[269] XXVI.

Прибытие туркестанцев, встреча генерала фон-Кауфмана и его условия —Последния действия генерала Веревкина —Свита главнаго начальника экпедиции и его торжественное вступление в Хиву. — Обращение к войскам и к депутации. — Телеграмма Государю — Достопримечательности Хивы

Нужно ли говорить, что, надолго прикованный к постели, я не только не мог быть непосредственным свидетелем дальнейших эпизодов нашей экспедиции, но пролежав с лишним два месяца в разстоянии ружейнаго выстрела от ограды Хивы, мне даже не пришлось быть в этом городе и лично познакомиться с его достопримечательностями. Тем не менее, полагаю не лишним хоть бегло коснуться происходившаго в городе и в оазисе за время моего тоскливаго лежания.

28 мая, когда кавказцы и оренбуржцы бились под стенами Хивы, главный начальнык экспедиции, генерал-адъютант фон-Кауфман, вместе с [270] туркестанскими войсками, прибыл к селению Янги-арык и, расположившись здесь, в 20 верстах от столицы ханства, просил запиской генерала Веревкина соединиться с ним на следующий день, около 8 часов утра, на берегу канала Палван-ата, верстах в шести от города.

Веревкин не мог исполнить это требование: он и сам был ранен, да и перевозка других раненых представила бы большия затруднения. Поэтому на встречу туркестанцам он отправил на другой день рано утром из обоих отрядов 2 роты, 4 сотни и 2 конных орудия с полковниками Ломакиным и Саранчовым. Колонна эта соединилась с туркестанским отрядом около моста Сари-кепри, верстах в двух от города.

Еще ранее и несколько дальше от города, Кауфман был встречен депутациею Хивинцев, с которою явились также вновь избранный хан Атаджан-тюря и его престарелый дядя, Сеид-Омар. Последний обнажил голову перед генералом и с большим волнением в голосе произнес несколько приветственных фраз, на которыя Кауфман ответил требованием безусловной покорности.

— Только в нем, добавил генерал,—вы можете обрести спасение города, населения и имущества. Извольте поэтому немедленно раскрыть Хазараспския ворота, через которыя я желаю вступить в город, свезти к ним все ваши орудия и очистить путь к дворцу хана. Даю два часа времени на это.

[271] Люди Атаджана поскакали в город, чтобы исполнить эти требования, а наступающие войска, остановившись в виду города, ожидали истечения назначеннаго срока, как вдруг со стороны лагеря Кавказцев послышалась целая канонада. Наши орудия пробивали в это время брешь в ограде, через которую около 11 часов утра и ворвалась в город часть Кавказцев со Скобелевым.

Полагая, что быть может канонада вызвана враждебными действиями неугомонных Туркмен, Кауфман послал узнать об этом в городе и в оренбургский лагерь и получил от Веревкина такое разъяснение:

«В Хиве две партии: мирная и враждебная. Последняя ни чьей власти не признает и делала в городе всякия безчинства. Чтобы разогнать ее и иметь хотя какую-нибудь гарантию против вероломства жителей, я приказал овладеть с боя одними из городских ворот (Шах-абадскими), что и исполнено. Войска, взявшия ворота, заняли оборонительную позицию около них, где и будут ожидать приказания в-пр-ства».

Мотивированное таким образом занятие Шах-абадских ворот, у нас объясняют желанием Веревкина закрепить этим фактом, что честь занятия столицы ханства, как и покорение всей населенной ея территории на 275-верстном протяжении от устья Аму-Дарьи, принадлежит вверенным ему отрядам, Кавказскому и Оренбургскому, а не Туркестанскому, [272] что было совершенно верно. Многие однако сомневались в необходимости такого действия.

Но как бы то ни было, получив записку Веревкина и извещение из города, что там уже исполнены все требования относительно ворот и орудий, генерал Кауфман вступил в Хиву весьма торжественно. Колонна, предназначенная для этого, состояла из частей всех трех отрядов (9 рот, 7 сотен и 8 орудий.) и двинулась с музыкой Апшеронцев и с развернутыми знаменами. В огромной свите генерала, простиравшейся до 300 всадников, следовали Великий Князь Николай Константинович, герцог Лейхтенбергский Евгений Максимилианович, генералы Головачев, Троцкий, Пистолькорс и Бордовский посланник при Японском дворе Струве, медицинский инспектор Суворов, американский корреспондент Мак-Гахан, уполномоченные «Краснаго Креста», множество адъютантов и чиновннков, офицеры всех родов оружия, представители Бухарскаго эмира и Коканскаго хана с своими свитами, депутация Хивы с молодым Атаджаном во главе и наконец казаки конвойной сотни и масса всяких переводчиков и джигитов в своих разнохарактерных, ярких костюмах. В сопровождении этой блестящей массы всадников, в которой развевались цветные значки разных отрядных и других начальников, генерал Кауфман вступил в Хазараспския ворота, у которых уже были выставлены все [273] снятыя со стен орудия и где ожидали его старик Сеид-Омар с обнаженной головой и за ним громадная толпа горожан, сельскаго люда, пригнаннаго сюда для обороны города и пленных персов. Все это и особенно персы, видевшие в солдатах своих избавителей от тяжелой неволи, громко приветствовали войска…

Торжественное шествие продолжалось затем чеерез город к цитадели, по единственной, наскоро расчищенной улице, по сторонам которой все переулки и площади все еще были забарикадированы тысячами арб, нагруженных разным скарбом; на них же ютились массы женщин и детей,—семьи сельчан, пригнанных со всех окрестностей для обороны столицы.

Вступив в цитадель, войска остановились на площади перед дворцом хана. Здесь генерал Кауфман объехал их и, остановившись затем в средине карре, произнес громко и внятно:

— Братцы! Презирая неимоверныя трудности с героическим самоотвержением, вы блистательно исполнили волю нашего возлюбленнаго Царя-Батюшки. Цель наша достигнута: мы—в стенах Хивы. Поздравляю вас с этим молодецким подвигом, с победой, и именем Государя Императора благодарю за ваши труды и славную службу дорогому отечеству!

Ответом на это было, говорят, столь оглушительное «ура!» что толпы Хивинцев, теснившияся за войсками и не ожидавшия такого взрыва, в первую минуту шарахнулись в стороны…

[274] После этого Кауфман вошел во дворец, который уже занимала одна из наших рот и где его ожидали депутации от города и окрестнаго населения, и, поднявшись на одну из его галлерей,—где стояло какое-то подобие трона, сидя на котором хан чинил обыкновенно свой суд,—обратился к присутствующим туземцам с такими словами:

— Ведайте сами и передайте всем, что теперь вражда наша кончена и что отныне вы встретите в нас только своих покровителей. Пусть народ пребывает в полном спокойствии и обратится к своим мирным занятиям: войска великаго Ак-Падишаха (Белаго Царя.) не только сами не обидят никого, но и никому не даедут их в обиду, пока мы находимся в пределах ханства. За это я вам ручаюсь. Но помните и передайте также и то, что не будет никакой пощады тем, которые в точности не исполнят моих приказаний и последуют наущениям людей безразсудных и зловредных. Ваше благополучие, следовательно, будет зависеть от вашего благоразумия и покорности.

Войска после этого остались в цитадели, а Кауфман выхал из города в сопровождении своей конвойной сотни и посетил лагери Кавказцев и Оренбуржцев, где также поздравлял и благодарил все части. После этого он навестил генерала Веревкина, а затем и нас, раненых офицеров. В моей [275] кибитке он провел с четверть часа, усевшись на единственный складной табурет и весьма любезно разспрашивал о состоянии моих ран и о деле, в котором они были получены. Второму посетителю, вошедшему в мое жилище вместе с генералом, сесть было не на что и он прослушал мой разсказ стоя. Между тем оказалось, что это был Великий Князь Николай Константинович, котораго походный загар изменил в такой степени, что я не узнал его и принял, по погонам, за капитана генеральнаго штаба из обыкновенных смертных. Его Высочество, как и герцог Лейхтенбергский, посещали нас, раненых, и впоследствии.

В тот же день вечером генерал Кауфман отправил с двумя джигитами в Ташкент, для передачи в Петербург, телеграмму такого содержания:

«Войска Оренбургскаго, Кавказскаго и Туркестанскаго отрядов, мужественно и честно одолев неимоверныя трудности, поставляемыя природою на тысячеверстных пространствах, которыя каждому из них пришлось совершить, храбро и молодецки отразили все попытки неприятеля заградить им путь к цели движения, к городу Хиве, и разбив на всех пунктах туркменския и хивинския скопища, торжественно вошли и заняли 29 сего мая павшую пред ними столицу ханства. 30 мая, в годовщину рождения императора Петра I, в войсках отслужено молебествие за здравие Вашего Императорскаго Величества и панихида за упокой Петра I и подвижников, [276] убиенных в войне с Хивою. Хан Хивинский, не выждав ответа от меня на предложение его полной покорности и сдачи себя и ханства, увлеченный воинственною партиею, бежал из города и скрывается ныне в среде юмудов, неизвестно в какой именно местности. Войска Вашего Императорскаго Величества бодры, веселы, здоровы».

Так завершился день падения Хивы. Чувствую, что здесь было бы уместно более или менее обстоятельное описание своеобразных достопримечательностей этого издревле невольничьяго рынка Средней Азии. Но, как я уже говорил, мне, к сожалению, не пришлось видеть Хиву и могу поэтому поделиться только теми скудными сведениями о ней, которыя я собирал лежа на носилках…

Столица древняго Ховаразма не такой в сущности значительный и многолюдный город, как это можно было думать, судя по протяжению его внешеней ограды. Она простирается до семи верст, имеет грушевидное очертание и по своей профили довольно внушительна, если хотите, но только для противника, не имеющаго артиллерии. Она представляет глинобитную, чрезвычайно массивную зубчатую стену, имеющую 5 сажень высоты, прорезанную густо расположенными бойницами и через каждыя 20 сажень полукруглыми башнями. Вдоль всей ограды тянется ров, которым большею частью служат весьма значительные ирригационные каналы. Ворот одиннадцать и по сторонам каждых из них—две высокия башни. Но [277]  внутреннее пространство, охваченное этой оградой и представляющее гладкую равнину, только на половину занято постройками 25 тысячнаго населения города; остальное — обширные пустыри среди нескольких больших садов и кладбищ. В центре города, по восточному обыкновению, расположен так называемый арк или цитадель. Он представляет правильный четыреугольник в 200 и 300 сажень по сторонам, тесно застроенный и обнесенный оградою еще более высокой, чем внешняя, но с такой же массой башень, между которыми особенно выделяются своими размерами четыре угловыя. В арке расположен ханский дворец,—обширное кирпичное здание с несколькими дворами, в архитектурном отношении не представляющее ничего особеннаго. То же самое можно сказать о мечетях и медресе, разбросанных в городе и в цитадели, об обширном караван-сарае из жженаго кирпича и о крытом базаре. Затем, все остальныя постройки города и его арка представляют в общем невообразимый лабиринт глинобитных сакель, обращенных внутрь своими фасадами и тесно скученных по сторонам кривых и узких улиц. По городу проходит и разветвляется в нем многоводный канал Палван-ата. Вообще, воды и зелени масса как в самой Хиве, так и в ея окрестностях.

Таков в общих чертах «Ховарезм—цветущая столица от века», как гласит надпись на одной из хивинских пушек, отбитых Кавказцами 28 мая.

[278] XXVII.

Размещение отрядов и первые дни под Хивою. — Возвращение хана, уничтожение рабства и судьба освобожденных. — Две тревоги. — Иомутский поход и дело близь Чандыра. — Слухи, толки, военный совет и движение всех отрядов к Иомутам.

Через день после занятия Хивы последовал приказ о новом размещении всех отрядов. Кауфман с своим штабом и с Туркестанцами расположился в двух верстах от города, Оренбуржцы— на разстоянии одной версты, а Кавказцы—возле самаго города, против Шах-абадских ворот. Наша пехота и артиллерия разместились здесь, в обширном саду дяди хана, старика Сеид-Омара, куда перенесли и нас, раненых, а кавалерия заняла ближайшия сакли, брошенныя жителями.

Первые дни нашего пребывания под Хивой были днями всеобщаго оживления и радости.

Недавние еще труды и лишения как-то сразу и безследно отошли у всех в область точно далекаго прошлаго, и бодрость, здоровье и беззаботное довольство собой, казалось, брызжет из каждой пары тех [279] самых глаз, в которых еще вчера можно было прочесть и физическое и нравственное утомление. Люди словно переродились и выросли в собственном мнении. И понятно: всякий сознавал, что участвовал в тяжелом, но блистательном походе; что преодолел пустыню, являющуюся наиболее грозною из всех преград встречаемых войсками; что представлял собою единицу в той, в сущности, горсти людей, на долю которой выпала честь оказать некоторую услугу России, сломив сопротивление и приведя к покорности врага многочисленнаго и гордаго недоступностью своего притона; наконец, всякий видел в перспективе награды совершенно не обычныя: было уже приказано представить офицеров к двум наградам, а участников так называемаго Туркменскаго похода, о котором речь впереди, — еще и к третьей.

Настроение, словом, было самое радужное и дни большинства проходили в посещении соседних лагерей, или в поездках в Хиву, где покупали, на память о походе, местные ковры, оружие, посуду и разныя безделушки. Хивинцы с этим же оригинальным товаром на первых порах просто наводняли наш лагерь, и, к чести их будь сказано, оказывались торговцами весьма добросовстными. По вечерам гремели музыка и песни, устраивались пикники с туземным оркестром и с плясками так называемых бачей и т. д. Но все это продолжалось недолго. С приближением средины лета немилосердное [280] солнце давало себя чувствовать все более и более. Целыя тучи мошек над арыками и нестерпимый жар днем и ночью приковали офицеров к их немудрым жилищам и вскоре бивачная жизнь вступила в колею довольно тоскливую…

В первых числах июня в Хиву возвратился ея законный повелитель, бежавший 28 мая к Туркеменам, Сеид-Мухаммед-Рахим или, как народ его называет, Мадраим-хан. Он явился к генералу Кауфману с повинною и был утвержден им в достоинстве, хана. На другой день он присутствовал на параде всех отрядов.

— Как вам нравятся наши войска? обратился к нему генерал.

— Они напоминают мне камень, отвечал хан, — тогда как мое войско представляет собою только хрупкое стекло…

Для управления страною до возвращения наших отрядов, при хане учрежден совет из трех русских штаб-офицеров, и ему объявлено, что вступая во власть, он прежде всего должен провозгласить об уничтожении навсегда рабства в его предлах, что и было исполнено…

Говорят, что число рабов или пленных Персов, разновременно запроданных сюда Туркменами, простиралось в оазисе до 40 тысяч. Цифра эта, быть может, и преувеличена; но их, во всяком случае, должно было быть не менее 20 или 25 тысяч, так как в одном только 1861 году персидский отряд [281] принца Султан-Мурада, при его движении на Мерв, оставил в руках местных текинцев не менее 20 тысяч своих воинов, и главная их масса была продана в Хиву. Как бы то ни было, но вслед за объявлением свободы, Персы начали соединяться в большия партии для совместнаго возвращения на родину. Две такия партии, в 700—800 душ каждая, уже двинулись из оазиса и вступили в пустыню, где, как говорят, были поголовно вырезаны бежавшими из Хивы Туркменами… В виду таких слухов, несчастные Персы уже не спешат на родину, а сосредоточиваются возле нашего отряда,—где число их уже простирается почти до полуторы тысячи мужчин, женщин и детей,—чтобы следовать до берега Каспия при обратном движении Кавказцев…

Соседство этого персидскаго табора иногда разнообразило монотонную жизнь нашего отряда самым неожиданным образом. Так, однажды, в тихую ночь, спустя несколько часов после того, как погасли бивачные огни и все вокруг уже погрузилось в глубокий сон, вдруг из-за садовой ограды послышались страшные крики… где-то грянул выстрел, за ним другой… задребезжал сигнальный рожок, за которым вскоре залились и другие в разных концах сада… Тревога!

«Что за дьявол… неужели нападение!» — подумал я, разбуженный этим шумом, торопливо зажигая свечу и выхватывая револьвер из-под подушки.

[282] Между тем всполошился весь лагерь. «Вставать, живее!… Беги к орудиям!… Девятая рота!» несутся отрывочные крики с одного конца сада; «в ружье!.. что такое?!.. Седлай скорее, скотина!..» раздается на другом. Шум и беготня усиливаются, и через несколько минут между деревьями уже начали выростать и обрисовываться при лунном свете белыя стены выстраивавшихся рот.

Шум затих, наступило грозное, как перед бурею, молчание, и, чтобы оно разразилось вокруг целым адом кромешным, недоставало только одного магическаго слова «пли!» Вот, вот, казалось, оно раздастся, и в этом ожидании я уже чувствовал всю неприятность своего одиночества, так как соседи мои, штабные, уже побежали к ротам. В это время, точно угадав мои мысли, ко мне в кибитку влетел бледный и взволнованный наш доктор.

— Вы слышали… тревога, произнес он почти растерянно.

— Как не слышать… Скажите, что такое?

— Не знаю… вероятно, Туркмены. Уже несколько дней носились слухи об их намерении напасть…

Тревога, как вскоре выяснилось, была принята и соседними отрядами, но оказалась фальшивою. Пока доктор и я перекидывались словами, штабные начали возвращаться и сообщили нам ея романическую, против всякаго ожидания, причину: один из наших ловеласов, после некотораго возлияния, прельстился [283] чарами какой-то феи из персидскаго табора, и, как подобает сыну Марса, пустил в ход силу, чтобы оттащить ее… Персы взбудоражились и подняли крик. Стоявшее вблизи стадо верблюдов шарахнулось в сторону лагеря. Озадаченные часовые дали по ним один и другой выстрел, а горнист, с просонья, затянул тревогу и… пошла потеха! Но Зевс-громовержец не покарал однако виновника этой проделки, вероятно, в виду заступничества трех таких сильных Олимпа, как Венера, Марс и Бахус…

Несколько дней спустя после этого, мы имели еще одно такое развлечение, но на этот раз без романической подкладки. Выстрелы и новая ночная тревога были вызваны какой-то ссорой между персами и джигитами…

Наступил затем период полнаго затишья под Хивой; потянулись дни однообразные и скучные, и во всех заговорило желание поскорее вернуться в Россию. Это и удалось некоторым. Еще в средине июня выехали из отряда Великий Князь Николай Константинович и генерал Веревкин с несколькими офицерами. О возвращении же отрядов пока не могло быть и речи, так как обратное их движение предстоит по тем же пустыням, безусловно непроходимым во время летняго жара. Да и кроме того, в конце июня, неожиданно для всех, создался у нас, так называемый, Иомутский или Туркменский поход, к которому я и обращаюсь теперь.

[284] В числе разных мероприятий относительно населения Хивинскаго оазиса генерал Кауфман нашел необходимым наказать своевольное племя Туркемен—Иомутов, которые не только упорно сопротивлялись нашему оружию до самаго занятия столицы ханства, но и после этого, удалившись в свои пределы, не выказали никакого желания изъявить покорность, не смотря на пример, поданный им в этом отношении их соплеменниками Чоудурами, Узбеками, Каракалпаками и другими. С этою целью от Иомутов была потребована, к известному сроку, контрибуция в 300 тысяч рублей, которую они не пожелали внести. Тогда, для понуждения их, в начале июля был отправлен, под начальством генерала Головачева, отряд из 8 рот туркестанских стрелков, 4 Семиреченских и 2 Кавказских сотен, при 6 орудиях и 2 митральезах. На угрозу Головачова, что прибегнет к оружию, если контрибуция не будет внесена немедленно, Иомуты возразили лаконически: «Драться не хотим, платить не можем». Тогда отряд начал жечь их кишлаки и отбирать стада и имущество…

В ответ на это, Иомуты собрались и, 13 июля, напали на Русский отряд, стоявший близ Чандыра, но были отбиты. Как разсказывают, эта неудача возбудила в них только жажду мести и еще большую энергию. Через день, 15 июля, они возобновили свое нападение при следующих обстоятельствах:

Разсветало. Убрав свои аванпосты, отряд [285] Головачова снимался с лагеря, чтобы двинуться в кочевья Иомутов. Обычная перед выступлением возня была еще в полном разгаре и только кавалерия, назначенная в авангард, начала вытягиваться на дорогу. Но не успели головныя сотни продвинуться и на полверсты, как вдруг увидели перед собой густыя облака пыли, несущияся на них подобно степному урагану. В то же мгновение воздух огласился неистовыми криками многих тысяч людей, земля загудела от топота и под облаками пыли зачернели громадныя массы Туркмен, мчавшихся на казаков во всю прыть. Не успели последние опомниться, как уже был изрублен один из офицеров. Еще несколько мгновений… и сотни должны быть неминуемо раздавлены этой страшной лавиной, состоявшей, как уверяют, почти из 10 тысяч всадников, за спинами которых сидело еще около 6 тысяч пешаго люда. Но сотни повернули вовремя и поскакали в лагерь; на их плечах туда же влетели и Туркмены. Быстро ссадив с коней свою пехоту, они принялись рубить, прежде чем успели взяться за оружие наши роты, озадаченныя скачущими обратно казаками. Но замешательство длилось не долго… Со всех сторон загремели учащенные залпы стрелков, посыпалась картечь, затрещали митральезы, и ошеломленные степняки хлынули назад быстрее прежняго, оставив на месте груды своих тел и павших коней…

Туркмены почти не стреляли в этот раз, и благодаря этому, лихой налет их, окончившийся [286] короткой свалкой, не причинил отряду больших потерь. «Но эти пять или десять минут были поистине адскими», говорили участники, что, впрочем, видно и из того, что сам Головачов и начальник его штаба, Фриде, были ранены холодным оружием в средине лагеря. Там же один из Туркмен налетел с поднятой саблей на герцога Лейхтенбергскаго, но случившийся вблизи офицер предупредил его выстрелом из револьвера и уложил смельчака на месте…

До средины июля дела наши в ханстве, казалось, идут как нельзя лучше. Но вот, точно в воздухе запахло вдруг каким-то неблагополучием… Еще до получения известия о Чандырском деле, у нас разнесся слух, что с Головачовым прерваны сообщения, и что его, менее чем двухтысячный отряд, окружен 30 тысячами Иомутов, поклявшихся погибнуть или истребить Русских. Говорили также, что смелое поведение Туркмен уже вызвало и в Хиве какое-то брожение, которое, в виду нашей малочисленности, легко может отразиться на настроении всего ханства. Известия из отряда действительно прекратились как-то сразу, и при этом хан сообщил Кауфману, что все пространство между Хивой и кочевьями Иомутов наводнено шайками этих Туркмен, которые перехватывают и убивают Русских нарочных. Все это повело к тому, что приказано было усилить караулы и вообще соблюдать крайнюю осторожность. В отрядах же пошли толки.

[287]— Дай Бог, приходилось слышать,—чтобы этот туркменский поход не оказался крупной ошибкой… Россия не нуждается в каких-то иомутских 300 тысячах, чтобы из-за них утомлять и раздроблять, и без того не сильные, наши отряды. Да, наконец, и собрать эту грошевую контрибуцию с полуголоднаго населения, если она уже необходима, едва ли не благоразумнее было бы путем мирнаго и ласковаго обращения с туркменскими старшинами. А то, не дай Бог, но ведь при энергичном сопротивлении на которое, как говорят, способны эти Иомуты, мы можем потерять сотню-другую людей… из-за чего? Стоит ли свеч эта игра?…

Я не берусь судить, на сколько было правды в подобных философствованиях… Кончилось тем, что главный начальник экспедиции собрал военный совет, который и решил идти всем на соединение с Головачовым, а под Хивой оставить только раененых, больных и слабых, под небольшим прикрытием…

Это было тяжелое для всех решение, и на остающихся оно произвело удручающее действие. Но поступить иначе нельзя было… Утром 15 июля Кауфман, с отрядами Кавказским и Туркестанским, оставил Хиву и двинулся в сторону Ильяллы, куда еще ранее выступили Оренбуржцы. В то же время нас перенесли в один из садов Туркестанскаго лагеря, где сосредоточилась, под начальством подполковника Буемскаго, вся наша, как говорили, «брошенная команда».

[288] XXVIII.

Положение оставшихся под Хивой. — Послы Бухарский и Коканский. — Свидание с Хивинским ханом. — Письма Кауфмана и возвращение отрядов в Хиву.

Дни, проведенные нами под Хивой до возвращения отрядов из Иомутскаго похода, едва ли когда-либо изгладятся из нашей памяти. Мы, небольшая горсть больных и раненых, представляли в это время обреченных на жертву. Отряды ушли и точно канули в воду: в первое время об них не было никаких известий. Из Хивы, между тем, доносились упорные слухи о враждебном настроении его населения, и туда никто не решался ездить, за исключением джигитов, которые то-и-дело возвращались с известием, что Хивинцы на базаре уже начали коситься даже на них и почти не скрывают своего намерения напасть и вырезать нас. И мы этого ждали днем и ночью, в течение трех недель, имея только 200 штыков и две пушки в то время, когда протяжение нашей садовой ограды требовало для своей обороны по [289] крайней мере несколько баталионов, а Хивинцы могли нагрянуть на нас в числе не менее 10 тысяч… Не трудно понять, каковы были при этом наши затаенныя чувства… Говорю — затаенныя потому, что все старались казаться спокойными, но на самом деле всех томило пассивное состояние при страшном напряжении нервов, неизвестность и ожидание… «Хотя бы скорее напали эти халатники!» — иногда вырывалось у некоторых. Но это был, конечно, не вопль отчаяния, а понятная жажда выяснения опасности, желание, если она уже неизбежна, стать лицом к лицу с нею, не расходуясь физически и нравственно на безплодный анализ, разрушительному действию котораго не поддаются только исключительныя или закаленныя натуры…

Но всему бывает конец… И наше возбужденное состояние постепенно сменилось каким-то фаталистическим равнодушием, а там, с прояснением политическаго горизонта в оазисе, отлегли в область прошлаго и все тревоги.

Известие о падении Хивы произвело, оказывается, глубокое впечатление на всю Среднюю Азию. Как первое последствие этого, в наш лагерь прибыл и расположился здесь, в ожидании Кауфмана, новый посол Бухарскаго эмира, Мирахур Исамеддин. Двойная его миссия заключалась в принесении «Ярым-Падышаху» поздравления с победой от имени своего повелителя и в доставлении, в качестве его дружественнаго подарка, скрывавшагося в Бухаре Киргиза Утатилау,—того изверга, если помните, который был [290] главным виновником вероломнаго избиения, около Кунграда, одиннадцати наших моряков, и который будет, конечно, повешен. С таким же поручением, но без живого подарка, явился вскоре и другой посол,— от хана Коканскаго. Появление этих господ, с их пестрыми и многочисленными свитами, внесло некоторое оживление в монотонную жизнь нашего лагеря.

Маленькое разнообразие представил также приезд к нам Хивинскаго хана… «Государь Ховарезма» возбуждал, конечно, всеобщее любопытство. Но после своего возвращения из бегства, он жил в Хиве почти затворником, оставляя свой дворец только для редких посещений «Ярым-Падышаха». Его и видели только во время этих проездов, а многим не представлялся даже и такой случай. Поэтому, как только стало известно, что приехал хан, все наши устремились в центр сада, где на открытой террасе, в тени громаднаго караагача, Буемский принимал этого интереснаго гостя. Для меня лично это был единственный случай взглянуть на побежденнаго нашего противника, и вот я — тоже на террасе, куда перенесен на походном кресле.

Сеид-Мухаммед-Рахим-хан — молодой челоеек, лет двадцати семи или восьми, средняго роста и сложения. По типу, складу и всей вообще внешности, это — самый ординарный, несколько сутуловатый и неуклюжий Узбек, в котором хана я узнал только потому, что он сидел отдельно на складном стуле, тогда как вся его свита,—состоявшая из довольно [291] пожилых сановников ханства, как диван-беги, закаатчи, мехтер (Диван беги,—нечто в роде министра внутренних дел, закаатчи— главный сборщик податей, мехтер—шталмейстер.) и другие,—группировались прямо на полу и несколько позади хана. Скромный его костюм также не представлял ничего особеннаго: большая черная шапка из мерлушки, полосатый шелковый халат, поверх котораго надет еще другой из голубого сукна и, наконец, огромные сапоги из толстой верблюжьей замши. Никакого оружия, никаких украшений. Лицо смуглое и несколько скуластое, с довольно правильным носом, окаймлено жидкой черной бородкой с едва пробившимися усиками над толстыми чувственными губами. Маленькие безстрастные глаза хана не лишены проницательности. Но вся физиономия выражала какую-то усталость, или апатию, и невольно наталкивала на мысль, что, по всей вероятности, этот деспот произносит с таким же невозмутимым спокойствием фразу «перерезать ему горло», с каким он несколько раз обращался к своей прислуге с лаконическим приказанием: «чилим» (Чилим—аппарат для куренья, в роде кальяна.).

Буемский представил меня хану как адъютанта «брата Ак-Падишаха» и офицера-мусульманина. В устах переводчика слово «адъютант» превратилось в «помощника» и, вероятно, благодаря этой ошибки, я привлек на себя особое внимание хана, относившагося вообще довольно безучастно…

[292]— С которыми из войск вы прибыли сюда? спросил меня хан после двух-трех вопросов о моей стране и племени.

— С теми, которыя шли со стороны Бахри-Хазара (Бахри-Хазаром или морем Хазарским до сего времени называют в Средней Азии Каспий.), по Уст-Юрту.

— Эти войска пробрались к нам более неожиданно, чем все другия, заметил хан.—Я был уверен, что Русские не пройдут через Уст-Юрт. Когда же это случилось и ваш отряд соединился около Кунграда с Оренбургским, я лишился 12 тысяч хорошо вооруженных и храбрых киргиз-кайсакских всадников: они дали мне слово драться, но не сдержали его в виду соединения двух отрядов. Не будь этого, продолжал он, слегка улыбаясь,— быть может, мне удалось бы не впустить вас сюда или не выпустить… хотя трудно бороться с таким устроенным войском, да еще с таким оружием. Ваше войско—камень, а мое—стекло.

«И стреляет со стеклом», чуть не вставил я, вспомнив хивинския пули, но ограничился вопросом:

— Вероятно Иомуты думают иначе о русских войсках, если решились на борьбу с ними?

— Иомуты ничего не думают, отвечал хан,— это народ очень храбрый, но безразсудный.

Остальная беседа с ханом не представила ничего выдающегося. Он сообщил в заключение, что, [293] по последним известиям, Иомуты удалились в степь, а затем удалился и сам.

О положении дел в отрядах мы узнавали только из следующих шести записок, которыя разновременно были присланы генералом Кауфманом на имя Буемскаго:

«16 июля 1873 г. 9 ч. вечера. Ночлег у Хазавата, на правом берегу арыка.

Идем благополучно. Сегодня сделали 30 слишком верст. Слухов из отряда генерала Головачова в нашу пользу много. Донесения нет. Завтра идем дальше; ночевать будем на половине дороги к Змукширу. Что у вас делается? Пишите. Ген.-адютант фон-Кауфман 1-й».

«17 июля 73 г. 7 ч. утра, на переходе от Хазавата, в 5 верстах от ночлега.

Сейчас получил донесение от ген. Головачова. Утром, 15 июля, Туркмены, в огромном числе конных и пеших, напали на отряд его, готовившийся выступить к их кочевьям. Неприятель отбит с огромной потерей. Это уже второе такое дело, после котораго едва ли они опомнятся.

Саранчов (Вступил в командование Оренбургским отрядом после отъезда ген. Веревкина.) в 6 верстах от Головачова. Я иду, может быть поспею, если Туркмены не убегут в пески. Головачов ранен саблей в руку, Фриде— в голову. Кауфман 1-й».

[294]«18 июля 73 г. Змукшир, 8 ч. вечера.

Отряд идет благополучно. Погода свежая и даже сырая. Завтра — в Ильяллы. Получил донесение ген. Головачова от 17-го. Туркмены признали себя разбитыми. Кавалерия наша настигла Иомутов отделения Ушак; отбила весь скот и все имущество; множество трупов оставлено на месте. Иомуты остались одни; прочие роды, — по разсказам нескольких человек, возвратившихся в Змукшир, — убрались на свои места.

Оренбургский отряд вошел в связь с отрядом ген. Головачова и оба стоят невдалеке друг от друга. Кауфман 1-й».

«20 июля 73 г. Бивуак близ Ильяллы.

Я вчера прибыл благополучно в Ильяллы, около котораго нашел расположенными в лагерях оба отряда: ген.-м. Головачова и Оренбургский. Оба отряда в благополучном состоянии.

Иомуты и вообще Туркмены признали себя окончательно пораженными. Отделения Иомутов в панике разбрелись в разныя стороны в пески, но куда именно — точных сведений я не имею. Остальные роды Туркмен разошлись по своим местам; я потребовал к себе их старшин и сегодня объявлю им мою волю. Письмо такого же содержания я вместе с сим пишу хану. Все ли у вас благополучно? Будьте [295] покойны и, главное, здоровы. Ген.-адют. фон-Кауфман 1-й».

«22 июля 73 г. Лагерь у Иляллы.

Здесь все благополучно. Вчера объявил Туркменам всех родов, кроме Иомутов, которые разбежались после разгрома, уплату контрибуции, половину деньгами, половину верблюдами. Старшины обещались уплатить в назначенный им 12 дневный срок с сего числа.

Чтобы следить за ходом этого дела и на всякий случай, я остаюсь на несколько еще дней здесь. Пишите каждый день о том, что у вас делается. Будьте здоровы.

Оренбургский отряд сегодня выступил в Кызыл-такир, в 23 верстах отсюда, где и будет стоять во время взноса контрибуции. Прочия войска остаются пока в Ильяллы. Скажите Атаджану, что, быть может, дня через три или четыре, я ему разрешу ехать (Как уже было говорено, после бегства Мадраима Хивинцы провозгласили ханом его брата, Атаджана. Это обстоятельство еше более усилило вражду к нему возвратившагося впоследствии хана. Опасаясь ея последствий после ухода Русских, Атаджан просил Кауфмана разрешить ему отправиться в Мекку.). Ген.-адют. фон-Кауфман 1-й».

«26 июля 73 г. Лагерь у Ильяллы 10 ч. вечера.

Здесь все благополучно. Сбор пени, хотя и медленно, но идет. Завтра кончается 6-ти дневный срок, в который назначен взнос первой половины [296] денежной пени. Я не остановился еще на решении, к каким прибегну мерам взыскания, если таковая не будет вся представлена. Слухи о том, что Иомуты очень пострадали от действий отряда ген.-м. Головачова, постоянно подтверждаются. Ген.-адют. фон-Кауфман 1-й».

Затем, известий уже не было почти две недели, но прошел слух, что войска возвращаются в Хиву, собрав с Иомутов, взамен контрибуционных денег, все, что только было возможно, начиная от верблюдов, и кончая серебряными слитками из женских уборов… И действительно, в полдень 6 августа прибыли отряды Кавказский и Туркестанский, и в сад наш вступил генерал Кауфман с своей огромной свитой, в которой среди массы белых кителей резко выделялась неуклюжая фигура Хивинскаго хана, в ярко-зеленом атласном халате… Раздались песни, загремела музыка и общей радости не было конца…

Под вечер нас посетил Кауфман. Мы поздравили его с Георгием 2-й степени, а он, в свою очередь, порадовал нас известием, что через три дня тронемся, наконец, обратно в Россию, куда Оренбуржцы уже двинулись прямо из Змукшира…

[297] XXIX.

Мирный договор, новое политическое положение ханства и обратное выступление войск.— Головачов и Кауфман. — Неделя на каюках и заложение Петро-Александровска. — Финал.

Какими политическими или иными соображениями руководилось наше правительство в своем отношении к покоренной нами стране,—мне не приходилось слышать. Но говорили, что генерал Кауфман имеет повеление не присоединять Хивинское ханство, а только поставить его в вассальныя отношения к России. В этих видах он заключил с ханом договор, по которому последний является отныне безусловным исполнителем всех требований России; обязан выплатить ей в течении десяти лет военную контрибуцию в два миллиона рублей, и, наконец, уступить ей дельту Аму и все свои владения на правом берегу этой реки, часть которых будет передана Бухаре, в вознаграждение услуг, оказанных эмиром в течение настоящаго похода.

За этим договором, завершившим дела наши в ханстве, последовал приказ о выступлении отрядов в свои округа, за исключением больных и [298] раненых, которые не могли следовать при войсках и были предназначены поэтому к отправлению на лодках по Аму-Дарье до Аральскаго моря и далее, на пароходе, в Казалинск. В эту категорию из Кавказскаго отряда были выделены 14 нижних чинов и три офицера, вместе со мною. Приказ о выступлении вызвал положительный энтузиазм в войсках и его не разделяли только мы: тяжело было разставаться со своим отрядом, да и завидно, что товарищи будут дома, пройдя только тысячу верст до Каспия, тогда как мы должны проехать для этого, кружным нутем через Оренбург и Астрахань; без малаго пять тысяч… Но нет худа без добра: мы избегнем за то вторичную прогулку по пустыне Уст-Юрта и совершим путешествие по новым незнакомым местам…

Наступило, наконец, давно желанное утро 9 августа, дня нашей разлуки с Хивою. Кавказский отряд выстроился в саду для напутственнаго молебствия и потянулся затем с песнями мимо моей кибитки. День был сырой и пасмурный, но все лица сияли. Помимо радости понятной, люди видимо потешались и своим оригинальным видом: все были в белых французских кепи с назатыльниками и… в полосатых хивинских халатах, купленных для всего отряда в виду осенних холодов на Уст-Юрте и взамен полушубков.

В тот же день, около полудня, нас перенесли к берегу Палван-ата, громаднаго канала, проведеннаго из Аму-Дарьи и снабжающаго водою Хиву и [299] ея окрестности. Здесь была собрана целая флотилия больших хивинских каюков, в которых почти до вечера то устанавливали артиллерийский парк и разныя казенныя тяжести, то размещали с лишним 200 человек самаго пестраго военнаго люда, но большею частью больных и раненых. На обоих берегах канала толпились, кроме того, сотни хивинских бурлаков, которые должны потянуть наши лодки на лямках против течения.

Возня с этой посадкой окончилась только к вечеру, и тогда явился проститься с отъезжающими начальник Туркестанскаго отряда, генерал Головачов. Здесь я видел его первый раз. Это не старый еще человек, с длинными шелковистыми бакенбардами и с симпатичной вообще наружностью, украсившийся всего несколько дней перед тем Георгием на шее и прошедший свою военную школу на Кавказе, где до генеральскаго чина командовал Куринским полком и был одновременно начальником Ичкеринскаго округа. Простившись с своими Туркестанцами, он вошел и в наш кавказский каюк, где с видимым удовольствием вспоминал свою службу в Чечне и в горах Дагестана.

— Я так люблю этот край, говорил он,— что питаю совершенно родственное чувство ко всем Кавказцам, и буду, господа, весьма доволен, если вы мне позволите быть чем-нибудь вам полезным.

Едва мы успели поблагодаррить любезнаго генерала, как подошел другой старый кавказец, [300] ген.-адют. К. П. фон-Кауфман, командовавший тоже полком на передовом пункте Дагестана, в Аймаки, во время самаго разгара муридизма. Он обратился к нам с несколькими любезными вопросами о нашем снаряжении на предстоящий далекий путь, и простился затем в таких выражениях:

— Прощайте, господа, и не поминайте нас лихом! Кавказцам, если они даже забыли меня, и Кавказу, которому принадлежат лучшия воспоминания моей жизни, передайте мой сердечный привет. Счастливой дороги, с Богом!…

После этого напутствия последовал наконец сигнал к отплытию. Хивинские бурлаки пришли в движение и, вскоре, флотилия наша, медленно и безконечно-длинной вереницей, потянулась вверх по каналу…

Путешествие было в высшей степени оригинальное и представляло богатый материал для кисти художника. На протяжении всех семидесяти верст от Хивы до Аму-Дарьи оба берега Палван-ата утопали в роскошной зелени непрерывных садов, между которыми разбросаны отдельные кишлаки и целыя деревни, эффектно выделявшияся из общаго растительнаго фона. При появлении нашей флотилии все население этих аулов высыпало обыкновенно на самый берег, образуя собою самыя характерныя группы мужчин, женщин и детей… Палван-ата, как магистральный канал, разветвляется на своем пути на массу глубоких оросительных арыков; через них переброшены неуклюжие, но оригинальные мосты; возле [301] них то-и-дело ютятся то крошечныя мельницы, то скрипучия водоподъемныя сооружения, приводимыя в движение безконечным кружением верблюдов с завязанными глазами…

В этой обстановке мы подвигались целую неделю до Аму-Дарьи, останавливаясь на ночь возле аулов и днем, по несколько раз, для отдыха Хивинцев. Нас нередко задерживали, кроме того и разныя приключения.

— Стой, стой! раздаются вдруг неистовые крики среди медленно ползущих каюков. — Дур, дурун хоу!—ревом подхватывают со всех сторон Хивинцы. Пробуждается полусонный люд, млеющий под открытым солнцем. Останавливаемся. — Что случилось?!—Оказывается, что каюк сорвался с лямки и быстро пошел обратно по течению, кружась и ударяясь по пути о встречныя лодки… Бурлаки с целым гвалтом бегут сначала по берегу, не раздеваясь кидаются затем по горло в воду, вызывают общий смех на всех каюках, и, наконец, при помощи людей из прибрежнаго аула, бросившихся на перерез беглеца, ловят его и влекут обратно, отделавшись только двумя-тремя папахами, упавшими в суматохе в воду…

Но не всегда однако приключения обходились так дешево. Раз, на большой глубине, свалился в воду артиллерист и его вытащили полумертвым. В другой раз пошел на дно со всеми людьми сильно перегруженный каюк парка; людей спасли, а каюк остался на месте. Были остановки и более печальныя [302] вызванныя похоронами четырех солдат, умерших в течение нашего плавания по арыку. Это были, по словам сопровождавших нас врачей, прямыя жертвы постояннаго влияния сырости и громадной разницы в температуре дня и ночи, причин, которыя за то же время значительно ухудшили состояние больных и увеличили число их…

Последние три дня до выхода на Дарью, наша флотилия представляла еще более своеобразную картину. Дело в том, что Палван-ата из узкаго и глубокаго канала превращается в своих верховьях в быструю, широкую и крайне мелководную реку, но с фарватером по средине. Двигаясь по берегу, Хивинцы уже не могли тянуть здесь наши каюки. В них запрягли поэтому гуськом по пяти лошадей, выставленных по приказанию из Хивы, но которых хватило только на часть каюков; остальных потянули сами Хивинцы, человек по 12 каждую, идя по пояс в воде и оставшись в одних только бараньих шапках.

Эта оригинальная конная флотилия, сопровождаемая безпрерывными криками погонщиков и тем не менее двигавшаяся еще медленнее прежняго, потянулась на следующий день мимо города Хазараспа, расположеннаго несколько в стороне от арыка, а еще через день,—вышла на Дарью… Разставшись здесь с конями и Хивинцами, мы понеслись, наконец, по течению широкой и многоводной реки, раскинувшейся версты на три, и флотилия наша сразу разсеялась благодаря неумелости солдат, неожиданно попавших [303] в незнакомыя роли лоцманов и матросов: одних понесло вправо, другие врезались в камыши леваго берега, некоторые сели на мель… Приключения эти повторялись довольно часто, но к вечеру мы все же добрались до Ханки, небольшого городка, расположеннаго ровно в 30 верстах от столицы ханства. Вышло, таким образом, нечто неожиданное, никем не предусмотренное: потратив целую неделю на плавание в 110 верст, мы снова очутились в разстоянии одного перехода от Хивы, который мы могли бы совершить без особеннаго утомления в один день, хотя бы на хивинских арбах, не подвергаясь ни сырости, ни безконечному томлению… Но такова была судьба!

В Ханки мы застали весь Туркестанский отряд, приготовлявшийся к переправе. Генерал Кауфман с своим штабом был на правом берегу реки, и здесь, в 10 верстах от Ханки, в обширных садах, раскинувшихся между каналами Буз-яп и Дорт-гул, избрал уже место для новаго укрепления, предназначеннаго наблюдать за Хивою и служить административным центром Аму-Дарьинскаго района. В укреплении останутся из Туркестанскаго отряда 10 рот, 4 сотни и 8 орудий, и оно будет называться Петро-Александровск, чтобы увековечить на этой далекой окраине имена двух Государей, из коих второй блистательно осуществил заветную мечту перваго о некогда славном «Ховаразме»…

В Ханки, где нас продержали почти целую неделю в ожидании сбора всех отправляющихся в [304] Россию, к нам присоединились разныя команды нижних чинов, и десятка два офицеров, между которыми были генералы Бордовский, вступивший в роль адмирала нашей флотилии, Пистолькорс, Колокольцов, флигель-адъютант граф Милютин, американец Мак-Гахан и т. д. Флотилия, вследствие этого наплыва, превратилась в целую армаду и в жаркий полдень 21 августа двинулась наконец в сторону Арала, при звонкой песне юнкеров, отправлявшихся в Оренбургское училище и неожиданно огласивших широкое раздолье новой русской реки родным мотивом «Вниз по матушке…»

Дальнейшее наше путешествие было интересно во многих отношениях. Но слишком 700-верстное плавание по Аму, Аральскому морю и Сыр-Дарье до Казалинска,—где все мы распростились, быть может на веки, и разбрелись по разным концам России,— и мое личное следование затем на Кавказ, через Оренбург, Самару и Астрахань, уже не имеют непосредственнаго отношения к Хивинскому походу, впечатления котораго составляли единственную цель настоящих записок. Оставляя, поэтому, все это в стороне, скажу в заключение, что 9 ноября, ровно через три месяца после разлуки с Хивой, я вернулся в Тифлис.

КОНЕЦ.