот факт, что еще в XIII в. население области Кердер в дельте Аму-Дарьи представляло обособленную группу и говорило на своем «не тюркском и не хорезмском» языке²³³ и в период арабского завоевания Кердер составлял особое владение²³⁴.

Установленная нами связь хорезмийской и эфталитской чеканок (головной убор царей, способ деформации черепа, форма тамги, представляющей вариант хорезмийской) — все это говорит также в пользу этой гипотезы.

Согласно армянским данным²³⁵, Теталы (эфталиты) выступают в конце IV века и покоряют «бактрийских аршакидов» (кушанов). Видимо, эти сведения соответствуют действительности, так как по согласному свидетельству китайских, византийских и персидско-арабских источников, в середине V века эфталитское государство уже охватывает огромную территорию от Хотана до Гурганского limcs и от Кангюя до Северной Индии, по существу почти достигая границ старой кушанской империи.

Монеты эфталитов весьма интересны. В них скрещиваются влияния кушано-сасанидской и хорезмийской чеканки, несомненно отражая круг их политических претензий и историко-политических традиций.

Если Лерх прав, то движение эфталитов не только этнически, но и географически повторяет движение массагетов — юечжи. И на этот раз, политически связанные с независимым от сасанидов северным приаральским царством, кочевые массагетские племена поднимаются против западных завоевателей и создают среднеазиатское имперское объединение.

Мы не будем останавливаться на подробном анализе тех скудных сведений, которыми мы располагаем об эфталитах. Отметим лишь одно: настойчивое подчеркивание источниками нарушения эфталитскими царями господствующих семейно-бытовых норм, приводящее их к столкновению с согдийской аристократией и к внешней интервенции сперва Пероза, затем Хосрова Ануширвана и тюрков.

В первом случае речь идет о развратном поведении эфталитского царя, заставившем будто бы «лучших людей» государства обратиться к помощи Пероза, который был сперва разбит, а затем убит эфталитами²³⁶. Во втором — тюрки призваны против эфталитов одним из последних Катульфом, жену которого якобы обесчестил их царь²³⁷.

Мы не можем не ассоциировать этого, с одной стороны, с показаниями китайских источников о полиандрии у эфталитов²³⁸, с другой, — с показаниями тех же источников о том, что интервенция тюрков была связана со смутами в эфталитском государстве²³⁹. А все вместе взятое приводит нас к [278] установлению несомненной параллели между особенностями семейно-брачной политики эфталитов, видимо, составлявшей лишь одну из сторон их социальной политики и социальной программой того широкого народного движения, которое охватывает в это время Иран и которое не только хронологически, но и политически, видимо, связано с движением эфталитов. Я имею в виду восстание Маздака.

Эти указания источников, сами по себе темные и малозначительные, получают смысл в свете сравнительного анализа данных о семейно-бытовых лозунгах социальной программы народных антифеодальных движений Средней Азии и всего Среднего и Ближнего Востока V — XI вв., начиная с Маздака и кончая карматами. Я имею в виду выступающий во всех этих движениях лозунг разрушения патриархальной полигамии аристократии и возвращения к общинно-групповым формам брака, прослеживаемое у маздакитов, последователей Муканны, карматов²⁴⁰. В свете этих данных более скупые сведения о групповом браке у эфталитов, о покушении их правителей на устои патриархального брака, как повода для интервенции Пероза, а затем Ануширвана, о том, что Кавад, изгнанный в результате его промаздакитской политики аристократией Ирана, находит приют и военную поддержку у эфталитов — получают особый интерес²⁴¹.

Видимо, есть основания предполагать, что социальная политика эфталитов, историко-этнографически связанных с основателями кушанской империи, резко отличалась от политики их преемников — тюрков, опиравшихся, как мы видим, на иные социальные силы в Согде, чем эфталиты. Если последние опирались на поддержку народных масс, борющихся против растущих феодальных элементов, то правительство тюркского каганата, как и его союзник в период борьбы с эфталитами — сасанидское правительство Ануширвана с самого начала базируется на феодализирующуюся аристократию Средней Азии.

Движение Абруя выступает, таким образом, перед нами, как продолжение эфталитской политики, связанной с маздакитским движением в Иране. И принятый им титул эфталитских царей в связи с этим отнюдь не случаен.

Разоренные и закабаленные купцами и дихканами, теряющие землю и обреченные на превращение в клиентов и кабальных рабов аристократии, мелкие производители искали в движении, приведшем Абруя к власти, выхода из того невыносимого положения, в которое они попали, в результате победы аристократии, связанной с тюркской интервенцией. Хотя подробности деятельности Абруя нам неизвестны, но, несомненно, получив в dervisan, fakiran, bicarэ социальную опору, он проводил политику, резко бившую по интересам бухарской знати и вызывавшую ее эмиграцию. Контекст позволяет предполагать, что здесь в какой-то форме проявилась тенденция к возвращению отошедших к представителям аристократии участков земли их прежним владельцам, к превращению кедиверов и слуг вновь в полноправных граждан. На это указывает подчеркивание Нишабури того, что бухар-худат владел большей частью земельных участков и «те люди» были его кедиверами и слугами, а также и дальнейшая судьба бедняков, ставших кедиверами и слугами возвратившейся аристократии.

Правление Абруя в нижней Согдиане явилось таким образом диктатурой или, если употребить термин, наиболее отвечающий содержанию анализируемых событий, «тиранией» (в античном смысле этого слова) союза разоренных свободных воинов — тюрков, беглецов из каганата, и низших слоев населения оазиса, разоряющихся и закабаляемых мелких производителей города и рустаков.

Своим острием она была направлена, с одной стороны, против господствующей аристократии каганата, с другой, — против союзников этой знати дихканов и богатых купцов трансоксанских городов.

Заключительный акт этой социальной трагедии нам уже известен. Чуло-хэу, не сумевший, повидимому, разбить своего противника при помощи дружин тюркской аристократии, прибегает к помощи Китая, дающего ему вспомогательное войско²⁴². Эта интервенция Суйской империи на далеком Западе решает дело, одновременно усиливая активность враждебных Або элементов в самой Согдиане (очевидно, не эмигрировавшей части согдийской знати и купечества). Або-Абруй попадает в плен и погибает, а поддерживавшие его бедняки становятся «слугами возвратившихся из Хамуката»²⁴³.

В самом каганате борьба еще продолжается. Одновременно с кровавой развязкой борьбы в Бухаре приверженцы Абруя нападают на ставку Шаболио и берут в плен его семью²⁴⁴. Однако это уже последние вспышки движения.

Власть каганата над всей страной — от «Великой песчаной степи», которую Шаболио «положил границей с Китаем», до границ Ирана — оказывается восстановленной. В следующем году верховный «царь» тюрков Шаба-Чуло-хэу выступает в союзе с Византией против Ирана. [279]

Весьма характерен тот факт, что перенесший тяжелую гражданскую войну (и далеко, конечно, не оправившийся от ее последствий) каганат так быстро решается на то, на что не решались ябгу западного края в течение более чем двух десятилетий.

Однако изложенное раньше помогает понять этот кажущийся парадоксальный факт. Поход Шаба-Чуло-хэу на Иран, помимо международных соображений, диктовался самим кризисом каганата. Разбив Або, Чуло-хэу не мог, конечно, положить конец острой классовой борьбе в каганате, так как вызвавшие ее причины продолжали действовать. Правящая группировка каганата видела в удачном западном походе (ибо восточный был невозможен) путь для выхода из кризиса. Грабеж богатых иранских земель должен был несколько смягчить раздиравшие каганат внутренние противоречия. Это была последняя ставка в политической игре, которую вела правящая верхушка каганата. И эта ставка была бита. За первыми успехами последовал разгром тюркских войск армией Бахрам-Чубина, вторжение ее в Согдиану и гибель самого Чуло-хэу «от раны стрелою».

Собственно с этого момента (588 г.) можно датировать распад каганата на Восточный и Западный. Исторические судьбы обоих развиваются своими путями. Оба они переживают новый период подъема в годы нового кризиса Китая, сопровождающего падение династии Суй. Но по существу период расцвета каганата остается уже позади, и с выходом Китая из кризиса и Восточный и Западный каганаты оказываются под властью Танской империи²⁴⁵.

Причина этого неуклонно развивающегося процесса упадка каганата, к которому привело подавление демократического движения Абруя, может быть понята лишь в свете учета как внутренних, коренящихся в самом характере общественного строя тюркского государства, так и внешних, связанных с его международным положением, моментов. Усиление Китая при Суях и особенно Танах явилось, конечно, весьма важным условием для ускорения этого процесса, но только для его ускорения, ибо уже в правлении Тобо-кагана наметились признаки свидетельствующие о начале кризиса каганата.

Основная причина вскрыта с большой эмоциональной силой автором кошо-цайдамских надписей. Это — разложение тюркского эля, разрушение в процессе быстро развивающейся в результате победоносных походов имущественной дифференциации старых, традиционных военно-демократических учреждений, забвение «тюркского toru».

Тюрки перестали быть «idi uqsyz», «незнающими господствующих родов». «Господствующие», усилившиеся в процесе грабежа Китая, встали на путь превращения свободных воинов-кочевников в своих дружинников — клиентов, кабальных рабов. Этим разрушалось главное условие существования военно-рабовладельческого государства кочевников, которым являлось конное войско свободных общинников. Расшатывалась та «естественно выросшая форма ассоциации», которую рабовладельцы должны принять перед лицом рабов, — коллективная государственная, собственность активных граждан рабовладельческого государства. «Поэтому все основывающееся на этом фундаменте строение общества, а вместе с ним и власть народа, приходят в упадок в той же мере, в какой развивается преимущественно недвижимая частная собственность»²⁴⁶.

И именно эта внутренняя закономерность развития «элей» центрально-азиатских народов, являющаяся лишь одним из проявлений общей всем без исключения рабовладельческим обществам закономерности, обуславливает неизбежность перехода политической гегемонии к другому, более молодому, сохранившему в большей неприкосновенности военно-демократические традиции элю, неизбежно обреченному, однако, рано или поздно на ту же участь. На смену кушанам выдвигаются эфталиты, на смену жуань-жуаням — тюрки, и после подчинения Китаю и возрождения каганата Бумыня во втором каганате Кутлуга этот второй каганат разделяет судьбу первого, уступая гегемонию уйгурам, кыргызам и т. д.

Эта смена элей-гегемонов в непрерывном процессе исторического развития народов центрально-азиатских степей и оазисов типична отнюдь не только для данной страны. «Там, где рабство является господствующей формой производства, там труд становится рабской деятельностью, т. е. чем-то бесчестящим свободных людей. Благодаря этому закрывается выход из подобного способа производства, в то время как с другой стороны требуется устранение его, ибо для развития производства рабство является помехой. Всякое покоящееся на рабстве [280] производство и всякое основывающееся на нем общество гибнут от этого противоречия. Разрешение его дается в большинстве случаев насильственным покорением гибнущего общества другими, более сильными. Греция была покорена Македонией, а позже — Римом. До тех пор пока эти последние, в свою очередь, покоятся на рабском труде, происходит лишь перемещение центра, и весь процесс повторяется на высшей ступени, пока, наконец (Рим), не был покорен народом, введшим вместо рабства новый способ производства»²⁴⁷.

И на территории огромного внутреннего бассейна Средней Азии ту роль, которую в Европе сыграли германские, славянские и другие варвары, сыграли сельджуки и караханиды в XI в. Но это лежит уже за пределами нашего исследования.

Наш материал кажется нам достаточно убедительным для утверждения, что исторические судьбы кочевых и оседлых народов Средней Азии неотделимы одни от других, что перед нами неотъемлемые части одного социально-экономического целого. И пытаться понять одну из этих частей в отрыве от другой значит стать на совершенно ложный путь.

Каганат как государство может быть определен как орудие господства блока кочевой аристократии и аристократии городов над рабами и плебсом в кочевье и оазисе. И движение Абруя, его демократическая «тирания» встает перед нами как движение объединенных для борьбы против общих врагов плебейских элементов оазиса и кочевья.

В условиях конкретно-исторической обстановки VI века эта борьба могла иметь только один смысл. Это была борьба традиционного общинно-рабовладельческого строя с бурно растущими феодальными отношениями, для окончательного торжества которых понадобились, однако, еще четыре столетия упорных классовых битв, варварских нашествий и чужеземных интервенций. [281]

* Первая редакция настоящего экскурса напечатана нами в ИЗ 1938, III.

1 Первоначальный арабский текст до нас не дошел. Переводчик Абу Наср Ахмед б. Мухаммед-ал-Кубави закончил свой труд в 522 г. хиджры (1128 — 1129 г. н. э.). В 1178 — 1179 г. н. э. он был вновь сокращен Мухаммедом б. Зуфером. До нас труд Нершахи дошел, подвергнувшись еще одной переделке неизвестным автором, доведшим его до монгольского времени. См. В. В. Бартольд. Туркестан в эпоху монгольского нашествия, 1900. II, 15.

2 Умер в 348 г. хиджры — 959 г. н. э.

8 Description topographique et hislorique de Boukhara par Mohammed Nerchakhy. Texte persan publie par Ch. Schefer. Paris. 1892, стр. 4. Есть русский перевод Н. Лыкошина под ред. В. В. Бартольда. Ташкент, 1897, стр. 11 сл.

4 Н. Лерх. Монеты Бухар-Худатов. ТВО, XVIII, 58. Ср. В. В. Бартольд. Туркестан, II, 16.

5 Ставшими в частности объектом исследования Лорха в цитированной работе.

6 В приводимом отрывке мы придерживаемся в основном перевода Лыкошина, корректируя его по подлиннику в существенных для нашей темы местах.

7 Вакбери в своей рукописи читает ***, Захау предлагает читать Abrizi. См. ниже.

8 Сохраняя перевод слова ***, данный Лыкошиным. Точнее было бы «богачи», «могущественные люди». Ср. словарь Steingass’а под этим словом.

9 Согласно мнению большинства исследователей, «хамук» надо читать «джамук». Ср. В. Бартольд. Туркестан, II, 183.

10 В переводе Лыкошина «бедные и низшее сословие», буквально «дервиши и бедняки» (dervisan va fagiran) — термин «дервиши» в ту эпоху еще не получил позднейшего специфического значения.

11 Этот термин Лыкошин (стр. 13) переводит как «крестьяне»; Бартольд в работе «Несколько слов об арийской культуре в Средней Азии», «Среднеазиатский Вестник», июнь 1896 г., Ташкент, Стр. 22 — как «крепостные», а в «Истории культурной жизни Туркестана», Л. 1927, стр. 37, оставляет его без перевода. Ниже нам еще придется к нему вернуться.

12 Техtе, стр. 6. Перев. стр. 14.

13 Eduard Sachau. Conjectur zu Vendidad I, 34 Zeitschriff der Deutcshen Morgenlandischen Gesellschaft. Leipzig 1874. XXVIII. 448 — 452; об интересующем нас предании см. стр. 450.

14 Chronologie des Orientalischen Volker v. Alberuni. Herausg. V Dr. S. E. Sachau. Leipzig. 1923, стр. 35, 10.

15 Также характеризуемом как тиран, которого ал-Бируни сравнивает с прославленным деспотизмом своего правления сасанидом Ездегердом.

16 К. А. Иностранцев. О домусульманской культуре хивинского оазиса. ЖСМНИ, 1911, февраль, стр. 803.

17 К. А. Иностранцев. О домусульманской культуре хивинского оазиса. ЖСМНП 1911, февраль, стр. 303.

18 Vambery. Geschichie Bochara’s 1 сл.; ср. русский перевод Г. Вамбери, История Бохары. Спб. 1873, 1, стр. 1 сл.

19 W. Tomaschek. Centralasiatische Studien I, Sogdiana, Wien, 1827, 105.

20 Eransahr 1899 — 1901, стр. 309. Ср. также Das Reich Zabul und der Got Zun vom 6 — 9 Jahrhupdert. Festschr. Ed. Zachau. Berlin, 1915, стр. 254. Более развитая аргументация тезиса Маркварта дана в его посмертной работе Wehrot und Arang. Leiden, 1938, стр. 147 и др., вышедшей одновременно с первой редакцией нашей работы в ИЗ 1938. III.

21 H. A. R. Gibb. The Arab Conquests in Central Asia. London, 1923, стр. 4.

22 Ed. Chavannes. Documents sur les Tou-kine (turcs) occidentaux. Сб. «Труды Орх. эксп.» Спб. 1903, VI, стр. 4, 14, 48 и др. (в дальнейшем цитировании — «Doc.») — Иакинф. Собр. свед. 1, отд. II, стр. 282 — 283 (в дальнейшем цитировании «Собр. свед.»).

23 Doc., р. 4, 4, 22 sq. Собр. свед., стр. 292 — 293.

24 Doc., р. 174; Собр. свед., стр. 340 — 346.

25 В. Karlgren. Analytic Dictionary of Chinese and Sino-Japanese под № 1256 (стр. 356) и 569 (стр. 184).

26 Ernst. J. Eitel Handbook of Chin. Buddism being a Sanskrit Chinese Dictionary II ed., Hongkong, , 1888, стр. 127. На несторианском памятнике 681 г. в Сиани группой иероглифов *** передается имя «Рувим», т. е. интересующий нас иероглиф «ло» служит для передачи слога «ру».

27 Radloff. Uigurische Schprachdenkmaler, Len. 1928. ст.р. 54.

28 Ср. Doc., стр. 321.

29 2К14, I; 12, 10 и др.

30 W. Bartold. Die historische Bedeutung der Altturk. Insch., стр. 17. У Махмуда Кашгарского (III, 24,13).

31 В. Бартольд. Отчет о поездке с Среднюю Азию. «Зап. Академии Наук по ист.-фил. отд.», т. I, № 4, СПБ, 1897, текст Гардизи, 81 — 82; перев. 104 — 105.

32 Там же, прим. на стр. 104.

33 Бартольд, указ. соч., текст, стр. 102.

34 Не исключено, что заключительное «хэу» *** (архаическое чтение этого иероглифа, восстанавливаемое Карлгреном, В. Karlgreen, цит. соч. № 79, стр. 57). *** имени кагана может скрывать за собой тюркское qara («черный»). Иероглиф имеет в китайском языке значение «князь», что, конечно, не исключает возможности использования этого иероглифа для фонетической передачи части имени тюркского князя, имеющей совсем иную семантику. Это особенно вероятно в связи с тем, что ни предшественники Чуло, ни последующие восточно-тюркские каганы не носят титула «хэу». Не невероятно и иное толкование: *** *** могло заменить (подобного рода замены, как мы знаем, в практике китайской бюрократии довольно часты) одно из нескольких созвучных с «хэу» китайских слов со значением «черный», например, «хэй» «черный». Именно эта двусмысленность иероглифа могла обусловить передвижение его на конец имени, таи как из определения к имени он в сознании китайского редактора текста превратился в определяемое именем слово. Характерно, что титул «ябгу», который должен был бы по законам тюркского (как и китайского) синтаксиса стоять в конце (как он и стоит к имени известного западно-тюркского кагана Тун-шеху, правившего в 10 — 20-х годах VII в.), в китайской передаче имени оказался в начале, т. е. слово, воспринимаемое как часть варварского личного имени, встало на место воспринимаемого как китайский титул и обратно. При таком предположении мы можем гипотетически восстановить все имя Хэу-Чу-ло-Ше-ху, т. е. Qara-Cury-jabyu.

35 J. Marquart. Historische glossen zu den altturkischen Inschr., стр. 188 — 189.

36 В Saba нужно видеть транскрипцию одного из вариантов произношения титула «ябгу». Дальнейшие заключения Маркварта, пытающегося видеть в «Шаба» Истеми-Кагана, основателя Западно-Тюркской империи (W. и А., стр. 147), ничем по подтверждается, если не принять его идентификацию Абруй-Вариз, в свою очередь основанную лишь на весьма отдаленном созвучии.

37 Tabari, op. cit Noldeke. Geschicte der Perser und Araber zur Zeit der Sassaniden aus d. Arab. Chr d, Tabari. Uberzetzt. V. Noldeke, Leyden, 1879, стр. 271,

38 Суй-шу LI, LХХХIV, стр. 4 в Dос. 243.

39 Tha’alibi. Trad. Zolenberg. Стр. 653 — 655.

40 Характерно, что арабы в Пейкенде также берут особенно крупную добычу, в том числе большое количество ценного оружия. Al Tabari II, р. 1189; Бартольд, Туркестан, II, стр. 184.

41 Ср., например, имя хорезмшаха Иль-Арслана (1156 — 1172) и многочисленные тюркские имена, сложные как с «Иль», так и с «Арслан». Отождествление перс. Шири-Кишвара с тюркск. Иль-Арслан впервые дает Ch. Schefer. Chrest. Persane I, 15, n. 1.

42 Abu-Hanifa, ad Dinawari. Kitab al Ahbar wa t-Tival, publie par Wl. Guirgass. Leipzig, 1888, стр. 84.

43 Doc., стр. 243, note 3.

44 Имя, читаемое из современного китайского А-бо, при восстановлении архаического чтения слагающих его иероглифов, которое дается Карлгреном (№ 1, стр. 35 и № 753, стр. 220) читается как а-pua. Фонетическая часть иероглифа *** восстанавливается как b’jie, что дает возможность предполагать и еще более близкую к персидской передаче форму. Впрочем, еще вероятнее сопоставление интересующего нас иероглифа с современным нашим событиям употреблением иероглифа *** при транскрипции чужеземных имен для изображения слога par-bar, ср. *** для передачи слова Parsa (совр. *** ср. Eitel, ор. сit. р. 116).

45 Dос., стр. 219.

46 Иакинф дает такой перевод интересующего нас отрывка Тан-шу: «Когда он (Тобо-хан) скончался, то в орде хотели поставить Далобяня, но, так как мать его была низкого происхождения, то собрание чинов воспротивилось сему» (Собр. свед. 1, отд. II, стр. 276). St. Julien (стр. 354 — 355) придает отрывку совершенно иной смысл: «Les grands de la nation voulurent plaser Talo-pien sur le tron; mais comme sa mere etait d’upa famille obscure, le peuple ne voulait point se soumettre a lui». Chavannes переводит так: «Les gens du pays, consi lerant que la mere de ce dernier etait de basse extraction ne voulurent pas lui (Talopien) donner le pouvoir. В тексте Тан-шу CCXV?стр. 6а мы читаем: ***, что в буквальном подстрочном переводе значит следующее: «Тобо каган перед (своей) смертью завещал своему сыну Япло обязательно поставить (каганом) Далобяня. Люди государства (го-жень ***) по причине того, что его (Долобяня) мать была низкого происхождения (буквально – «по причине низости, презренности, *** его матери») – «и ци му цзянь» не согласились (его) поставить, а в конце концов поставили Япло. *** редко встречающееся сочетание слов, которое, однако, никак нельзя перевести «peuple». В современном тексте мы бы еще могли ожидать ***, в текстах же исследуемой эпохи в этом смысле мы встречаем просто ***. Мы встречаем это сочетание в тех случаях, когда необходимо подчеркнуть, что речь идет о жителях определенного государства, противопоставляемых жителям других государств. Слову «го» в таком случае предпосылается то или иное определение («люди такого-то государства», «люди нашего государства» и т. д.). Например, в Ши-цзи (СХХIII, 7 в.): *** «люди государства Дахя (Бактрии) сказали (Чжан-Цяню): «люди нашего государства ездят торговать в Шэньду» (Индия).

В тех случаях, когда сочетание «го жень» употребляется без определения к «го», указывающего, о каком государстве идет речь, термин приобретает оттенок, совершенно противоположный тому, который придает Жюльен. Так, Бэй-ши, ХСVIII, 5а, рассказывает о приходе к власти правившего после 414 г. кагана жуань-жуаней Датаня, говорит:

«Датань… прежде управлял отдельным подразделением войска и, охраняя западную границу, сумел привлечь к себе множество (людей). (Поэтому) люди государства возвели его на престол под именем Мухань Гешенгай кагана».

Иакинф (Собр. свед., 1, стр. 212) здесь совершенно правильно переводит «го жень» термином «вельможи». В ССХХI главе Тан-шу, стр. 2а, при описании событий в Самарканде в конце VII и начале VIII в. мы находим термин «го жень» опять в том же

контексте: *** «(после смерти правителя Самарканда Ни-не-ши-ши) люди государства поставили царем Тухуня (Тархуна)» Шавани переводит, как и в нашем случае: Quand il mourut les gens du pays donnerent le titre de roi a Touhoen (Doc., p. 136). И здесь вновь более прав Иакинф, переводя «по смерти сего старейшины поставили владетелем Тухуня» (Собр. свед. III, стр. 240). *** «государство», в качестве определения к имени, большей частью придает последнему особый оттенок определенного превосходства, причастности к государственной власти – ср: *** «наследник престола», *** «Го-шу – «государственное письмо» в двойном значении «государственной грамоты» (документа) или «государственной (официальной) письменности», *** го-шоу — буквально «государственная рука» в смысле «выдающийся мастер». В силу этого нам представляется более основательным сохранить дословный перевод *** «люди государства», со значением, близким к обиходному русскому выражению «государственные люди». Перевод Жюльена должен быть совершенно отброшен как полностью искажающий действительный смысл. Перевод Шаванна ближе к смыслу подлинника, но «pays» должно быть заменено «etat», ибо слово «го» имеет более политический, нежели территориальный оттенок. Наконец, всего ближе к смыслу подлинника перевод Иакинфа — «собрание чинов», т. е. «причастные к управлению государством люди» — вельможи, старейшины.

47 Собр. свед., стр. 279 — 281.

48 Титул «ябгу», представляющий для нас особый интерес, исторически, повидимому, связан именно с западно-тюркским каганатом, являясь специальным титулом его правителя и лишь впоследствии, во втором тюркском каганате, получая более расширительное употребление.

Неоднократно указывалось на генетическую связь этого титула с титулом кушанских, т. е. юечжийских царей, зафиксированных нумизматическими данными в форме yavuga (kusanayavugasa).

См. Е. Drouin. Chronologie et numismatique des rois indo-skythes R. N. (exirait), Paris, 1888, стр. 35, 39; ср. Ralson. Indian coins. Strassburg 1896 PI 11 №7 и китайскими источниками в форме хи-хэу — по Шаваyну hi heou — yap.-heou, (ср. Ed. Chavannes. Les Pfys d’orient d’apres le Heu Hau Chou, стр. 43, mob. 31 J. Kennedi. The Sekret of Kanishka J. R. a S. 1912, Juli, стр. 668 — 669.

А. Gutschmitd. Gesh. Irans. Tubingen. 1888. стр. 114.

49 Собр. свед., стр. 282.

50 Tha’alibi trad. Zolenberg, стр. 650. Ср. Doc., стр. 245.

51 Суй-шу, XXXIV, стр. 7а. Тан-шу, ССХV в., стр. 2. Doc., стр. 14,49 — 50.

52 Хотя для VIII в. мы имеем иную, более близкую к подлиннику транскрипцию этого имени А-си-лань (ср. Doc., стр. 317), однако, вполне вероятна более ранняя транскрипция этого имени. Использование иероглифов «ян-со» для фонетической передачи интересующего нас имени вполне допустимо.

53 Doc., стр. 245. Ср. также стр. 243.

54 Суй-шу, там же.

55 Единственным аргументом Шаванна (цит. соч., стр. 3) в его попытке отождествить Ян-со с сыном Дату кагана Ту-леу является глухое упоминание китайского текста о том, что сын Ту-леу Шегуй был младшим братом Нили-кагана. Если мы учтем, что они действительно были четвероюродными братьями, причем Нили — членом старшей восточной линии, это возражение отпадает само собой, тем более, что контекст обеих китайских хроник (Doc., 18 — 21, 51) резко противопоставляет линию Ян-со в лице Чуло-кагана и линию внуков Дату в лице Шегуя.

56 Это характерно не только для истории Китая. См. по этому вопросу наши работы «Военная демократия и проблема генетической революции» в № 7 — 8 «Проблемы ИДО», стр. 210 сл., а также в «Изв. ГАИМК», вып. 103, стр. 182 и 383 — 384 и в «Советской Этнографии», 1932, № 2, стр. 58 — 59 и 77 — 78.

57 K. Penghua Lee. The Economic History of China. Studies in History Economics and Public Law, edited by Columbia University V. XCIX, New York 1921-22, стр. 225.

58 Бэй-ши, ХСVIII, стр. 1 сл. О строе государства жуань-жуаней, стр. 3а. Собр. свед., I, стр. 205 сл.; Doc., стр. 221.

Известны и другие примеры возникновения рабовладельческих государств в результате удачного восстания рабов. Таково было, в сущности, просуществовавшее около 15 лет государство рабов-зинджей, возникшее в результате рабского восстания на нижнем Тигре (Th. Noldeke. Ein Sklavenkrieg im Orient. Orientalische Skizzen, стр. 153 след.).

Шурц называет много государств, основанных беглыми рабами в Африке; в Того (сел. Бомбата), «государство Кабьюна, которое было основано, по словам Чекки, одним изгнанным из соседнего государства претендентом на трон и благодаря притоку рабов, авантюристов и преступников достигло страшной силы».

Особенно интересно государство Гоша, возникшее таким же путем, где каждый беглый раб принимался в среду свободных, но граждане сами имели рабов, приобретаемых путем войны и покупки. «История первобытной культуры», пер. Смирнова, СПБ (год не указан), стр. 168; там же см. о новозеландском племени, образовавшемся из беглых рабов. О туркменских племенах, образовавшихся из восставших и беглых рабов, см. Абуль-Гази. Родословная туркмен, Асхабад, 1897, стр. 67 — 70.

59 Собр. свед., 209; Doc., стр. 221. Бэй-ши, ХСVIII, стр. 3в.

60 H. Reichelt. Soghdischen Handschriftenreste des Britische Museum II, Heidelberg, 1931, стр. 4 сл.

61 Doc., стр. 223.

62 Лян-шу, LIV, стр. 3а; Doc., стр. 224.

63 Эту тесную взаимосвязанность кочевников и земледельцев ярко подчеркивает, в преломлении через общественное сознание кочевой аристократии, приводимая Махмудом Кашгарским (II, 224) тюркская пословица: tatsyz turk bolmas, bassyz burkbolmaz: «нет тюрка без тата (т. е. оседлого данника), нет шапки без головы». О термине tat см. ниже.

64 Собр. свед., I, стр. 221.

65 О характере классовой борьбы в центрально-азиатских кочевых государствах античности и раннего средневековья см. нашу работу в «Проблемах ИДО»№ 7 — 8 за 1935 г., стр. 207. См. также нашу работу в «Известиях ГАИМК», вып. 103, стр. 179 — 180.

66 Развернутую аргументацию этого положения — см. наши цитированные работы.

67 Собр. свед., стр. 222.

68 Ср., например, восстание племени Толас, около 546 г.

69 Чжеу-ши, стр. 1 в., 222. Об этой форме отношений см. ниже.

70 Общественный строй древних тюрков был объектом анализа в моих работах: «Генезис феодализма в кочевых скотоводческих обществах», «Изв. ГАИМК», в. 103, 1934 г., стр. 179 сл. «Военная демократия и проблема генетической революции», «Проблемы ИДО», № 7 — 8 за 1935 г..

71 I, 19 — 21 и мн. др.

72 Памятник в честь Кюль-Тегина, ЗВО, XII, с. 82.

73 «Немецкая идеология», т. IV, стр. 12.

74 Chr. Bartholomae. Zum Sasanidischen Recht III, Stzb der Heid. Akad. Der Wiss. Phil. Hist. Kl. 18, Abh. Heidelberg, , 1920, стр. 20.

75 Интересна и заставляет серьезно задуматься судьба обоих слов — греческого и иранского, получающих впоследствии значение «город», уже без представления о «городе-государстве».

76 Budun несомненно связано с тюркским butun «все» — в смысле «совокупность».

77 По китайским источникам, западные тюрки составляли союз десяти, восточные — девяти племен (ср. на звание toquz oguz — «девять огузов»); Chavannes, цит. соч., стр. 219. В. В. Бартольд совершенно прав, когда пишет: «Можно признать по меньшей мере вероятным, что слово «тюрки» было политическим термином» (Очерк истории туркменского народа, «Туркмения» 1, стр. 10). В специальном исследовании в БДИ, 1938, № 1 (2), «К истории древне-тюркской социальной терминологии», мы пытаемся доказать, что термин «turk» долго не имел конкретного этнографического содержания, оставаясь социально-политическим термином и покрывая самые разнообразные этнографические группы.

78 Несколько слов об арийской культуре в Средней Азии. «Средне-азиатский вестник», Ташкент, июнь 1896 г., стр. 22.

79 Напр. Ка, 1, 22 и др.

80 Напр. Ujta, 2, II kk 5, 7; mm II, 3, 1 и др.

81 Радлов (Aiam, III, Lief., s. 347) переводит «die Volksabteilung (das Geschlecht)».

Мы, однако, предпочитаем перевод «племя», так как, во-первых, *** является подразделением butun’а (ср. Ujta 2,11 — ***), а во-вторых, для рода в древнетюркском языке существует другой термин *** (ср. К 10,14 — ср. К 10,14 — ср. *** соврем, туркм., узб. urug с буквальным значением «семя».

82 Кв. 12, 23, Ке 3, Ха 12, 7 и др.

83 К 14,1, X, 12, 10 и др.

84 X 15, 7; Ха 7, 13 и др.

85 Doc., стр. 219, 227 и сл. и др. Marquart. Historische glossen zu den altturkischen Inschriften. стр. 183. Термин ябгу, встречающийся в тексте Нишабури, повидимому, как мы показывали выше, первоначально был связан именно с западной частью каганата. Несомненно его юечжийское происхождение.

86 К 17; X 15: «tanri jaryldagy armis arinc tort jasymga Tardus budum sad artim» ср. X 21 «aki sad inim Kul-tagin birla sozlastimiz».

Термин шад, как и термин ябгу — западного, среднеазиатского происхождения и, видимо, принесен на восток массагетами-юечжи. Несомненна его связь с согд. ixsid, др. иранск. ***, откуда и позднейшее «sah» (впервые появляющееся в кушанских надписях).

87 X, 40, 10.

88 Собр. свед., стр. 346 «Туншеху-каган… простер власть на весь западный край. Владетелям дал титул сылифа и отправил тутуней для надзора за ними и сбора податей. Ср. Doc., стр. 24.

89 Ср. К 38 (если принять толкование В. В. Бартольда) или К 31.

90 Ujta 2, 3; КК 6, 5, 11,2, 2 и др.; оба титула происходят от глагольной основы tut «держать».

91 Кв. 3; К III и др.

92 X, 25, 18 и др.

93 Характерно же разнообразие титулов местных князей и для Согдианы. См. ниже IV.

94 О пережитках родоплеменных отношений в каганате ср. А. Н. Берштам. Родовая структура Ту-Гю VI — VIII вв. «Изв. ГАИМК», 100 л., 1933, стр. 560; ср. также работы в «Изв. ГАИМК», 103, стр. 179, сл.; в «Изв. ГАИМК», 148, сс. 141 — 143.

Мы не можем не отметить имевшего место в недавние годы, но несущего на себе печать отмеченной выше модернизаторской тенденции, стремления толковать аристократию каганата как «феодалов». См. А. Н. Бернштам. К вопросу о возникновении классов и государства у тюрков VI — VIII вв. Сб. «50 лет книги Ф. Энгельса «Происхождение семьи»…», изд. АН СССР, Л. 1936, стр. 871 и др.

Не считая необходимым вступать здесь в развернутую полемику с А. Н. Бернштамом, под влиянием новых археологических материалов отказавшимся от этой точки зрения, мы должны, однако, констатировать, что никаких данных о феодальных формах собственности и феодальных формах эксплоатации, кроме военной дани, автор привести не был в состоянии. Взимание же дани Маркс, как известно, считает одинаково типичным и для римлян и для турок («К критике политической экономии», ГИЗ, 1930, стр. 66, ср. также «Капитал», 1930, I, стр. 106 и др.). «Turk budun» — народ тюрков — остается в эту эпоху народом свободных воинов, очень еще далеким от превращения в крепостное крестьянство. Здесь весьма не мешает вспомнить исключительно важные для понимания интересующей нас эпохи замечания тт. Сталина, Кирова и Жданова к конспекту учебника по истории СССР: «В конспекте свалены в одну кучу феодализм и дофеодальный период, когда крестьяне не были еще закрепощены», «Правда» от 17 января 1936 г.

95 Термины «раб» qul и «рабыня» kun см. К 7, 9; 20,14,21,18; 24,17 и др. X17,12; 20,15; 18,8 и мн. др.

96 3. X, 24.

97 X, 41.

98 К, 20; X, 17.

99 «Изв. ГАИМК», 103, ст. 179 — 180.

100 К 7; X 7. Обоснование этого перевода см. «Изв. ГАИМК», 103, стр. 180.

101 К, 21; X, 18. Я сохраняю предложенное Радловым и Мелиоранским толкование («Тр. Орх. Эксп.», VI, стр. 22) — именно, как и они, добавляю в скобках («наши»). Однако возможно и иное толкование, оправдываемое предыдущим контекстом (ср. К, 7, X, 7), а также К, 13; X, 11 о тюркском народе во время 50-летнего господства Китая говорится *** — ***. Отсюда можно предположить, что в К, 21, X, 18 под словами «ставшие *** и ***, разумеются сами тюрки, бывшие «рабы» китайцев, ставшие рабовладельцами.

102 Интересно, что в древнеегипетской литературе мы встречаемся стой же формулой: «Рабы стали господами рабов» (Лейденский папирус № 344, VII, 9 — 10. В. В. Струве. Речения Ипувера, М. — Л., 1935, стр. 28). Однако эта формула получает обратный оттенок и должна, по мнению автора текста, подчеркнуть всю глубину падения, которого достиг Египет в результате кризиса «Среднего царства».

103 Ср. Собр. свед., I, сс. 274, 296 о том, что Хели-каган при вторжении в Китай уводит в плен 5000 мужчин и женщин. Ср. также Собр. свед. I, стр. 353, где особенно интересно указание, что Дулу-каган «соединенными силами ударил на Кангюй и Даами, и, как скоро разбил их, то всех пленных взял себе, а не уделил подчиненным. Полководец его Нишу-Чжо рассердился и отнял свою часть». Дальше рассказывается, что на почве дележа военнопленных возникает междоусобица, приводящая в конечном счете к падению Дулу (события происходят, по Гань-Му, в 641 г.).

104 Собр. свед., III, сс. 223 — 224.

105 Такова Спарта с ее илотами и периойками, такова Фессалия с ее пенестами, государства инков и ацтеков с их посаженными на землю и обязанными оброком военнопленными, масаи с их кастой рабов-ремесленников el-gono, живущих отдельными деревнями, таково фиджийское примитивное государство начала XIX в. Мбау с их «вакаута ни вере» — военнопленными, оставленными на своей бывшей земле, которую они обрабатывают для завоевателей, ряд полинезийских (особенно маори Новой Зеландии) и африканских народов и др. Социальный профиль илотов см., напр., Струве. Плебеи и илоты, «Изв. ГАИМК», Р. В. Шмидт. Из истории Фессалии, «Изв. ГАИМК», 101, стр. 75 сл. и особенно А. М. Золотарев. Общественный строи Спарты в свете этнографии (рукопись, докладывалась в МОГАИМК в 1936 г.) Ср. также у нас в «Изв. ГАИМК», 103, стр. 183. Ср. А. de Preville. Les societies africaines. Paris, 1894, стр. 75. D. Steinen. Das Standewesen der Polynesier in seine Wirtschaftlichen Bedeutung. Ztschr. Fur vergleichende Rechtwissenschaft, 1925, стр. 162. Об «илотах» Камеруна см. Goldstein. Die Sklaverei in Nordafrika und in Sudan. Ztschr. F.Socialwissenschalf, 1908, стр. 357.

106 Собр. свед., I, стр. 72.

107 Собр. свед., III, стр. 69.

108 Пользуюсь случаем принести благодарность М. В. Воеводскому за ознакомление с приводимым ниже материалом до его опубликования в ВДИ 1938, № 3/4.

109 См. А. И. Тереножкин. Археологические разведки на р. Чу в 1929 г. «Пробл. истории докапиталистического общества», 1935, № 5 — 6, стр. 138 и сл.

110 А. Н. Бернштам. Археологический очерк северной Киргизии. Фрунзе. 1941, стр. 3 — 4 — 44.

111 А. И. Тереножкин, цит. соч., стр. 140.

112 Ср. Н. Аристов. Заметки об этническом составе тюркских племен, «Живая старина», 1896, вып. III — IV.

113 Эту гипотезу, высказанную впервые нами в наших докладах1937 г. (см. ВДИ 1938,№ 1/2 и ИЗ 1938, III), приняли и авторы первых систематических раскопок этих памятников, М. В. Воеводский и М. П. Грознов (см. ВДИ, 1938, № 3/4, стр. 178). Против нее недавно высказался А. И. Тереножкин (Изв. Уз. ФАН № 21941), однако его аргументация мало убедительна.

114 Известных уже из орхонских надписей, как один из народов-данников тюркского каганата (Ср. К, 4, 17 — 14, 17, 28, 15 и мн. др.).

115 В. П. Васильев. История и древности восточной части Средней Азии. «Зап. Арх. о-ва», Спб., 1859, т. III, стр. 178. Ср. там же, стр. 13 — 14.

116 Gabelentz. Geschichte der Drossen Liso aus dem Mandschu ubersetzt, SPB 1877, 55,3 — 4.

117 В. П. Васильев, цит. соч., стр 117. О развитии рабовладения у чжурчженей см. там же, стр. 115, прим. 106 и стр. 116, прим. 107.

118 См. Бартольд. Туркестан. II, стр. 443, 446, 470 и др. Владимирцов. Общественный строй монголов, ее. 115,119. Плано-Карпини. История монголов, пер. Малеина, стр. 36. Р у б р у к. Там же, стр. 76,79. Путешествие Чан-Чуня, сс. 293,404 и др.

119 Владимирцов, цит. соч., стр. 64.

120 Ср. взаимоотношение тюрков и жуань-жуаней. Doc., 222.

121 Андреев. Институт рабства в Китае, «Проблема Китая» № 1, 1929, стр. 267 сл.

122 Ср. К, 9 наряду с «моей матерью катун» (***) также и *** — термин, который Радлов и Мелиоранский переводят «сводные матери», т. е. «другие жены моего отца». Сб. «Труды Орх. экспедиции», VI, 34; там же (мои жены). Ср. этот же пример в ряде енисейских надписей.

123 Ка, 6, 10; Хв, 4, 34 и др. Нам представляется наиболее вероятным производить *** от *** — «род» и переводить как «присоединившийся к роду» (resp. фамилии).

124 См. П. М. Мелиоранский. Памятник в честь Кюль-Тегина. Спб. № 1899, стр. 79, где автор, на наш взгляд, совершенно справедливо не соглашается с В. В. Радловым, заменившим старый перевод «klient» (стр. 298) совсем неудачным «vassal» (стр. 1), хотя и дает, нам представляется, неверную этимологию, выводя *** от глагола oq’ — «слушать».

125 Ср. Ка, Хв, 1.

126 Характерно, что клиентела является институтом вообще крайне типичным как для периода становления классового общества, так и для раннерабовладельческих обществ. О клиентеле меланезийских вождей см. С. А. Токарев. Общественный строй меланезийцев, «Этнография», 1929, № 2, стр. 30. По Турнвальду, слуги вождя на о-вах Адмиралтейства, составляющие его личную дружину, состоят из военнопленных и их потомков. О клиентах и рабах-дружинниках, как опоре власти галльских вождей, см. Фюстель-де Куланж. История общественного строя древней Франции, СПБ, 1901, I, стр. 44 сл., особенно 48 — 50.

127 См. Владимирцов, цит. соч., стр. 88 и др.

128 Ср. Ка 12, II; Хв 15, 3.

129 Радлов. Сл. 899 — 900.

130 И. А. Жузе («Изв. АзГНИИ», I, вып. 3, Баку, 1930, с. 15) устанавливает первоначальное значение слова «тат» — «клиент», «подчиненный», «раб», «низший класс».

131 М. К., II, 221.

132 См. выше.

133 По данным Менандра, Fragm. hist. graec. IV, стр. 205, 225; Dос., стр. 226.

134 Собр. свед., I, стр. 274.

135 Менандр. Fragm. hist. graec.. IV, cтр. 245а; Dос., стр. 239.

136 Dос. стр. 234.

137 Собр. свед., 1, стр. 278.

138 Характерно, что после рассказа о разгроме хуннов Ханьской империей мы в ханьской истории также находим сведения о голоде и море среди хуннов. Собр. свед., I, стр. 64.

139 Собр. свед., I, стр. 277.

140 Nerchakhy, стр. 4.

141 Массовое оседание кочевников после крупных военных разгромов — факт, достаточно хорошо известный хотя бы из истории взаимоотношений печенегов с Русью и Византией.

142 Народы четырех стран света.

143 На восток.

144 Т. е. до прохода Бузгала к югу от Кеша, на границе Согдианы и Чаганиана.

145 Resp. «небесные».

146 Верны каганату.

147 ***

148 Х 2 — 7, К 1 — 8.0 встречающихся в тексте социальных терминах (каган, эль, буюрук, бег) см. выше.

149 Мы поймем это, если учтем, что обстановка классовой борьбы в каганате начала VIII в. в основных чертах повторяла обстановку конца VI и начала VII вв., и исторические легенды были наполнены для авторов текста весьма актуальным содержанием.

150 Ср. еще большее подчеркивание разлагающей роли китайских обычаев и желательности восстановления древних тюркских нравов в Малой надписи.

151 См. нашу работу в ИГАИМК, 103.

152 Собр. свед., I, стр. 278.

153 Dос., р. 219.

154 Doс., р. 278.

155 Там же.

156 Там же, рр. 281 — 282.

157 Надо отметить, что нам известны случаи бегства в Согдиану вождей борющихся группировок каганата. Ср. Собр. свед., стр. 348 (о Сыби кагане), стр. 349 (о Сышеху-кагане).

158 Ср. Ф. Розенберг. Согдийские старые письма, ИОН, 1932, № 5, стр. 451.

159 С. Trever. Terracottas from Afrasiab, рр. 15 — 16, где цитируется определение общественного строя домусульманской Средней Азии из неопубликованной работы А. Ю. Якубовского, с которым К. В. Тренер солидаризируется.

160 А. Ю. Я к у б о в с к и й. Городище Миздахкан, ЗКВ, V, 1930, стр. 555. В дальнейших работах, впрочем, А. Я. Якубовский отходит от этой точки зрения, видя в результатах наших работ в Хорезме «новый серьезный аргумент для решения вопроса об определении социального строя Хорезма и Согда в V — VII вв., как строя рабовладельческого». См. статью А. Ю. Якубовского в КСИИМК VI (1940), стр. 20.

161 Ср. P. H. Lammens S. I. The Mecque a la veile de l’Hegire. Beirouth, 1924, стр. 231 сл.

162 W. W. Tarn. Grecks in Bactria and India, стр. 31 — 33, 81, 410 сл. и др.

163 Н. А. R. Gibb. The Arab conquests in Central Asia. London, 1923, стр. 5.

164 «Среднеазиатский вестник», Ташкент, июнь 1896 г., стр. 22.

165 Ср., например, С. Лурье. История античной общественной мысли, 1929, стр. 23 и сл.

166 Характерно, что в аргументации феодального характера отношений древнего (ахеменидского и парфянского) Ирана та же противоречивость проскальзывает в работе А. Chirstensen. L’Empire de Sassanides. Kobenhavn 1907 г., стр. 8. Здесь ахеменидская и аршакидская аристократия, с одной стороны, выступает в качестве вождей кланов и племен, а с другой, рассматривается как носительница «des germs d’un feodalisine qui existaient en temps des Achemenides» и которые «atteignait leur plein developpement aussitot que l’Empire Parthe s’est forme».

167 В. В. Струве. История Древнего Востока, стр. 109 и сл.

168 ор. cit., р. 5

169 Ср. В. В. Б а р т о л ь д. История культурной жизни Туркестана, стр. 17 — 27.

170 Nerchakhy, стр. 49.

171 Таковы были, по описанию Нершахи, «замки кушанов», богатых купцов, которые, не желая делить своих жилищ с завоевателями, выселились из Бухары после арабского завоевания и обосновались в окрестностях города (Nerchakhy, стр. 49).

Рассматривать «кёшки» не как «замки феодалов», а как укрепленные усадьбы больших семей согдийских «азатов» (о термине ср. Reichelt, цит. соч.), заставляет нас также и огромное их количество, упоминаемое в источниках. К 700 кёшков кушанских купцов в той же Бухаре, по Истахри (Bibl. Geogr. Arab.. 1, стр. 311 — ср. Бартольд, Туркестан, II, стр. 107), мы должны прибавить 2000 замков и садов по городскому арыку Фашидизе, 1000 садов и замков по городскому арыку Джуйбар Бекар и 1000 садов по арыку Рабах и др. Это те самые «замки», которые мы видим в мертвом оазисе Беркут-калы и зародыш которых регистрируем в Топрак-кале.

172 Ср. Бартольд. История культурной жизни Туркестана, стр. 38 сл.

173 О роли родовитой аристократии *** в политической жизни Ферганы в эпоху Чжан-цяня см. Ши-цзи, СХХIII, стр. 15а сл., ср. Собр. свед. III, стр. 23 сл., ср. стр. 27 сл.

174 Ср. «Согдийский сборник», Л. 1934, стр. 38, 89, 40 и др. Обычная формула *** «богу царю повелителю… от его раба». Ср. интересное сообщение ибн-аль-Асира (ed. Tornberg VI, р. 366) о том, что на процессе афшина Хайдера ибн-Кауса ему было инкриминировано, что его соотечественники обращаются к нему в письмах: «богу богов от раба его имя рек» (цит. по Лерху. Монеты Бухар-Худатов, стр. 146).

175 Тан-шу.ССХХI, вс. 8а Dос., р. 148. См. ниже экскурс. III

176 Dос., р. 115.

177 Там же.

178 См. у Фрезера. Золотая ветвь. Пер. изд. «Атеист», 1, 36, стр. 12 сл.

179 Тан-шу, ССХХI, в с. 1а. Собр. свед. III, 182. Dос., стр. 10, 26, 133 сп.

180 Тан-шу, ССХХI, в стр. 1а. Dос., стр. 134. Шаванн идентифицирует семь из перечисленных Тан-шу восьми княжеств с Бухарой, Кабуданом, Ташкентом, Маймургом, Кушанией, Хорезмом и Кешем и считает, что в списке опущен Самарканд «qu’etai la metropol des austres».

Он оставляет открытым вопрос о княжестве Моуди, который Макрварт (Chr. Der altturk. Inschr. 62) идентифицирует с Вардана к западу от Бухары.

181 О генезисе среднеазиатских городов см. гл. III, 2.

182 Например, уже Чжан-цяню говоря о Фергане, называет «70 больших и малых городов» (Ши-цзи, СХХIII, с. 3а; ср. Собр. свед. III, стр. 41). Тан-шу говорит о 6 больших и 100 малых городах в Фергане (Тан-шу, ССХХI. с. 8а, ср. Doс., р. 148). При характеристике района Кеша говорится о 500 укрепленных городах. В окрестностях г. Гюйлосы упоминается 300 «малых городов» (Собр. свед. I, стр. 223).

183 Ср., например, сведения о Замахшаре у Макдиси (ВGА III, 347), Сам’ани (Бартольд. Туркестан, I, стр. 58, II, стр. 148). Nerchakhy стр. 14.

184 Nerchakhy, стр. 15.

185 Там же, стр. 14.

186 Там же.

187 В отношении Рамтина см. там же, стр. 6. В отношении Рамуша там же, стр. 14 — 15, а также Бируни. Chronologie Orient. Volk. Herausg. V. Ed. Sachau. Lpz., 1923, 315.

188 Nerchakhy, стр. .15.

189 Там же, стр. 13.

190 Там же.

191 Бартольд. Туркестан, II, стр. 117.

192 Nerchakhy, стр. 49. Анализ характера согдийских общественных отношений, в частности доказательства рабовладельческого характера согдийской семьи, см. у В. Яроцкого. Социально-экономические отношения в Средней Азии в эпоху сасанидов («Соц. наука и техника»,Ташкент, 1934, № 1 — 2, стр. 13 — 33). Автор основывается, правда, на косвенных данных — на материале сасанидского судебника Matikan-I hazar Datestan, не имеющего в виду конкретно Среднюю Азию. Но благодаря этому судебнику отрывочные данные о рабстве, собственности и семье в Согдиане, которыми мы располагаем, получают более полное освещение. Ср. Chr. Bartholamae. Zum Sasanidishen Recht, I — V, Heidelberg 1918 — 1923 гг. О форме семьи, patria potestas, праве родителей продавать в рабство детей, о праве мужа передавать другому жену и т. д., см. V, стр. 22, 24, 25, 29.

193 История культурной жизни Туркестана, стр. 37.

194 Tabari II, 1159; Тан-шу, ССХХ, стр. 2а *** Сюань-цзан (Hiuen-tsang Memoires 1,19) *** ср. Doc., стр. 137, 313. Идентификация этого слова с персидским «cakar» — раб (servus, famulus) принадлежит Маркварту (Chr. D. Altturk. Inschr. S. 63). Важно отметить, что этот тип организации дружин вождей характерен и для Ирана парфянского времени. Рабы (***, servi) как основной контингент армии парфянской аристократии отмечены Плутархом (Красc, XXI), Помпеем Трогом (Юстин. X, 1, 2). Эта рабская «гвардия», отнюдь таким образом не являющаяся чем-то исключительно парфянским и потому вызывающим сомнения (см. по этому вопросу полемику между Адонцем, Армения в эпоху Юстиниана, Спб, 1908, стр. 385, и Манандяном, Заметки о феоде и феодальном войске Парфии и Аршакидской Армении, Тифлис, 1932), получает особое гипертрофированное развитие при аббасидах, саманидах и газневидах, когда ее начальники, недавние рабы, становятся фактическими вершителями судеб халифата и сложившихся на его развалинах государств, пока при сельджуках ей на смену не выступает военно-ленная организация, основанная на институте «икта».

195 См. выше.

196 Тан-шу, ССХХI в стр. 4. ***

Собр. свед., стр. 245. Doc., р. 144; ср. Б а р т о л ь д. О христианстве в Средней Азии в домонгольский период, ЗВОРАО, VIII, 1893, стр. 7.

197 Н. Reichelt. Die Soghdischen Handschriftenreste des Britischen Museum II, Heid. 1931, напр. II, 42 (88. 16 — 17); II — 51.

198 Там же, стр. 8 — 9, (1,1).

199 ИОН, 1932, № 5, стр. 456.

200 Ср. главы о рабах, используемых в земледелии, в сасанидском судебнике. Matikan-I hazar Datestan, Chr. Bartholomae. Zum sasanidischen Recht, III. Heid. 1926, стр. 31 — 32.

201 «Арабы, как мы увидим, застали здесь ту же ирригационную систему, которая потом сохранилась без существенных изменений до русского завоевания», — пишет В. В. Бартольд о бассейне Зеравшана (К истории орошения Туркестана, Спб., 1914, стр. 13 — 14, ср. там же стр. 105 сл.). Об огромной оросительной сети Хорезма в ранне-мусульманский период см. там же, стр. 80 сл. Ср. его же, Туркестан, II, стр. 143 сл. Археологические данные, см. выше, гл. II.

202 Строительство новых каналов путем применения принудительного труда крестьян расценивалось современниками как народное бедствие. Ср. Бартольд, История орошения, стр. 23 — 24.

203 По данным среднеазиатского Водхоза за 1924 — 1925 гг. затрата труда населения Хорезма на очистку арыков и ремонт головных сооружений выражалась (в среднем по Хорезму) в 17,8 человеко-дней на 1 десятину земли, доходя в отдельных районах (Кият-Кунград, Шах-абад) до 27,2 и даже 27,7 человеко-дней. Материалы по районированию Средней Азии, кн. 2, ч. 2, стр. 15.

204 «Известия ГАИМК», в. 77, стр. 37 сл. и другие работы того же автора.

205 Характерно, что у туркмен, в докапиталистической экономике которых удельный вес рабства был особенно значителен, труд по созданию ирригационных сооружений (кяризов) и колодцев в пустыне был возложен на военнопленных персиян. Ср. Л. Н. Цимбаленко. Кяризы (водопроводы) Закаспийской области, Спб., 1898; Ср. нашу работу в «Изв. ГАИМК», вып. 103, стр. 176.

206 Анти-Дюринг, Соч., т. XIV, стр. 183: «Без рабства не было бы греческого государства, греческого искусства и науки; без рабства не было бы и Рима».

207 Характерно, что древнейшие, восходящие к родовому обществу поселения (типа Анау), тяготеют к местам выхода из гор небольших горных речек, использование которых для орошения было значительно менее сложно. Интересно также отметить, что расцвет ирригационного земледельческого хозяйства кыргызов-хакасов падает как раз на период политического подъема хакасского государства, и вслед за падением последнего постепенно приходит в упадок также ирригационная культура, следом которой остаются до сих пор так называемые «чудские канавы». Да позволено нам будет к многочисленным теориям, объясняющим это явление (высыхание Центральной Азии, отклонение торговых путей и т. д.), прибавить еще одну, ирригационная культура держалась на труде военнопленных, и из прекращения массового притока рабов — при существовавших в распоряжении кыргызов весьма примитивных технических средствах — неизбежно вытекала невозможность дальнейшего существования ирригационного хозяйства и его постепенный упадок.

208 Ср. В. Л. В я т к и н. Городище Афрасиаб. Ташкент, стр. 16, 20 сл., Trever, цит. соч., стр. 19, сл. и др.

209 Характерно, что у кафиров Гиндукуша, являющихся в подлинном смысле слова осколком домусульманской Бактрии, уцелевшим благодаря особым историческим условиям, существует наряду с домашними рабами особая каста рабов-ремесленников, потомков военнопленных. См. G. S. Robertson. The Kofirs of Hindu-Kush. London. р. 100 sq. Cp. ibid. p. 82. sq.

210 Nerchakhy, р. 18.

211 Роль царских и храмовых хозяйств, как форм античной общинной собственности для рабовладельческих обществ Востока, достаточно вскрыта акад. В. В. Струве. См. «Известия ГАИМК», вып. 77, стр. 37 сл.

212 Ch. De Ujfalvy. Meimoire sur le Huns Blancs. L’Anthropologie, t. IX, № 3,1893, Mai — Juin, р. 259, sq.

213 Якут, II, стр. 483.

214 Сюань-Цзянь у St. Julien. Histoire de la vie etc. Собр. свед., III, стр. 218, 224. Doc., стр. 121.

215 См. у Якута, II, стр. 483.

216 Ср. Д. Н. Анучин. О древних искусственно деформированных черепах. Протоколы «Известий Об-ва люб. естеств. антр. и этн.», т. XIX, в. IV, М. 1887, стр. 380.

217 См. В. В. Б а р т о л ь д. Туркестан, II, сс. 183 — 184: «рассказ Нершахи о бухарских купцах показывает, что они владели обширной недвижимой собственностью, жили в замках и по своему положению мало чем отличались от дихканов».

218 Ср. роль культа Анахиты в истории древнейшего Балха и позднейшее превращение этого города в один из крупнейших буддийских центров и вообще роль буддийских и зороастрийских храмов и монастырей (позднее к ним прибавляются манихейские и несторианские), в истории городов Средней Азии. См. В. В. Бартольд. История культурной жизни Туркестана, стр. 38 — 48.

219 К. Маркс. Капитал. 1936, I, стр. 49.

220 Собр. свед. III, стр. 223 — 224 и др , Doc., стр. 144.

221 Reichelt, op. cit., стр. 4 сл.

222 Revue d’histoire et de literature religieuse, 1911, р 10 — 11. Ср. R. Gauthiot. Essai de Grammaire Sogdienne. Paris, 1914 — 1923, стр. 5.

223 См.А. Н. Бернштам: Согдийская колонизация Семиречья. КСИИМК, VI, 1940, стр. 34 — 43, особенно 41. Е г о ж е. Археологический очерк Северной Киргизии. Фрунзе, 1941, стр. 55 сл.

224 Китайские источники при описании ряда городов упорно говорят о том, что все жители занимаются торговлей. Ср. Doc., 134. Близки к этому сведения Нершахи о деревнях Бухары, приведенные нами выше.

225 Мы сопоставляем «дома огня» (alav xona) современных горных таджиков (М. С. Андреев в сб. «Таджикистан», стр. 163 — 165; Арандаренко в «Военном сборнике», 1923, № 12, стр. 310; Н. А. Кисляков. Следы первобытного коммунизма у горных таджиков Вахио-боло. М. — Л. 1936, стр. 115 — 119), являющиеся несомненным пережитком мужских домов, с buyut niran раннемусульманского Согда, описываемым Бируни (цит. соч., стр. 234 — 235), как места коллективных трапез зороастрийского населения Согдианы.

226 Alberuni, там же.

227 Ср. описываемый Nerchakhy (стр. 73) групповой брак последователей Муканны, близость которого к форме группового брака у древних массагетов (Геродот, I, 216; Страбон, XI, 6) несомненна. См. ниже, экскурс III.

228 В этой связи большой интерес представляет чтение титула на монетах Тегины — одного из позднейших эфталистских князей Хорасана (начало VIII в.): Sri Hitivica Airanca Paramesavara srisah Tigin devajarita (по Кэннингэму): «Повелитель Hitivi и Ирана, великий вождь, благородный Шахи Тегин, богорожденный (J. De Morgan. Manuel de Numismatique Oriental. Paris, 1923 — 36, стр. 459 — 955). Форма Hitivi еще более подкрепляет наш тезис в массагетском происхождении эфталитов.

229 «Царство Еда — из племени Больших Юечжи ханьской эпохи» Тан-шу ССLХХI в, стр. 5а. Ср. М. Vivien de Saint Martin. Les Huns blancs ou Ephtalites des historiens byzantins. Paris, 1849, стр. 67 — 68.

230 Р. Lerch. Khiva oder Kivarizm, seine Hist. und Geogr., Verh., стр. 30.

231 Н. Веселовский. Очерки историко-географических сведений о Хивинском ханстве, Спб. 1877, стр. 13.

232 Кердер (Курдер), видимо, находился в районе нынешнего Чимбая, в правобережьи дельты. Курдер (Бартольд. Аму-Дарья, стр. 89) вместе с тем в Средние века имя нынешнего главного русла Аму-Дарьи ниже Бий-Базара. Второй Кердер и Кердеран-хас — в левобережной части дельты.

233 Якут, изд. Wustenfeld, IV, 257, МИТТ, I, 481. «Кердер — местность, в области хорезмской или на границе ее с областью тюрок, язык ее не хорезмский и не тюркский; в области множество селений; у них стада и животные, но это презренные люди…»

234 МИТТ, 1,146. Ср. ибн- Хордадбег, ВGА VI, стр. 38.

235 К. П. Патканов в ТВО XIV, 17.

236 Th. Noldeke. Geschichte der Perser und Araber zur Zeit der Sasaniden, стр. 123 сл.

237 Табари I, стр. 795, ср. Marquart, Eransahr, стр. 216, 308.

238 Бэй-ши, в Собр. свед. III, 178: «Братья имеют одну жену».

239 Суй-шу, Собр. свед. III, стр. 203.

240 См. ниже, экскурс III, II, 2.

241 В этом свете и данные о семейно -бытовой политике Хурразада в Хорезме в 712 году также получают первостепенное значение для решения вопроса о социальной программе этого движения. Подробнее см. ниже, экскурс III, II, 2.

242 Собр. свед. I, стр. 280 — 282.

243 Nerchakhy, стр. 5.

244 Собр. свед., там же.

245 Интересно отметить, что хотя, как показал Шаванн (цит. соч., стр. 49 — 50), Дату-каган, сын Истеми, продолжает жить и править и в 590-х и в начале 600-х годов и даже около 601 г. пытается объединить под своей властью и Восток и Запад, рядом с ним существует династия западно-тюркских каганов. Шаванн (цит. соч., стр. 8) считает, что последняя происходит от Дату. Но, как мы показали во II главе настоящего экскурса, династия эта происходит от Кара-Чуры (Чулохэу), внук которого, сын правителя Пейкенда — Иль-Арсланд-Тегина, Нили-каган, является первым западным каганом этой линии. Следовательно, по существу, можно для этого периода говорить фактически о трех враждующих между собой тюркских каганатах, пока власть в западном каганате не объединяется в руках внука Дату Шегуя (613 г.).

246 К. Маркс и Ф. Энгельс. Соч., т. IV, стр. 12 — 13.

247 Ф. Энгельс. Диалектика природы. Соч., т. IV, стр. 450.